Бэрнаби Родж.
Глава LVII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бэрнаби Родж. Глава LVII. (старая орфография)

LVII.

Бэрнеби продолжал прохаживаться с своим знаменем перед дверью конюшни, радуясь, что опять остался один, и вполне наслаждаясь непривычным покоем и тишиною. После оглушительного шума и тревог, в каких протекли последние два дня, удовольствия уединения и мира имели для него тысячекратную прелесть. Он чувствовал себя совершенно счастливым; и когда стоял, опершись на знамя, углубясь в раздумье, радостная улыбка показалась на лице у него, и светлые мысли мелькали в голове.

Не думал ли он о ней, которой единственным утешением был он и которую, сам того не зная, поверг он в такое горькое страдание, в такую глубокую скорбь? О, разумеется! Она стояла на переднем плане всех его веселых надежд и гордых мыслей. К её счастию должна была послужить вся эта почесть и отличие; радости и добыча для нея назначались. В какое восхищение придет сна, когда услышит о храбрости своего бедняжки сына! - Ах! Это бы он знал, еслиб Гог ему и не сказывал. И что за прекрасная вещь была мысль, что она живет так счастливо и с такою гордостью (он уж рисовал в воображении мину, с какой она слушала рассказы о нем) узнает об его почетной должности; что он смелейший из смелых и от всех прочих почтен величайшею доверенностью. И когда, после этих сшибок и победы доброго лорда над своими врагами, все они опят заживут в мире, он с матерью разбогатеет, как весело будет разговаривать тогда об этих безпокойных временах, в которые он был великим воином, когда они в ту пору станут сидеть одни одинехоньки в темных сумерках, и у нея уже не будет причины мучительно заботиться о следующем дне. Как отрадно будет сказать, что это сделал он - он, бедный полуумный Бэрнеби; потрепать ее по щеке и, весело улыбаясь, спросить: "Дурак ли еще я теперь, матушка, дурак ли я теперь?"

С облегченным сердцем и глазами, блиставшими тем яснее, что их омрачала на миг слеза радости, Бэрнеби бодро продолжал прохаживаться и стеречь свой пост напевая веселую песенку.

Грейф, неотлучный его товарищ, который, бывало, любил лучше греться на солнышке, предпочел сегодня ходить по конюшне, где ему было много работы, потому что он то разрывал солому и прятал под нею разные безделки, которые случайно оставались неприбранными, то осматривал Гогову постель, которая, казалось, особенно его прельщала. Несколько раз заглядывал Бэрнеби внутрь конюшни и кликал Грсйфа; тогда он подпрыгивал к нему; но он делал это только из уважения к слабости своего хозяина и скоро опять возвращался к своим серьезным занятиям: разбрасывал клювом солому и опять ее складывал, как будто шептал тайны на ухо земле и погребал их в ней, безпрестанно работая на подстилке, а когда приходил Бэрнеби, притворялся, будто ни о чем не думает и зевает только по сторонам. Одним словом, он в этом случае был замысловатее и скрытнее обыкновенного.

Как становилось уже поздно, то Бэрнеби, которому на карауле не запрещено было есть и пить, даже оставлены были бутылка пива и корзина с съестным, решился, наконец, закусить. Он сел на земле перед дверью, положил на случай тревоги знамя себе на колени и кликнул Грейфа к ужину.

Зову этому птица повиновалась очень проворно и кричала, посматривая на хозяина: "я дьявол, дьявол, Полли, чайник, протестант, прочь папство!" Последнюю поговорку выучил он у прекрасных людей, с которыми в последнее время так много обращался; он умел произносить ее с необыкновенною выразительностью.

-- Браво, Грейф! - воскликнул Бэрнеби, давая ему самые лакомые куски. - Славно сказано, старик!

-- Говори, что никогда не умрешь, бау, вау, вау, бодрее, веселее, Грейф, И'рейф, Грейф. Эй, эй! Мы все пьем чай, я протестант, чайник, прочь папство!... - кричал ворон.

-- Да здравствует Гордон, Грейф! - сказал Бэрнеби.

Ворон прилег головою к земле и глядел искоса на хозяина, будто прося его "скажи-ко мне это еще раз!" Бэрнеби, который совершенно понял его желание, повторил фразу несколько раз. Птица слушала с величайшим вниманием, несколько раз повторила про себя тихо народный пароль, который уже знала, как будто сравнивая то и другое и смотря, не поможет ли старое затвердить новое; потом хлопала крыльями или каркала, и несколько раз с каким-то отчаянием и чрезвычайной досадой откупоривала множество пробок.

