Бэрнаби Родж.
Глава LIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бэрнаби Родж. Глава LIII. (старая орфография)

LIII.

Следующий день приветствуем был радостным звоном колоколов и громом пушек из Тоуера: на многих колокольнях развевались знамена, происходили обычные торжества в честь королевского рождения; каждый спешил к делу или к удовольствию, как-будто в городе царствовал самый совершенный порядок, и в потаенных местах уже не тлелся полупотушенный пепел, который с наступлением ночи мог снова вспыхнуть и распространить вокруг ужас и опустошение. Главари бунта, ставшие еще смелее от успеха прошедшого вечера и от награбленной добычи, тесно соединились между собою и думали только о том, как бы массу своих приверженцев столь глубоко запутать в свое преступление, чтоб никакая надежда на награду или прощение не могла их побудить предать своих главнейших союзников в руки правосудия

В самом деле, сознание, что они зашли слишком далеко и не должны ожидать прощения, удерживало вкупе трусливых столько же, как и отважных. Многие из тех, которые охотно бы выдали важнейших возмутителей и стали бы против них свидетельствовать, чувствовали, что отделаться этим нет никакой надежды, ибо каждый их поступок имел зрителями дюжины людей, непринимавших ни малейшого участия в безпорядках, - людей, которые или в отношении собственности, или собственного покоя, или даже личности своей, потерпели от своеволия толпы, которые, следовательно, охотно пойдут в свидетели, и которым само правительство поверит больше, чем любому королевскому свидетелю {King's evidence называется показание, за которое преступнику прощается его вина. Кто делает это показание, того называют королевским свидетелем.}. Многие из таких покидали в субботу утром свое обыкновенное ремесло; некоторых видели их хозяева деятельными участниками в грабеже; другие знали, что их станут подозревать и гнать с места, когда они воротятся домой; иные отчаялись с самого начала и утешались грубой поговоркою: "если надо когда-нибудь болтаться на петле, то лучше за корову, чем за теленка". Все они надеялись и полагали более или менее, что правительство, исполненное ужасом, по их мнению, войдет напоследок в переговоры с ними и примет от них условия. И кто из них наиболее был сангвиник, разсуждал про себя, что, даже в самом худшем случае, они так многочисленны, что не могут быт все наказаны, и что, следовательно, он столько же, как и всякий другой, имеет надежды избежать беды. Но большинство, которое не думало и не разсуждало, увлекалось своими необузданными страстями, нищетою, невежеством, радовалось бедствиям и питало надежду на добычу и грабеж.

Еще замечательно одно обстоятельство: с самой первой вспышки у Вестминстер-Галла исчез между бунтовщиками всякий след порядка и условленного плана. Если они разделялись на многия толпы и бежали по разным кварталам города, то это делалось по внушению минуты. Каждая толпа возрастала на пути, как реки возрастают в продолжение своего течения в море; возникали новые предводители, когда было нужно, исчезали, как скоро проходила нужда, и снова появлялись при первом кризисе. Каждое волнение принимало свою форму и свою краску, смотря по минутным обстоятельствам; случалось, что трезвые мастеровые, возвращаясь с дневной работы, бросали наземь свои корзины с инструментами и в миг делались тоже бунтовщиками; простые разсыльные мальчики делали то же. Словом, всюду господствовала моральная зараза. Шум, тревога и волнение для многих сотен людей имели прелесть неодолимую. Недуг распространился как злокачественная горячка; прилипчивое безумие, будто не достигши еще своей вершины, ежечасно захватывало новые жертвы, и общество трепетало от его неистовства.

Был час третий по-полудни, когда Гашфорд заглянул в описанный в предыдущей главе притон и, увидев там только Денни с Бэрнеби, спросил о Гоге.

-- Он вышел уж больше часа, - отвечал ему Бэрнеби: - и еще не возвращался.

-- Денни! - сказал, улыбаясь, секретарь самым ласковым голосом, сев на боченок и положив одну ногу на другую. - Денни!

Палач тотчас приподнялся и смотрел на него широко открытыми глазами.

-- Каково поживаешь, Денни? - сказал Гашфорд, кивнув ему головою. - Надеюсь, ты не пострадал от наших последних усилий, Денни?

-- Я всегда буду вас поминать, мистер Гашфорд, - отвечал палач, глядя на него пристально: - что ваша тихость растолкала бы хоть мертвого. Она, - прибавил он, - проворчав сквозь зубы проклятие и все еще уставясь на него задумчиво: - так страшно лукава!

-- Так понятна, не правда ли, Денни?

