Бэрнаби Родж.
Глава XLIX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бэрнаби Родж. Глава XLIX. (старая орфография)

XLIX.

Толпа черни с самого начала собрания разделилась на четыре отряда: лондонский, вестминстерский, соутворкский и шотландский. Так как каждый из этих отрядов опять подразделялся на разные корпуса, и корпуса эти были разставлены в виде различных фигур, то общий порядок, кроме немногих главных лиц и предводителей, был так непонятен толпе, как обширный план сражения бывает непонятен простому солдату на поле битвы. Однакож, тут была своя метода; ибо в очень короткое время, когда они двинулись, масса раздробилась на три большие отделения и была готова перейти реку по различным мостам и отдельными отрядами явиться перед Нижнею Палатою.

Во главе того отделения, которое по Вестминстерскому мосту приближалось к поприщу своих подвигов, находился лорд Джордж Гордон, имея по правую руку подле себя Гашфорда и окруженный несколькими архи-негодяями самой презренной наружности, составлявшими род его генерального штаба. Начальство над второю толпою, которой дорога лежала через Блекфрайерс, поручено было особому комитету человек из двенадцати, между тем, как третья, которая должна была проходить через Лондонский Мост и по главным улицам, чтоб граждане лучше могли разглядеть и оценить её числительную силу и решительные намерения, предводима была Симоном Тэппертейтом (вместе с некоторыми подчиненными офицерами, избранными из братства Бульдогов), палачом Денни, Гогом и некоторыми другими.

По отдании команды, двинулся каждый из этих больших корпусов в назначенную ему улицу и шел в совершенном порядке и глубокой тишине. Тот, который проходил по старому городу, столь превосходил других числом и протяжением, что, когда задние ряды его тронулись с места, передние были уже на четыре английския мили впереди, хотя они шли по трое в ряд и плотно следовали друг за другом.

Впереди этой толпы, между Гогом и палачом, шел Бэрнеби. В восторге от новости своего положения, он забыл весь остальной мир; лицо его пылало, глаза сияли восхищением; он не примечал тяжести большого знамени, которое нес, и только глядел, как оно блистало на солнце, и прислушивался к его шуму на летнем ветре. Так выступал он гордый, счастливый, и был единственным радостным, беззаботным творением во всей этой сумятице.

-- Ну, что ты на это скажешь? - спросил Гог, когда они проходили по загроможденным теснотой улицам и смотрели на окна, набитые головами зрителей. - Они все выглядывают посмотреть на наши знамена и флаги! А, Бэрнеби? Ее правда ли? Ведь ты важнее всех в нашей куче! Тезе достался самый большой флаг и самыи красивый. Никто не сравняется с Бэрнеби. Глаза всех смотрят на Бэрнеби. Ха, ха, ха!

-- Полно шуметь, брат, - ворчал палач, поглядывая с досадою на Бэрнеби. - Надеюсь, он не воображает, что больше нечего делать, как только носить этот синий лоскут подобно мальчишке в крестном ходу. Готов ты драться, а? Я тебе говорю, - промолвил он, сурово толкнувь локтем Бэрнеби. - Что ты выпучил глаза-то?

Бэрнеби взглянул на свое зна.мя и посмотрел с безсмысленным видом сперва на спрашивающого, потом на Гога.

-- По твоему он не разумеет, - сказал последний. - Погоди, я ему растолкую. Бэрнеби, старый товарищ, послушай-ка.

-- Слушаю, - сказал Бэрнеби, робко озираясь: - хотел бы только увидеть ее где-нибудь.

-- Кого увидеть? - проворчал палач. - Надесь, ты не влюблен, брат? Таких историй нам здесь не нужно, понимаешь? мы знать не хотим про любовные дела.

-- Как бы она обрадовалась, еслиб посмотрела теперь на меня, не правда ли, Гог? - сказал Бэрнеби. - Разве не весело б ей было, когда б она увидала меня впереди толпы? Она вскрикнула бы от радости, я уж знаю это. Да где же она? Как нарочно, когда я всего красивее, она на меня не смотрит; а что мне за радость, если её тут нет?

