Бэрнаби Родж.
Глава LV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бэрнаби Родж. Глава LV. (старая орфография)

LV.

Джон Уиллит, оставшись один в своем разграбленном трактире, все еще неподвижно глядел вперед; глазами он бодрствовал, но всеми силами души находился в глубочайшем, безгрозном сне. Он осмотрелся в этой комнате, которая в течение многих лет, и еще за час перед тем, была предметом его гордости; но ни один мускул в лице его не пошевелился. Ночь мрачно и холодно глядела сквозь страшные продушины в оконницах; драгоценные жидкости, теперь уже почти вытекшия, еще капали на пол; майское дерево печально смотрело в разбитое окно, как бугшприт потерпевшого крушение судна; пол можно было принять за дно моря, так усеян был он разными драгоценными обломками. Воздух прохладно дул во внутрь дома; старые двери скрипели и визжали на своих петлях; свечи пылали догорая и образовывая длинные саваны; красивые, яркокрасные гардины праздно трепетали в окнах; даже плотные голландские боченки, которые лежали пустые и опрокинутые по темным углам комнаты, казались только бренною оболочкою добрых малых, радость которых исчезла из мира и которые уже никого не могли согревать дружеским жаром. Джон видел это разрушение и вместе не видал его. Он был совершенно доволен, сидя и глядя неподвижно вперед, и уже не чувствовал никакого неудовольствия или безпокойства в своих веревках, как будто оне были почетным украшением.

Все погружено было в глубочайшее безмолвие; только вино капало из бочек; врывающийся ветер валял там и сям какой-нибудь легкий обломок, и глухо скрипели отворенные двери; эти звуки, как крик сверчка ночью, делали еще глубже и поразительнее нарушаемую ими тишину. Но тихо ль было или нет, Джону все равно. Еслиб даже парк артиллерии подъехал с тяжелыми орудиями под окно и начал стрелять двадцатичетырехфунтовыми ядрами, - для него не сделало бы большой разницы. Он перешел границе всякого изумления. Явление мертвеца также не испугало бы его.

Он заслышал шаги - торопливые, однакож, осторожные шаги, подходившие к дому. Идущий остановился, опять пошел и обходил, казалось, весь дом вокруг! Вот он подошел под окно, и чья-то голова заглянула в комнату.

При свете догорающих свечей, он резко отделился от мрака, царствовавшого на дворе. Бледное, страдальческое, изможденное лицо; глаза, но в этом виною была его худощавость, необычайно велики и пламенны; волосы черные, с проседью. Он бросил испытующий взгляд на всю комнату и глухим голосом спросил:

-- Ты один в доме?

Джон не дал от себя ни звука, ни даже знака, хотя вопрос повторился дважды, и он его явственно слышал. После минутной паузы незнакомец влез в окно. Джона и это не удивило. В продолжение последняго часа так много людей влезало и вылезало в окна, что он сам совершенно забыл о дверях; ему стало казаться, что он с колыбели не видывал другого употребления окон.

Незнакомец был в длинном, черном, изношенном плаще и в измятой шляпе; он близко подошел к Джону и посмотрел на него. Джон усердно заплатил ему тем же.

-- Давно ли ты тут сидишь? - спросил незнакомец.

Джон усиливался думать, но напрасно; ничто не вязалось в голове его.

-- По какой дороге пошла толпа?

Какие-то блуждающия, неопределенные мысли о фасоне сапогов незнакомца случайно пришли мистеру Уиллиту в голову, но тотчас опять скрылись и оставили его в прежнем состоянии.

-- Не худо б тебе открыть рот, - сказал незнакомец: - чтоб сносить в целости кожу; или уж на тебе не осталось ни одного живого места? По какой дороге пошла толпа?

-- Постой! - сказал Джон, вдруг получив употребление голоса, и кивнул головою (пальцем показать он не мог, потому что был крепко связан) со всем чистосердечием совершенно в противоположную сторону.

Было так очевидно, что Джоново оцепенение было непритворное, а происходило от небывалых сцен под его кровлею, что незнакомец, уже готовый его ударить, опустил руку и отошел прочь.