-- Понятна, - отвечал он, почесав себе за ухом и устремив неподвижный взгляд на секретаря; - кажется, я чувствую ее во всех членах, мистер Гашфорд.

-- Радуюсь, что у тебя такое тонкое чувство, и что мне удается сделать себя понятливым, - сказал Гашфорд тем же самым неизменным тоном. - Где твой приятель?

Мистер Денни оглянулся вокруг, будто ожидая увидеть его, спящого на соломенной постели; потом вспомнил, что видел, как он вышел и отвечал:

-- Не знаю, куда он пошел, мистер Гашфорд; я уж давно ждал его назад. Я думаю, нам еще не пора приниматься за работу, мистер Гашфорд?

-- Нет, - сказал секретарь: - кому же лучше знать об этом, как не тебе? Как я могу тебе это сказать, Денни? Ты, знаешь, полный господин своих поступков и никому за них не отвечаешь - разве иногда закону, не правда ли?

Денни, которого этот непринужденный и хладнокровный ответ совсем сбил с толку, опять оправился, подумав о заключавшемся в нем намеке на его ремесло и указав на Бэрнеби, покачал мохнатою головою.

-- Тст! - воскликнул Бэрнеби.

-- Эх, молчите об этом, мистер Гашфорд! - сказал палач тихим голосом. - Общий предразсудок, вы вечно забываете... Ну, Бэрнеби, приятель, что там?

-- Слышу, он идет, - отвечал он. - Слушай! Замечаешь что-нибудь? Это его походка! Ей-Богу! Я знаю его походку и походку его собаки, - знаю. Трам, трам, пат, пат, оба они идут, ха, ха, ха!

-- Ну, вот они! - воскликнул он радостно, пожимая обе руки Гогу и так нежно трепля его по плечу, как будто тот был не грубый оборванец, а один из самых любезных людей. - Вот он, и еще с целой кожей! Как я рад, что он воротился, дружище Гог!

- Здоров ли ты, приятель?

-- Рад! - вскричал Бэрнеби, махая шляпою. - Ха, ха, ха! И весел также, Гог! И готов делать что хочешь за доброе дело и за правду, и за доброго, ласкового, бледного господина - за лорда, с которым они так дурно обходятся... А? Гог?

-- Да, - отвечал тот, опустив руки и посмотрев с изменившимся лицом на Гашфорда, прежде чем заговорил с ним. - Доброго дня, мистер.

-- И тебе доброго дня, - отвечал секретарь, положив одну ногу на другую и покачивая ею. - И много добрых дней, целые годы, надеюсь. Ты вспотел?

-- Вспотели бы и вы, мистер, - сказал Гог, отирая пот с лица: - если б бежали так же скоро, как я.

-- Так ты уж знаешь новость? Да, я так и думал, что ты об ней услышишь.

-- Новость! Что за новость?

-- Разве ты не знаешь? - воскликнул секретарь удивленным тоном, подняв брови. - Боже мой! Так я первый знакомлю тебя всякий раз с отличными новостями. Видишь ли здесь вверху королевский герб? - спросил он с усмешкою, вынув из кармана длинный лист газеты, развернув его и показывая Гогу.

-- Вижу! - сказал Гог. - Что ж мне до него за дело?

-- Много дела. Это очень важно для тебя, - отвечал секретарь. - Прочти-ка.

-- Я уж сказал вам, когда мы в первый раз еще увиделись, что не умею читать! - воскликнул Гог нетерпеливо. - Что ж за дьявольщина тут написана?

-- Это объявление от государственного кабинета, - сказал Гашфорд: - от сегодняшняго числа: тут обещается пятьсот фунтов награды - пятьсот фунтов порядочная кучка денег и большое искушение для многих, - пятьсот фунтов обещается тому, кто откроет главного виновника или главных виновников в разорении капелл в субботу вечером.

-- Больше ничего? - сказал Гог с равнодушным видом. - Это я уж знал.

-- Мне бы должно догадаться, право, что ты уж знал это, - сказал Гашфорд с улыбкою и опять сложил газету. - Твой приятель, мог я подумать, да и подумал, верно уж сказал тебе об этом.

-- Мой приятель! - бормотал Гог, напрасно усиливаясь казаться удивленным. - Что за приятель?

-- Ты думаешь, я не знаю, где ты был? - возразил Гашфорд, потирая руки и лукаво глядя на него. - За какого же простака ты меня считаешь! Сказать тебе его имя?

-- Нет, - сказал Гог, быстро взглянув на Денни.