-- Что? Что он там за дичь несет? - спросил мистер Денни с досадою и величайшим презрением. - Между нами, кажется, нет чувствительных молодцов?

-- Не безпокойся, брат, - воскликнул Гог: - он говорит про свою мать.

-- Про свою... что? - спросил мистер Денни, прибавив доброе ругательство

-- Про свою мать.

-- Так я связался с этим отрядом и пошел на славный день за тем, чтоб слушать, как взрослые ребята бредят о матерях! - ворчал мистер Денни в сильном негодовании. - Подумать, что человек толкует о любовнице, уж довольно гадко, а то еще об матерях!.. - Тут его неудовольствие возрасло до такой степени, что он плюнул и не сказал больше ни слова.

-- Бэрнеби прав! - воскликнул Гог, помирая со смеху. - Я то же скажу. Слушай, удалец. Если ты здесь её не видишь, так это оттого, что я позаботился о ней и послал полдюжины молодцов, каждого с синим знаменем (только и вполовину не таким красивым, как у тебя), чтоб ее в полном параде отвести в большой дом, где вокруг висят яркия золотые и серебряные знамена и все, что тебе угодно; там станет она ждать, пока ты придешь, и ни в чем не будет нуждаться.

-- А! - сказал Бэрнеби, с сияющим лицом. - Точно? Правда? Это весело слышать. Вот славно-то! Добрый Гог!

-- Это еще ничего перед тем, что будет! Ей-Богу! - отвечал Гог, мигая Денни, который смотрел с великим удивлением на нового товарища.

-- В самом деле, ничего? - вскричал Бэрнеби.

-- Совершенно ничего, - сказал Гог. - Деньги, дорогия шляпы с перьями, красные кафтаны с золотыми шнурками, чудеснейшия вещи какие бывали, есть и будут когда-нибудь на свете, достанутся нам, если мы будем верны тому знатному господину, - добрейшему в свете человеку, - проносим и отстоим дня с два наши знамена. Только это нам и нужно сделать.

-- Только это? - воскликнул Бэрнеби с сверкающим взором, крепче прижав свое знамя. - Ну, уж я ручаюсь, что не дам у себя отнять знамя. Ты отдал его в хорошия руки. Ты ведь меня знаешь, Гог? Ни один человек не отнимет его у меня.

- прибавил он шопотом, отбежав в другую сторону к Денни: - что малый-то дикарь, полусумасшедший, которого можно повернуть на что хочешь, если умеешь взяться за него, как надобно. Не гляди на его шутовство, - он, когда дойдет до дела, стоит дюжины человек: можешь сам увериться, попробуй только с ним побороться. Предоставь уж его мне и скоро увидишь, годен он к чему-нибудь или нет.

Мистер Денни принял эти объяснительные замечания со всевозможными киваньями и примигиваниями и с той минуты обходился с Бэрнеби снисходительнее. Гог значительно прижал указательный палец к носу и вернулся на прежнее место, после чего они продолжали маршировать молча.

Был час третий по полудни, когда три огромные толпы сошлись у Вестминстера и, соединясь в одну необъятную массу, испустили страшный вопль. Это служило не только возвещением их присутствия, но и сигналом для тех, кому следовало знать, что пора завладеть дворами обеих палат, разными крыльцами, равно как и лестницами галлерей. На эти-то последния бросились Гог и Денни; Бэрнеби тоже с ними бросился, отдав знамя одному из их толпы, остановившемуся с ним у наружной двери.

Так как следовавшие сзади напирали, то волна людей донесла их до дверей галлереи, откуда уже, при всем желании, нельзя им было воротиться, потому что масса запрудила входы. Обыкновенно, желая изобразить страшную тесноту, говорят: хоть по головам ходи. На этот раз в самом деле было так; человек, каким-нибудь образом попадавшийся в давку и находившийся в явной опасности быть замятым, вскарабкивался на плеча соседа и пробирался по людским головам и шапкам на открытую улицу; такой путь лежал ему вдоль всей длинной галлереи и двух лестниц. На улице, впрочем, было не просторнее; корзина, кинутая на народ, скакала с головы на голову, с плеча на плечо, и перекатывалась таким образом через всех, пока, наконец, исчезала, ни разу не упав между людей и не достав до полу.

