Бэрнаби Родж.
Глава XLVII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бэрнаби Родж. Глава XLVII. (старая орфография)

XLVII.

Между безчисленными благодеяниями, какие небо оказывает человеческому роду, всегда первое место должна занимать способность находить в самых тяжких страданиях зерно утешения; важность этой способности основывается на том, что она возстановляет нас и поддерживает, когда мы наиболее нуждаемся в поддержке, и на тем еще, что в ней, как мы имеем причину верить, лежит искра божественного духа, частица той благости, которая в самых преступлениях наших открывает искупительное свойство, нечто такое, что мы даже в падшем нашем состоянии имеем общого с ангелами, что существовало в древния времена и теперь еще пребывает на земле, по глубокому к нам состраданию.

Сколько раз, дорогою, вспоминала вдова с признательным сердцем, что веселость и любовь к ней Бэрнеби проистекали именно из его духовного состояния! Сколько раз думала она, что иначе он был бы, может быть, зол, лукав, равнодушен, далек от нея, - даже, может быть, преступен и жесток! Сколько раз имела она повод находить в крепости, в простоте его природы утешение и отраду! Слабость ума, которая побуждала его так скоро забывать прошедшее или вспоминать о нем только в кратких и мгновенных проблесках сознания, также была счастьем. Мир для него был исполнен блаженства; его восхищало каждое дерево, каждая травка и цветок, каждая птица, каждое мелкое насекомое, которое приносилось к его ногам дыханием летняго ветерка. Восторг его был и её восторгом; и там, где умное дитя огорчило бы ее, этот бедный, веселый сумасшедший наполнял её сердце тихим чувством благодарности.

Денежный запас вдовы был невелик, но из суммы, отданной слепому, удержала она себе одну гинею. Это, с прибавкою нескольких пенсов, которые, были у ней сверх того, было уже порядочным капитальцем для двух человек с ограниченными потребностями. Притом же, с ними был Грейф; и вместо того, чтоб разменивать гинею, им стоило только посадить Грейфа у двери какой-нибудь полпивной лавки, на большой сельской улице или в саду лучших гостиниц, и дюжины людей, которые ничего б не дали из благотворительности, охотно бросали мелкия монеты, чтоб дальше позабавиться разговором с болтливою птицею.

Однажды они шли медленно и были целую неделю в дороге, хоть имели случай проехать значительное разстояние в карете или на телеге. Бэрнеби, идучи с Грейфом за спиною, впереди матери, остановился перед красивою привратническою будкою и попросил позволения пройти к большому дому на другом конце аллеи, чтоб показывать там своего ворона. Человек, бывший в будке, согласился пустить его и хотел уже отворить ворота, как дюжий джентльмен, с длинным бичом в руке и разгоревшимся лицом, показывавшим, повидимому, что он раненько уже выпил, подъехал к воротам и громким голосом, с гораздо большим числом проклятий, чем, повидимому, требовало дело, велел отпереть тотчас же.

-- Кого ты это сюда привел? - сказал господин гневно, когда слуга широко растворил ворота и сдернул шляпу с головы. - Что это за люди? Эй! Ты нищая, что ли?

Вдова с поклоном отвечала, что они путешественники.

-- Бездельники, - сказал джентльмен: - бездельники и бродяги! Хочешь ты познакомиться с тюрьмою, хочешь, - с тюрьмою, хочешь попасть в кандалы, быть высеченной, а?.. Откуда ты?

Она отвечала ему робко и просила не гневаться, потому что они не хотят досаждать и тотчас же опять пойдут своей дорогою.

-- Ты верно еще не знаешь, - возразил он: - мы не терпим, чтоб такие бродяги таскались здесь. Знаю, чего тебе надо, - белья, что сушится на заборе, - кур и гусей, а? Что у тебя в корзине, лентяй?

-- Грейф, Грейф, Грейф; Грейф красавец, Грейф вор, Грейф плут; Грейф, Грейф, Грейф! - закричал ворон, которого Бэрнеби закрыл при приближении этой важной особы. - Я дьявол, дьявол, дьявол. Говори, что никогда не умрешь. Ура, бау, вау, вау. Полли, поставь чайник на огонь, мы все пьем чай.