Джон глядел ему вслед, без малейшого признака движения на лице. Пришлец взял стакан, подержал его под одним из боченков, пока собралось несколько капель, и жадно их выпил; потом бросил нетерпеливо стакан об пол, взял самый боченок и вытряс содержимое его в горло Потом поднял несколько кусков хлеба и мяса, разбросанных кругом, и глотал их с большою жадностью; только по временам останавливался он и прислушивался к воображаемому шороху. Наевшись таким образом наскоро и поднесши к губам уже второй боченок, он низко надвинул шляпу не глаза, сбираясь уйти, и обернулся к Джону:

-- Где твоя прислуга?

Мистер Уиллит смутно припомнил, как бунтовщики кричали, чтоб слуги выкинули им за окно ключи от комнаты, в которой были. Потому он отвечал: - заперта.

На этот раз мистер Уиллит указал ее правильно. Незнакомец поспешил к двери и хотел выйти вон, как вдруг навстречу ему подул ветер; набат звонил громко и часто, и немедленно показалось на небе блестящее и свежее зарево, ярко осветившее не только комнату, но и всю окрестность.

Не внезапный переход от мрака к этому страшному свету не вопли и крики торжества, приносившиеся издали, не это ужасное нарушение ночной тишины отбросило этого человека назад, будто пораженного громом, но - колокол.

Еслиб самое страшное привидение, какое только воображала себе когда-нибудь дух человеческий в самых диких своих грезах, предстало перед ним, не столь бы ужасно поражен был он его прикосновением, как первым звуком этого медного голоса. Глаза вышли у него из своих орбит; в, судорожных движениях и с страшно-обезображенным лицом, поднял он одну руку вверх, оттолкнул другою какой-то призрак, поверг на землю и бросился на него, как будто держал нож и закалывал его. Он схватил себя за волосы, зажал уши и бегал, как сумасшедший, кругом; потом испустил вопль ужаса и кинулся вон. Все еще звонил колокол и, казалось, преследовал его, звонил все громче и громче, все сильнее и сильнее, Зарево становилось ярче, рев голосов глуше; треск обрушающихся, тяжелых развалин колебал воздух; красные потоки искр взлетали к небу; но явственнее всего этого, быстрее подымаясь к небу, в мильон раз грознее и неистовее обличая страшные тайны после долгого их скрытия, говоря устами мертвецов, звонил колокол, тот же колокол!

Какое привидение могло быть злее этого ужасного бегства и преследования! Еслиб легион призраков гнался за незнакомцем по пятам, он перенес бы легче. Там было бы начало и конец, здесь же все пространство было полно. Этот преследующий голос был повсюду; он звучал на земле, под землею и в воздухе; трава тряслась от него, он выл и в дрожащих листьях дерев. Эхо подхватывало его и вторило ему, сова кричала, когда он пролетал по ветру, соловей умолкал и прятался в самых густых ветвях; голос подстрекал, казалось, злой огонь и приводил в бешенство; все облилось одинакового, преобладающею краснотою; пламя было всюду; вся природа будто окунулась в кровь; и все еще раздавался неотступный зов этого страшного голоса, колокол звонил, звонил попрежнему!

вопиет к небу. Кто услышал бы этот колокол, не поняв, что он говорит! Убийство слышалось в каждом звуке его, - жестокое, безчеловечное, неутомимое убийство, свершенное над доверчивым рукою человека, владевшого его доверенностью. Звон вызывал мертвецов из могил. Что это за лицо, на котором дружественная улыбка вдруг сменилась полусомнительным ужасом, которое на миг приняло выражение скорби, потом уставилось молящимся взором на небо и безпомощно пало с открытыми очами, подобно умирающему оленю. Он упал и терзал руками землю, будто хотел зарыться в ней, зажал уши и закрыл лицо; нет, напрасно, напрасно сотни стен и медных крыш не защитили б его от этого колокола, ибо в его звоне говорил гневный голос Бога, а от этого голоса во всей обширной вселенной нет убежища.

Между тем, как он метался, не зная, куда обратиться, и в отчаянии лежал на земле, адская работа быстро шла вперед. Оставив "Майское-Дерево", бунтовщики собрались в густую толпу и скорыми шагами пустились в "Кроличью-Засеку". Так как слух о их прибытии опередил их, то они нашли садовые двери и окна крепко запертыми, и дом в глубокой темноте; ни в одной части строения не видать было света. Безплодно дергая несколько времени звонок и стучась в окованные железом ворота, они отступили несколько шагов назад, чтоб обозреть место и посоветоваться о вернейших средствах к успеху.