Через эти-то страшные толпы черня, которые, без сомнения, заключали в себе изредка и несколько честных ревнителей, но по большей части состояли из настоящого отребия и сора Лондона, обильно распложавшагося от дурных уголовных законов, дурных тюремных учреждений и наивозможно скверной полиции, - принуждены были силою продираться все члены Верхней и Нижней Палаты, которые не имели предосторожности заблаговременно быть на своих местах. Народ останавливался и обдирал их кареты, отламывал колеса, разбивал в мелкие куски каретные окна, отрывал дверцы, стаскивал кучеров, лакеев и господ с их мест и катал их по пыли. Лордов, депутатов и епископских сановников, без большого различия лиц и партий, толкали, рвали и топтали ногами, перекидывали по всем возможным степеням оскорбления из рук в руки и, наконец, отпускали к сочленам в таком состоянии, что платья их мотались лоскутьями, парики с косами были сбиты, сами они без языка и дыхания с ног до головы покрыты пудрою, которая кулаками выколочена была из волос их. Один лордь так долго находился в руках черни, что пэры уже решились и собрались было сделать in corpore вылазку для его освобождения, как он, к счастью, явился среди них, но до того измятый и запачканный, что самые короткие знакомые насилу узнавали его. Шум и волнение возрастали ежеминутно. Воздух гремел проклятиями, воем и отчаянными воплями. Сволочь без отдыха неистовствовала и ревела, как разъяренное чудовище, каким и в самом деле была, и.всякое новое буйство, ею делаемое, служило лишь к увеличению её бешенства.

Во внутренности палаты, дела приняли еще грознейший вид. Лорд Джордж, перед которым выступал человек, несший чудовищное прошение на носилках по галлерее, до двери палаты, где двое парламентских служителей приняли его и втащили на стол, чтоб представить членам, - лорд Джордж заранее занял свое место, прежде чем оратор успел прочесть обычную молитву. Как проводники его ворвались вместе с ним, то галлерея и входы мгновенно наполнялись; таким образом, члены еще раз были атакованы не только дорогою на улицах, но и внутри самой палаты, между тем, как суматоха и внутри, и извне была так велика, что желавшие говорить не могли разслышать собственных слов, не только уже посоветоваться о наилучших способах против этой дерзости, и ободрить друг друга к мужественному и твердому сопротивлению. Всякий раз, как новоприбывший член с изорванным платьем и растрепанными волосами продирался сквозь тесноту в сенях, раздавался громкий крик торжества; как скоро дверь палаты осторожно полуотворялась, чтоб впустить его, и можно было бегло заглянуть внутрь, мятежники, как дикие звери при виде добычи, становились еще злее и неистовее и рвались ко входу так, что замки и запоры вертелись на своим петлях, и самые перекладины дрожали.

Посетительскую галлерею, находившуюся непосредственно за дверью палаты, велено было запереть при первом известии о бунте; в ней никого и не было: только лорд Джордж садился там по временам, чтоб удобнее добираться до ведущей в нее лестницы и сообщать народу известия о происходившем внутри. На этой лестнице поместились - Бэрнеби, Гог и Денни. Она состояла из двух коротких, крутых и узких подъемов, которые, идя паралельно между собою, приводили через две маленькия двери в низкий, выходящий на галлерею проход. Между ними был род слухового окна без рамы, для пропуска света и воздуха в лежащия под ним футов на восемьнадцать или на двадцать внизу сени.

На одном из этих маленьких подъемов, - не на том, где время от времени появлялся лорд Джордж, а на другом - стоял Гашфорд с своей привычною, уничиженною миною, облокотись на перила и подперши голову ладонью. Как скоро он сколько-нибудь менял это положение, - хотя бь самым легким движением руки, - бунт начинал возрастать не только вокруг него, но и внизу в сенях, откуда, без сомнения, постоянно следил за ним кто-нибудь, служивший телеграфом для прочих.

-- Тише! - вскричал Гог голосом, который громко раздался даже среди сумятицы и шума, когда лорд Джордж показался на лестнице. - Новости! Новости от милорда!