-- Ты, верно, слышал от него также, - продолжал секретарь после минутного молчания: - что бунтовщиков, которых поймали, привели в суд и что несколько очень усердных свидетелей имели сумасшествие выступить против них. Между прочими, - тут он заскрежетал зубами, будто желая насильно подавить жестокое слово, бывшее у него уже на языке; потом сказал разстановисто: - между прочими один, смотревший на тревогу в Уарвик-Стрите; католик, по имени Гэрдаль.

Гог хотел бы удержать его от произнесения слова, но оно уж было сказано. Бэрнеби, услышав это имя, проворно обернулся к ним.

-- На часы, на часы, храбрый Бэрнеби! - вскричал Гог самым диким и буйным голосом, сунув ему в руку знамя, которое он поставил было к стене. - Ступай скорее на караул, потому что нам пора в поле. Вставай, Денни, и собирайся. Смотри, чтоб никто не рыл соломы в моей постели, храбрый Бэрнеби; мы с тобою знаем, что там спрятано - а? Ну, мистер, проворнее! Говорите скорее, что еще хотите сказать, потому что маленький капитан и кучка наших стоят уже в ноле и ждут только нас. Пароль - "бодрый", лозунг - "удар". Скорее!

Бэрнеби не мог устоять против этой поспешности. Гнев и удивление снова исчезли с его лица, как и слова изгладились из памяти, подобно дыханию на зеркале. Он схватил оружие, которое подал ему Гог, и снова гордо занял свой пост у двери, откуда не мог их слышать.

-- Вы чуть было не испортили нашего плана, мистер, - сказал Гог. - И именно вы!

он будет так тверд?

-- Он часто так тверд, то-есть не кулаком, это и вы знаете, а умом, как и вы сами или кто-нибудь другой, - сказал Гогь. - Денни, пора нам тронуться; нас ждут; за тем я и пришел. Подай мне палку и перевязь. Хорошо! Пожалуйте мне руку, мистер! Перебросьте мне это через плечо и застегните назади, сделайте милость!

-- Тороплив, как всегда! - сказал секретарь, исполняя его просьбу.

-- Нынче надо быть торопливым; есть торопливая работа.

-- Неужели? В самом деле? - сказал Гашфорд. Он произнес это с таким притворным, досадным видом незнания, что Гог, оглянувшись, посмотрел на него сердитым взором и сказал:

-- Неужели! В самом деле! Кому же знать лучше вас, мистер, что первый важный шаг, который мы должны сделать, состоит в том, чтоб показать пример на этих свидетелях и отбить у всех охоту быть когда-нибудь свидетелями против нас или против кого-нибудь из наших?

-- Одного свидетеля мы уже знаем, - заметил Гашфорд с выразительною усмешкою: - ему столь же хорошо все известно, как мне или тебе.

-- Если вы разумеете того же, о ком и я думаю, - отвечал Гог тихо: - так я вам только скажу, что он так верно и проворно обо всем узнает, как... - Тут он замолчал и оглянулся кругом, будто опасаясь, что известный человек даже здесь его подслушивает: - как сам... Господи помилуй. Кончили вы, мистер? Как вы мешкотны!

-- Ну, теперь крепко, - сказал Гашфорд, вставая. - Я говорю, ты не заметил, чтоб твой приятель не одобрял нынешняго маленького похода? Ха, ха, ха! Это так идет к политике свидетеля, потому что, раз уж дело начато, надобно и довести до конца. Так вы идете, а?

-- Идем, мистер! - отвечал Гог. - Нет ли у вас еще нам поручения?

-- О, сохрани Боже, нет, - сказал Гашфорд кротко. - Никакого!

-- Ну, что же, идешь ты? - сказал Гог, толкая ухмыляющагося Денни.

-- Разумеется, иду, не правда ли, мистер Гашфорд? - сказал, смеясь, палач.

Гашфорд молчал с минуту и не двигался с места, в борьбе между осторожностью и злобою; потом стал между ними, положил каждому руку на плечо и прошептал:

-- Не забывайте, друзья мои - я уверен, вы не забудете - нашего разговора намедни ночью у тебя на квартире, Денни, об известной особе. Никакой милости, никакой пощады, ни одного камня на камне не оставляйте в его доме! Ни одной перекладины там, где ее. положил архитектор! Огонь, говорят, хороший слуга, но дурной господин. Сделайте его господином над ним; лучшого он не стоит. Да, я уверен, что вы будете тверды и решительны; я уверен, вы вспомните, что он жаждет крови вашей и всех ваших храбрых товарищей. Если вы покажете себя когда-нибудь храбрыми людьми, то это нынче. Не правда ли, Денни? Не правда ли, Гог?