-- Вынь своего беса, негодяй, - сказал джентльмен: - и покажи мне.

Бэрнеби, услышав такое презрительное воззвание, вынул птицу, не без страха и трепета, и посадил ее наземь; едва очутился Грейф на земле, как вытащил пробок с пятьдесят и начал плясать; при этом смотрел он на джентльмена с удивительною наглостью и так сильно завертел голову в одну сторону, что, казалось, свертит ее себе тут же на месте.

Вытаскиванье пробок сделало, повидимому, на джентльмена больше впечатления, нежели разговоры ворона, и, конечно, особенно согласовалось с его наклонностями и умственными дарованиями. Он требовал было повторения, но вопреки его диктаторскому приказанию и несмотря на ласковые приговорки Бэрнеби Грейф упорно молчал и оставался глух ко всем просьбам.

-- Снеси его туда, сказал джентльмен, указывая пальцем на дом. Но Грейф, заметивший телодвижение, предупредил своего хозяина и запрыгал впереди их, хлопая безпрестанно крыльями и крича: "Кухарка! Кухарка!"

Бэрнеби и мать его шли по обеим сторонам всадника, который время от времени осматривал их гордыми и грубыми взглядами и громовым голосом пронзносил при случае тот или другой вопрос, которых тон столь пугал Бэрнеби, что он не находил ответа и, разумеется, не отвечал ни слова при одном из таких случаев, когда джентльмен уже готовился было прибегнуть к бичу, вдова тихим голосом, со слезами на глазах осмелилась доложить ему, что сын её разстроен в уме.

-- Сумасшедший, а? - сказал джентльмен, взглянув на Бэрнеби. - Давно ли же ты помешался?

-- Она знает, - робко отвечал Бэрнеби, указывая на мать. - Я - всегда, кажется...

-- С самого рождения, - сказала вдова.

-- Не верю, ни крошечки не верю! - воскликнул джентльмен, - Пустая отговорка, чтоб не работать. От болезни нет средства лучше кнута. Я бы в десять минут переделал его, честное слово!

-- Богу не угодно было переделать его слишком в двадцать лет, сэр, - отвечала вдова кротко.

-- Зачем же его не запрут? Мы довольно платим на дома сумасшедших в каждом графстве, чорт их побери! А тебе хочется лучше таскать его с собою, чтоб возбуждать сострадание, разумеется. Да, знаю я вас!

Человек этот имел много прозвищ между своими короткими приятелями. Одни звали его "деревенским дворянином чистой школы", другие "прекрасным, старым деревенским дворянином" или "спортивным господином", иные "англичанином старинного покроя" или "прямым Джоном Булем"; но все сходились в одном пункте, именно: "жаль, что перевелись уже люди, похожие на него", и как уже нет более людей на него похожих, то страна ежедневно больше и больше падает и гибнет. Он отправлял должность мирового судьи и умел четко подписывать свое имя; но величайшею добродетелью его была строгость, которую оказывал он против воров дичины; был лучший стрелок и наездник, держал лучших лошадей и собак, мог есть более солидные кушанья и пить более крепкия вина. пьянее ложиться в постель каждый вечер и трезвее вставать каждое утро, чем кто-либо другой во всем графстве. В лошадиныхь статях разумел он толк не хуже коновала, в конюшенной науке превосходил своего первого конюха, а в обжорстве не мог сравниться с ним ни один боров в его поместье. Хоть он не имел ни места, ни голоса в парламенте, однако был необыкновеннейший патриот и удивительно прилично предводительствовал своими избирателями. Он горячо был предан церкви, и если ему доводилось давать кому-нибудь место, он не принимал никого, кто не был отличный питух и перворазрядный охотник за лисицами. Он не верил честности ни одного бедняка, который умел читать и писать, и ревновал собственную жену (молодую женщину, на которой женился, как выражались его друзья, "по старинному, английскому правилу", чтоб имение её отца сочетать с своим), потому что она обладала этими искусствами в высшей степени, нежели он. Словом, Бэрнеби был безумец, а Грейф тварь, одаренная только грубым инстинктом, но трудно было решить, что такое был этот джентльмен.