Шум, однако, не переставал до тех пор, пока не оглянулся Гашфорд. Тогда вдруг все затихло, даже в народе, который до того толпился на внешних крыльцах и на прочих лестницах, что нельзя было ничего ни слышать, ни видеть, но которому, несмотря на то, знак был передан с удивительною скоростию.

-- Джентльмены, - сказал лорд Джордж, бледный и встревоженный: - надобно быть твердыми. Они говорят об отсрочке, но мы не должны соглашаться ни на какую отсрочку. Они говорят, что назначат доклад нашему прошению в будущий четверг, но мы должны требовать доклада теперь же. В эту минуту грозит нам беда, но мы должны и будем настаивать.

-- Должны и будем настаивать! - повторила толпа. Он поклонился при приветственных и других криках, ушел и тотчас снова воротился. Опять кивок Гашфорда, и опять мертвая тишина.

-- Джентльмены, я боюсь, - сказал он этот раз: - что мы имеем мало причин надеяться на помощь парламента. Но мы сами должны пособить своим тягостям, мы должны еще держать митинг, мы должны возложить наше упование на Промысл, и он благословит наши усилия.

Речь эта, несколько умереннее прежней, была принята не столь благосклонно. Когда шум и негодование достигли вершины, лорд опять воротился и известил, что тревога распространилась на несколько миль в окружности, и если король услышит о такомь многолюдном собрании, то он не сомневается, что его величество пришлет именное повеление уступить их требованиям; таким образом продолжал он с детскою нерешительностью, отличавшею все поступки его, говорить и кривляться, как вдруг два господина показались у двери, где он стоял, и протеснились к нему, выставив себя народу, потому что спустились на одну или на две ступени.

Такая смелость удивила толпу. Не менее поразило чернь, когда один из господ, обратясь к лорду Джорджу, громким голосом, но совершенно спокойно и хладнокровно сказал:

-- Потрудитесь, милорд, сказать этим людям, что я генерал Конуэ, о котором они услышат; что я делаю оппозицию против всех их и ваших мер. И солдат, можете вы им прибавить, и стану шпагою защищать неприкосновенность этой палаты. Вы видите, милорд, что члены парламента все вооружены сегодня; вы знаете, что вход в палату узок, и должны также знать, что не один человек из нас твердо решился защищать этот вход до последней крайности, что многие из ваших приверженцев падут, если будут упорствовать в своем домогательстве. Подумайте, что вы делаете.

-- И я, милорд Джордж, - сказал другой господин, обращаясь к нему таким же образом: - и я прошу сказать им от меня, полковника Гордона, вашего близкого родственника: если кто-нибудь из этой толпы, которой рев едва не оглушил нас, переступит порог Нижней Палаты, то клянусь, что в ту же самую минуту я вонжу мою шпагу - не ему, а вам в сердце.

С этими словами они отошли, обратясь лицом к народу, взяли растерявшагося джентльмена под-руки, ввели его за собою и затворили дверь, которую тотчас замкнули и загородили изнутри.

Все это произошло так быстро, и храбрый, решительный поступок двух джентльменов, - людей уже не молодых, - подействовал так значительно, что толпа затрепетала и перекидывалась между собою нерешительными, робкими взглядами. Многие старались выбраться за ворота; некоторые из самых трусливых кричали, что всего благоразумнее вернуться домой, и просили стоявших позади посторониться; словом, панический страх и смущение стремительно возрастали. Так Гашфорд шепнул что-то на ухо Гогу.

смотрят, кто первый махнет через порог. Сюда! Смотрите!

Не тратя ни минуты, он стремглав кинулся по перилам вниз в сени. Едва успел он стать на землю, как Бэрнеби очутился уже подле него. Члены палаты, просившие и заклинавшие народ разойтись, удалились; обе толпы ринулись с громким криком к дверям и не на шутку осадили палату.