Оба они взглянули сперва на него, потом друг на друга; наконец, разразились громким хохотом, потрясли палки над головами, пожали ему руку и выбежали вон.

от порученного ему караула, отвечал тем же и потом стал ходить взад и вперед у двери конюшни, где его мерные шаги уже вытоптали дорожку. Когда же сам Гашфорд отошел уже далеко и в последний раз оглянулся назад, он увидел Бэрнеби, все еще ходящого взад и вперед, - преданнейшого и довольнейшого солдата, какой стоял когда либо на часах, с сердцем, исполненным честного чувства долга и с решительностью защищать свой пост до последней крайности.

Улыбаясь простоте бедняка, пустился Гашфорд в Уэльбек-Стрит по другой дороге, нежели та, по которой, как он знал, пошли мятежники. Пришед в дом лорда Джорджа Гордона, он сел за занавесом одного окна в верхнем этаже и нетерпеливо ждал их прихода. Они так долго не показывались, что хоть он и знал, что они назначили себе этот путь, начал уже опасаться, не переменили ль они плана и не пошли ли по другой улице. Но, наконец, рев их голосов послышался поблизости, и скоро прошли они, тесно столпясь в большую кучу.

Однакож, не все они, как он скоро заметил, были в одной толпе, а разделились на четыре отряда, из которых каждый останавливался перед домом прокричать троекратный "виват"; предводители восклицали, куда они идут, и звали зрителей присоединиться к ним. Первый отряд нес вместо знамени несколько разных вещей из капеллы в Мурфейльдсе и громко объявил, что идет в Чельзи, откуда воротится в том же порядке и зажжет потешные огни из набранной добычи. Второй отряда направлялся в Уэппинг, чтоб разграбить там капеллу, а третий с тою же целью шел в Восточный Смитфейльд. Все это происходило среди белого, ясного летняго дня. Богатые кареты и носилки останавливались, пропуская их или поворачивали от них назад; прохожие жались к стороне у подъездов или стучались куда-нибудь в двери, прося приюта на несколько минут; но никто не оказывал им ни малейшого сопротивления, и, как скоро они проходили, все опять шло обычным порядком.

Последний отряд был четвертый, и его-то поджидал секретарь с наибольшим нетерпением. Наконец, он явился. Отряд этот был многочислен и состоял из отборных людей; ибо, взглянув вниз, Гашфорд увидел многия коротко знакомые, смотрящия кверху лица, Симона Тэппертейта, Гога и Денни впереди всех, разумеется. Они остановились и прокричали "виват", подобно прочим, но уходя не сказали, куда отправляются. Гог только поднял кверху свою шляпу на палке, кивнул одному зрителю на противоположной стороне улицы и исчез.

толпе, и смотрел, красиво опершись на трость, приветливо улыбаясь, выказывая наилучшим образом стан и одежду, так покойно, как только можно себе представить. Сметливый Гашфорд видел, как он взглянул на Гога с видом покровителя; у него уже не было глаз для толпы, он устремил проницательный взгляд на одного сэра Джона.

случае опять ею воспользоваться, освежился щепоткою табаку и закрыл табакерку; потом тихо пошел дальше. Мимоезжая карета остановилась, и дамская рука опустила окно. Сэр Джон тотчас опять снял шляпу. После минутного разговора, в котором мятежники явно играли главную роль, он вошел в карету и поехал вместе с дамою.

Секретарь усмехался, но имел другия мысли в голове и скоро оставил этот предмет. Ему подали обед; он отослал его, не дотронувшись; битых четыре часа провел он, ходя взад и вперед, посматривая на часы и напрасно пытаясь сесть и читать или заснуть. Когда стрелка показала ему, что прошло, наконец, столько-то времени, он украдкою взобрался на крышу дома, сел подле слухового окна и смотрел, не оборачиваясь, на восток.

Не обращая внимания на свежий воздух, обвевавший его распаленное лицо, на веселые луга, от которых от отворотился, на массы кровель и труб, на которые глядел, на дым и восходящий туман, который тщетно усиливался проникнуть, на громкий крик детей на их вечерних играх, на отдаленный ропот и шум города, вдыханье легкого деревенского воздуха; веявшого мимо и умиравшого от духоты в Лондоне, он все глядел и глядел, нова стало темно; только далеко внизу под ним мерцали кое-где огоньки по улицам, и с прибывающею темнотою он больше и больше напрягал зрение и становился все нетерпеливее.

-- Все еще нет ничего, кроме потемок, в той стороне! ворчал он безпокойно. - Собака! Где же на небе зарево, которое ты мне обещал?