Бэрнеби был так занят своим любимцем, что сначала не заметил было приближение двух всадников, которые, едучи шагом, направлялись прямо к его посту. Когда они находились от него еще почти в пятидесяти ярдах, он, однако, заметил их и, поспешно вскочив, велел Грейфу идти в конюшню, а сам оперся, по обыкновению, обеими руками на древко знамени и ждал, разсматривая, враги это или друзья.

Едва он расположился таким образом, как заметил, что подъезжающие были господин с слугою; почти в ту же минуту он узнал лорда Джорджа Гордона, снял шляпу и стоял перед ним с обнаженною головою, потупив глаза в землю.

-- Здравствуй! - сказал лорд Джордж, не прежде остановив лошадь, как подъехал к нему вплоть. - Здорово!

-- Все покойно, сэр, все хорошо и благополучно! - воскликнул Бэрнеби. - Наших нет: они пошли вон по той дороге. Большая куча!

-- В самом деле? - сказал лорд, глядя на него задумчиво. - А ты?

-- О! Меня они оставили здесь присматривать... стоять на карауле... чтоб все было цело, пока они воротятся. Я это и делаю, ради вас. Вы такой хороший господин; добрый господин - да. У вас много неприятелей, да мы с ними справимся, не бойтесь ничего!

-- Это что? - сказал, лорд Джордж, указывая пальцем на ворона, выглядывавшого из конюшни, но все попрежнему смотрел задумчиво и, казалось, с некоторым смущением, на Бэрнеби.

-- Э, разве вы не знаете? - отвечал Бэрнеби, захохотав от удивления. - Не знаете, кто это такой! Птица, разумеется. Моя птица - мой приятель, Грейф.

-- Дьявол, чайник, Грейф, Полли, протестант - прочь папство! - закричал ворон. - Конечно, - продолжал тихо Бэрнеби, положа руку на шею лошади лорда Джорджа: - конечно, вы правы, что спрашиваете у меня, кто он, потому что часто и мне кажется мудрено, а я уж привык к нему, когда подумаю, что он простая птица. Ха, ха, ха! Он мой брат, мой Грейф, всегда со мною... всегда весел... всегда болтает... а? Грейф?

его слугу.

Лорд Джордж в смущении кусал себе ногти и глядел несколько минут на Бэрнеби молча; потому крикнул слуге:

-- Поди сюда, Джон.

Джон Грюбэ приложил два пальца к шляпе и подъехал.

-- Видал ты прежде когда-нибудь этого молодого человека? - спросил его тихо господин.

-- Два раза, милорд, - сказал Джон. - Я видел его прошедшую ночь и в субботу промеж толпы.

-- Как тебе... как тебе показалась его наружность, дика или странна? - спросил, заикаясь лорд Джордж.

-- Он помешан, - сказал Джон отрывисто.

-- Почему ж ты его считаешь за помешанного? - сказал лорд с досадою. - Не будь опрометчив на слова. Почему ты считаешь его за помешанного?

-- Милорд, - отвечал Джон Грюбэ: - взгляните только на его платье, глаза, безпокойный вид, послушайте, как он кричит "прочь папство!" Помешанный, милорд!

-- Стало быть, если кто-нибудь одевается иначе, чем другой, - возразил его господин гневно, посмотрев на самого себя: - и случайно в своей наружности отличается от прочих людей, и если он случайно бывает поборником великого дела, от которого отпадают развращенные люди без религии и веры, то за это надо объявить его помешанным, не так ли?

-- Ужасно помешанным, просто бешеным, милорд, - отвечал непоколебимый Джон.

-- И ты осмеливаешься говорить это мне в глаза? - воскликнул раздраженный господин.

-- Всякому, кто меня спросит, - отвечал Джон.

-- Мистер Гашфорд, вижу, был прав, - сказал лорд Джордж; - я было думал, что у него есть какой-нибудь предразсудок, хоти бы я должен лучше знать человека, подобного ему, чтоб не думать этого!

-- Заступничества мистера Гашфорда я никогда не заслужу, милорд, - возразил Джон, почтительно приложив два пальца в шляпе: - да я и не хлопочу о том.