В ту минуту, когда вторичное нападение столкнуло было мятежников с теми, которые внутри приготовились к защите, при чем надлежало ожидать большого ущерба в людях и сильного кровопролития, - задние вдруг отступили, и из уст в уста пронеслась весть, что водою послан бот за солдатами, которые уж строятся по улице. Испуганные, что на них нападут в узких проходах, куда они так тесно набились, они столь же стремительно бросились вон, как прежде бросились туда. Так как вся толпа поспешно кинулась назад, то увлекла с лбою Гога и Бэрнеби; возясь и барахтаясь, попирая ногами упавших и сами будучи попираемы в свою очередь, бунтовщики высыпали с ними на открытую улицу, куда поспешно прибыл сильный отряд гвардии, пешей и конной, и так скоро очищал перед собою дорогу, что народ будто таял перед каждым его шагом.

-- Стой! - раздалась команда, и солдаты стройно вытянулись по улице. Бунтовщики, усталые и замученные от последняго напряжения, также построились довольно безпорядочно. Командующий офицер проворйо прискакал на опорожненное место между двумя толпами, сопровождаемый магистратским членом и чиновником Нижней Палаты, к услугам которым спешились два кавалериста. Закон о возмущении был прочитан, но никто не трогался с места.

В самом переднем ряду инсургентов стояли Гог и Бэрнеби один подле другого. Последнему, когда он выбегал на улицу, кто-то воткнул в руку драгоценное знамя, и теперь, когда он, обернув его около древка и держа в руке, приготовился защищаться, оно казалось огромною дубиною. Если кто-нибудь верил от всего сердца и от всей души, что сражается за правое дело и обязан до последней крайности оставаться верен своему предводителю, - то, без сомнепия, это был Бэрнеби.

камни полетели в солдат, и некоторых жестоко поранили, однакож, им дан был приказ хватать только самых упорных бунтовщиков и прогонять народ саблями и плашмя. Толпа на многих пунктах отступила перед конницею, и гвардейцы, пользуясь выгодною минутою, делали быстрые успехи, как два или три человека, отрезанные от товарищей теснящимся вокруг народом, поскакали прямо на Бэрнеби и Гога, которые, без сомнения, были замечены, потому что двое только спрыгнули в сени; они пробирались теперь с некоторым успехом к Бэрнеби и Гогу и нанесли несколько легких ран тем, кто шумнее прочих загораживал им дорогу.

При виде расцарапанных и окровавленных лиц, на минуту появлявшихся из толпы и потом снова исчезавших в тесноте, Бэрнеби бледнел и чувствовал дурноту. Но он удерживал свой пост, прижимал еще крепче шест свой, пристально глядя на приближающагося солдата, кивал ему головою, между тем, как Гог с угрюмым видом шептал ему что-то на ухо.

- а Бэрнеби все еще стоял и не отступал ни на пядень. Некоторые кричали ему, чтоб он бежал, другие сомкнулись около него, чтоб он не был захвачен, как вдруг древко полетело через все головы и в минуту лошадь осталась без седока.

Тогда они с Гогом обратили тыл и побежали; толпа разступилась, пропуская их, и опять сомкнулась также скоро, чтоб погоня была невозможна. Задыхаясь, пыхтя, вспотелые, запыленные и истощенные усталостью, они невредимо достигли берега, бросились со всевозможною поспешностью в лодку и скоро были вне опасности.

Скользя по реке, они услышали одобрительный крик народа и, подумав, что солдаты обращены в бегство, положили на минуту весла, в нерешимости, воротиться им или нет. Но толпы, побежавшия через Вестминстерский Мост, скоро убедили их в противном, и Гог справедливо полагал, что одобрительный крик раздался в честь магистратскому члену, который, вероятно, обещал народу остановить солдат, с условием, если они тотчас же разойдутся по домам, и что они с Бэрнеби безопаснее там, где были. Поэтому им советовали грести на Блэкфрайерс, причалить там у моста и потом посмотреть, как лучше пробраться в харчевню, где не только есть хорошее угощение и безопасный приют, но где они встретят и многих из своих товарищей. Бэрнеби согласился, и они начили грести в Блэкфрайерс.

кавалеристов с несколькими пленниками, которых они везли в Ньюгет. Им отнюдь не было неприятно, что они так удачно избежали опасности; потому они не стали больше тратить времени на вопросы, а поспешили в харчевню так скоро, как признал за лучшее Гог, чтоб только не броситься никому в глаза и не обратить на себя внимания публики больше, нежели им того хотелось.