Он подъехал к дверям красивого дома; на крыльце дожидался слуга, который принял от него лошадь; потом вошел он в большую залу, которая, при всей обширности, была еще полна паров и запаха вчерашняго пьянства. Сюртуки, верховые бичи, узды, шпоры, охотничьи сапоги и подобная утварь безпорядочно валялись вокруг и составляли, вместе с несколькими огромными оленьими рогами и портретами лошадей и собак, главное украшение залы.

"деревенским дворянином") и велел слуге позвать госпожу. Скоро появилась, несколько смущенная (вероятно, непривычным приглашением), дама, которая была гораздо его моложе, весьма нежного сложения.

-- Вот! Ты не находишь удовольствия ездить с нами на охоту, как следует англичанке, - сказал он. - Посмотри-ка на это. Авось тебе понравится.

Дама усмехнулась, села в некотором отдалении от него и бросила сострадательный взор на Бэрнеби.

-- Ты мать его? - спросила дама.

-- Много ж будет толку, если ты ее станешь спрашивать, - сказал джентльмен, засунув руки в карманы нантолон. - Разумеется, она станет говорить "да". Вероятно, он нанят ею за столько и столько-то в день. Ну, начинай же! Пусть выкинет какую-нибудь штуку.

Так как Грейф, между тем, опять сделался обходителен попрежнему, то склонился на ободрения Бэрнеби повторить свои разные изречения и самым успешным образом выказал все свои штуки. Откупориванье бутылок и "говори, что никогда не умрешь", так забавляли джентльмена, что он безпрестапно требовал повторения этой части представления, пока, наконец, Грейф прыгнул в свою корзину и начисто отказался произнести еще хоть слово, какое бы то ни было. Молодой даме он также доставил много удовольствия; а окончательное упрямство его до такой степени развеселило её мужа, что он покатился со смеху и спросил о цене.

Бэрнеби смотрел на него, будто не понимая, что угодно господину. Вероятно, он точно не понимал.

-- Он не продажный, - отвечал Бэрнеби, закрыв поспешно корзину и перебросив ремень через плечо. - Пойдем отсюда, матушка.

-- Видишь, какой он сумасшедший, книжница! - сказал джентльмен, взглянув насмешливо на жену. - Он умеет торговаться. Что тебе за него, старуха?

-- Он всегдашняя забава моего сына, - сказала вдова. - Он не продажный, сэр, право нет.

-- Не продажный! - воскликнул джентльмен, покраснел, разгорячился и закричал вдесятеро сильнее прежнего: - Не продажный!

Он, очевидно, намеревался дать гневный ответ, как случайно услышал несколько слов, проговоренных женою; потому проворно оборотился и сказал: - А? Что?

-- Нам нельзя требовать, чтоб они продали его против воли, - пролепетала она: - если им приятнее оставить его у себя...

-- Приятнее оставить у себя! - повторил он,--Этому народу, который шатается по деревням, ища, нет ли чего спроворить и снакосничать, приятно оставить у себя пищу, когда помещик и мировой судья спрашивает у них о цене её! Старуха-то была в школе. Я знаю. Не смей мне говорить нет, - да.

Мать Бернеби извинилась, прибавив, что тут, кажется, нет преступления.

-- Нет преступления! - сказал джентльмен. - Нет никакого преступления, старая ведьма, ни малейшого! Будь здесь мой помощник, я велел бы засадить тебя в кандалы, либо бросить в тюрьму, чтоб ты не шлялась и не мошенничала. Цыганка проклятая! Эй, Симон, выгони этих воров, выкинь их на улицу, вон их! Вы не хотите продать птицу, а приходите просить милостыни, а? Если они не уберутся сейчас же, выпусти на них собак...