Совещание длилось очень недолго, потому что все, ободренные удачею своих прежних буйств и разгоряченные до бешенства вином, имели один и тот же отчаянный план. Едва отдан был приказ окружить дом, как некоторые, уже влезли на ворота или спрыгивали в низкие рвы и карабкались на садовые стены, между тем, как другие срывали крепкую железную решетку, делали проломы и сверх того обращали прутья в смертоносное оружие. Как дом был совершенно заперт, то небольшой отряд был послан сломать сарай в саду, а прочие довольствовались тем, что громко стучались в двери и кричали обитателям, чтоб они сошли вниз и отворили, если им дорога жизнь.

Так как на эти многократные требования не было ответа, и посланный отряд воротился с запасом топоров, лопат и заступов или железных полос, то все вместе принялись осаждать двери и окна. До сих пор с мятежниками было не больше дюжины зажженных факелов; но когда приготовления кончились, розданы были горящия свечи, и с такою необычайною быстротою переходили оне из рук в руки, что через минуту уже, по крайней мере, две трети всей толпы держали в руках горящия головни. Они взмахнули ими над головою и с громким воплем кинулись на стены и окна.

Между тем, как трещали тяжкие удары, звенели разбитые стекла, гремели ругательства и проклятия черни, - Гог с своими приятелями напал на решетчатые двери, куда последний раз мистер Гэрдаль впускал его с старым Джоном, и на них-то налегла теперь вся их соединенная сила. Это были крепкия, старинные дубовые двери, с добрыми задвижками и надежными запорами, но скоро оне с треском упали на узкую дорожку и образовали как бы помост, по которому им легко было войти в верхние покои. Почти в ту же минуту была взята дюжину других входов, и отовсюду толпа нахлынула потоком.

они стали думать только о собственном спасении и отступили, подлаживаясь под крик мятежников, потому что надеялись таким образом сами быть принятыми за мятежников. Военная хитрость удалась почти всем, кроме одного старика, о котором после уже не было и слуху: это значило, что они расшибли ему череп железною полосою (один из его товарищей видел его упавшого) и потом бросили в огонь.

Совершенно овладев, наконец, домом, осаждающие разсыпались по нем от погреба до чердака и довершали свое дьявольское дело. Между тем, как одни разводили потешные огни под окнами, другие ломали мебель и кидали обломки вниз, чтоб питать ими пламя; где отверстия в стенах (уже не окна) были довольно широки, там выбрасывали они в огонь целые столы, сундуки, шкафы, кровати, зеркала, картины; и каждая свежая подбавка приветствуема была криком и воплем, дополнявшим зрелище пожара новыми ужасами. Те, которые носили топоры и уже истощили всю ярость над движимою домашнею утварью, разбивали двери и оконные рамы, вырывали половицы и обрубали доски и перекладины на потолке, так что погребали под развалинами и своих товарищей, находившихся в верхних покоях. Иные доискивались по шкафам, сундукам, ящикам, бюро и альковам дорогих камней, серебряной посуды и денег; другие, между тем, жадные не столько до корысти, сколько до разрушения, бросали без разбора все, что находили, на двор и при называли стоявшим внизу разводить этим пламя.

Некоторые, забравшиеся в погреб и разбившие там бочки, метались, как бешеные, взад и вперед, подкладывали огонь, куда могли, часто даже под платья своих товарищей; оттого здание вдруг занялось с нескольких сторон, так что многие не могли уже спастись; с опаленными лицами и слабеющими руками безчувственно висели они на карнизах окон, до которых они доползали, пока пламя не увлекало и не поглощало их. Чем больше клокотал и ярился огонь, тем жесточе и неистовее становились люди; как будто стихия, в которой они двигались обращала их в дьяволов и меняла их человеческую натуру на те свойства, которые нравятся и производят восторг в преисподней.