Они не дожидались дальнейших проводов, а выбежали какъможно поспешнее, оставив джентльмена шуметь одного (потому что его бедная супруга ушла заранее), и долго напрасно старались унять Грейфа, который, встревожась шумом, откупорил такое множество бутылок, пока они пробегали по аллее, что их достало бы для пирушки в Сити, и безмерно, казалось, радовался, что был причиною тревоги. Когда они уже добежали почти до будки привратника, из кустов явился еще слуга, как будто для того, чтоб гнать их; но слуга этот сунул вдове в руку крону и, шепнув, что это от госпожи, ласково проводил их за ворота.

Когда вдова с сыном, прошед несколько миль, остановилась в трактире и услышала описание характера мирового судьи в духе его приятелей, она и не воображала, чтоб это столь ничтожное обстоятельство могло когда-нибудь иметь влияние на её будущую участь; но время и опыт показали ей противное.

того слепого?

Она уж хотела было ответить "сохрани нас Бог от этого!", но удержалась и сказала только, что не думает этого и зачем он спрашивает?

-- Он умный человек, - сказал Бэрнеби с задумчивым видом. - Хотелось бы мне опять его встретить. Да что такое он толковал про суматоху и толпы людей? Будто золото можно найти так, где толкается много людей, а не под деревьями и не в таких тихих местах? Он говорил об этом, как будто он это любит. Лондон людное место: я думаю, мы его найдем там.

-- Да почему ж тебе его хочется видеть, друг мой? - спросила мать.

-- Потому, - сказал Бэрнеби, пристально взглянув на мать: - что он мне много рассказывал про золото, а ведь оно редкая вещь, такая вещь, что ты ни говори, от которой бы ты не прочь, я знаю. Еще потому, что он так странно пришел и ушел, словно седые старые человечки, которые часто ночью подходят к моей постели и говорят что-то, чего я не могу припомнить, когда разсветет. Он сказал мне, что воротится. Удивляюсь, что он не сдержал слова.

"Ах, да! О, да!" и опять засмеялся. Тут промелькнуло что-то привлекшее его внимание, но тотчас же и исчезло из его сознания, уступив место другому предмету, который был также преходящ и мимолетен.

Но из речей его, не раз возвращавшихся к тому же предмету в этот и следующий дни, явно было, что посещение слепого и каждое его слово оставили в душе его глубокое впечатление. Впервые ли поразила его внимание идея богатства, когда он, вечером, глядел на золотистые облака (а ему часто приходили в голову образы, возбуждаемые столь отдаленными предметами); или их бедная и скудная жизнь уже давно его навела на мысль о противоположном состоянии; или обстоятельство, что слепой шел тем же путем, как его собственные мысли, произвело это в ту минуту; или глубина впечатления зависела просто от того, что посетитель был слеп и, следовательно; был совершенно новым для него явлением, - ничего этого нельзя было определить. Мать старалась разведать об этом всеми возможными способами, но тщетно, и Бэрнеби, вероятно, сам не мог бы отвечать на это.

Она безпокоилась, что он коснулся этой струны, но все, что могла она сделать, состояло в том, чтоб наводить его скорее на что-нибудь другое и таким образом отклонять от столь ненавистного предмета. Предостерегать сына от слепого, внушать к нему боязнь или подозрение было б только, как она опасалась, средством усилить и утвердить его участие в старике и желание с ним встретиться. Бросаясь в сумятицу многолюдного города, она надеялась избавиться от своего страшного гонителя и, уехав далеко, с наивозможною осторожностью, жить в спокойной безвестности.

Наконец, приехали они на станцию за десять миль от Лондона; там они переночевали, наняв на следующий день за безделицу место в легкой повозке, которая возвращалась без седоков и выезжала в пять часов утра. Извозчик был аккуратен, дорога хороша, только пыльна, оттого, что погода стояла жаркая, сухая, и в семь часов утра, в пятницу, 2 июня 1780 года, они слезли с повозки на Вестминстерском Мосту, простились с своим кучером и одиноко стояли на раскаленной мостовой. Свежесть, которою ночь покрывает шумные, людные улицы, уже снова исчезла, и солнце сияло необыкновенно светло и знойно.