Огненный столб, который сквозь разселины в обрушающихся стенах показывал комнаты и коридоры в пламеннокрасном блеске; побочное пламя, которое снаружи облизывало кирпичи и камни своими длинными, вилообразными языками, и потом слипалось с огненною массою внутри; отсвет, падавший на фигуры негодяев, произведших пожар и любовавшихся им; шипенье яростного пламени, которое возносилось так высоко, что, казалось, пожирало весь дым в своей алчности; горящие уголья и пепел, которые ветер разносил, как огненную бурю; глухое падение огромных, деревянных балок, которые, как легкия перышки, слетали на кучи пепла и, падая, разлетались в искры и прах; синевато-красный цвет, который покрывал небо и от противоположности еще мрачнейшая темнота, которая царствовала кругом; обнаружение и вскрытие каждого уголка, освященного, может быть, домашними обычаями, перед наглым взором глаз черни, и разрушение тысячи дорогих безделиц грубыми руками, - все это, сопровождаемое не горестными взглядами и не дружеским ропотом сострадания, а яростными криками торжества, так что самые крысы, долго жившия в старом доме, заслуживали бы, казалось, сострадание и жалость прежних обитателей - все это вместе образовало зрелище, которого, наверное, никто, смотревший со стороны, не забыл потом целую жизнь.

Кто ж был таким зрителем? Набат, качаемый отнюдь не слабою и не дрожащею рукою, звонил долго; но ни души не являлось на зон. Некоторые из бунтовщиков сказывали, будто слышали, когда умолк звон, визг женщин и видели платья, равевавшияся по воздуху, между тем как куча людей уносила какие-то сопротивлявшияся фигуры. Никто не. мог сказать, правда это или ложь, при такой тревоге. Но где же Гог? Кто видел его с тех пор, как проломлены ворота? Имя его беглым огнем пронеслось по всей толпе. Где же Гог?

развалин. Разбегайтесь, ребята, пока поле еще чисто; ступайте домой разными дорогами и сходитесь, как водится, вместе. Сказав эти слова, он опять исчез, совершенно вопреки своему обычаю, ибо прежде он всегда был первый на месте и последний при отступлении.

Но не легкое было дело уговорить пойти домой такую кучу черни. Еслиб ворота Бэдлема растворились настежь, оттуда не вышло бы столько сумасшедших, сколько их наделало бешенство этой ночи. Между ними были молодцы, которые плясали и топали по цветникам, будто топча ногами неприятелей, и срывали цветы со стеблей, подобно диким, обдирающим неприятельские черепа. Некоторые кидали кверху горящие факелы и роняли их на головы и лица, так что кожа тех, на кого они падали, покрывалась сначала неприметными пузырями обжога. Другие бросались в пожар и плескались в нем рукачи, будто в воде; иных должно было оттаскивать только силою: так велика была их смертельная страсть к огненной бане. Одному пьяному, который лежал на земле с бутылкою в губах, вылился на голову, как струя жидкого огня, свинец, растопившийся и потекший с крыши; голова растаяла под ним, как воск. Когда, напоследок, собрались разсеянные толпы, - нескольких людей, которые были еще живы, но как бы опалены горячим железом, должно было вытащить из погребов и унести на плечах; старались разбудить их скоромными шутками и, если они умирали, их клали у больниц. Но ни одна душа из всей вопящей сволочи не располагалась к жалости при таких зрелищах; ни в ком не укрощали они дикого, пылкого, безпамятного бешенства.

Медленно, небольшими кучками, с громкими "ура" и повторениями своего обыкновенного крика, скрылась, наконец, толпа. Последние, красноглазые мародеры плелись вслед за ними; отдаленный шум людей, которые перекликались друг с другом и свистали, когда хватали кого-нибудь, становился слабее и слабее; наконец, умерли и эти звуки, и тишина воцарилась в окрестности.

В самом деле было тихо! Пламя превратилось в колеблющийся, мерцающий свет, и кроткия звезды, дотоле невидимые, проглянули на черную груду. Густой дым висел над развалинами, будто хотел скрыт их от этих очей небесных; и ветер, казалось, не желал разгонять его. Голые стены, разсевшаяся кровля, комнаты и покои, где старинные обитатели много и много раз просыпались к новой и бодрой жизни и деятельности; где столь многие бывали веселы и грустны, с которыми связывалось столь много надежд и мечтаний, жалоб и перемен - все погибло. Не осталось ничего, кроме уединенной, страшной пустоты и смрадной кучи золы и пепла.