-- Ты дурной, крайне неблагодарный человек, - сказал лорд Джордж: - шпион, по всему, что я вижу. Мистер Гашфорд совершенно прав, и это мне давно бы надобно заметить. Было несправедливо с моей стороны держать тебя в службе. Это было безмолвное оскорбление моего избранного и верного друга, когда подумаю, чью сторону взял ты в тот день, когда его обидели в Вестминстере! Ты оставишь мой дом сегодня вечером... нет, как скоро приедем домой. Чем скорее, тем лучше.

-- Коли так, и то хорошо, милорд. Пусть будет воля мистера Гашфорда. Что касается до моего шпионства, милорд, так вы верно знаете меня хорошо и не можете подумать обо мне что-нибудь такое. Я мало смыслю в таких вещах. Мое дело оборонить слабого от сильных, одного от двух сотен и это всегда, надеюсь, будет моим делом.

-- Довольно, - отвечал лорд Джордж, сделав ему рукою знак удалиться. - Я не хочу больше ничего слышать.

хорошо известно, что он тут же замешан. Лучше б он сделал, еслиб приискал себе безопасный угол, бедное созданье.

-- Слышишь, что говорит этот человек? - воскликнул лорд Джордж к Бэрнеби, который с изумлением смотрел то на одного, то на другого во время этого разговора. - Он полагает, что ты боишься оставаться на своем посту, и что тебя, может быть, насильно, против твоей воли, арестуют здесь. Что ты на это скажешь?

-- Я думаю, молодой человек. - сказал Джон, выражаясь понятнее: - что могут придти солдаты и схватит тебя; а если это случится, тебя, наверное, повесят за шею, пока ты умрешь... умрешь... умрешь. И, кажется, ты лучше бы сделал, удалившись отсюда как можно скорее. Бот, что я говорю.

-- Он трус, Грейф, трус! - воскликнул Бэрнеби, ссадив ворона на землю, и бросив знамя на плечо. - Пусть их придут! Да здравствует Гордон! Пусть их придут!

-- Да, - сказал лорд Джордж: - пусть придут! Посмотрим, кто-то осмелится атаковать такую силу, какова наша, - священный союз целого народа. Он помешанный! ты славно отвечал, славно! Я горжусь, что командую такими людьми, как ты.

У Бэрнеби сердце запрыгало от радости, когда он услышал эти слова. Он взял руку лорда Джорджа и поднес ее к губам, потрепал его лошадь по спине и погладил, как будто любовь и удивление, какие он питал к её господину, простирались и на лошадь, на которой тот ездил; потом развернул знамя, гордо пустил его развеваться по воздуху и стал попрежнему ходить взад и вперед.

Лорд Джордж с сверкающими взорами и пылающими щеками снял шляпу и, махнув ею несколько раз над головою, крикнул Бэрнеби торжественным голосом "прощай!" потом весело поехал прочь, часто оглядываясь, чтоб посмотреть, следует-ли за ним слуга. Честный Джон пришпорил своего коня и поехал за господином, все-таки предостерегая Бэрнеби киваньями и знаками, которые он постоянно продолжал делать, а Бэрнеби так же постоянно отвергать, пока извивы улицы скрыли одного из виду у другого.

Бэрнеби, который теперь получил еще высшее понятие о важности своего поста, и который особенным вниманием и ободрением своего начальника приведешь был в энтузиазм, ходил взад и вперед не столько в бодрствующем состоянии, сколько в сладком опьянении. Не доставало еще одного только, - чтоб она увидела его теперь!

День проходил; жар его постепенно уступал место прохладе вечера; поднялся легкий ветерок, взвевая Бэрнеби длинные волосы и весело шумя флагом у него над головою. Волен и свеж был этот звук, и совершенно гармонировал с его внутренним настроением. Он был счастливее, чем когда-нибудь.

Опершись на свое знамя, он смотрел прямо на заходящее солнце и с улыбкою думал о том, что он в эту минуту стережет зарытое золото, как вдали показались двое или трое людей, которые опрометью бежали к дому и махали руками, как-бы побуждая жителей бежать от приближающейся опасности. Чем ближе подбегали они, тем серьезнее становились их телодвижения, и едва были они на разстоянии слуха, как передний вскричал: "солдаты идут!"

При этих словах, Бэнебри подобрал свое знамя и обернул его около древка. Сердце у него сильно билось, но о бегстве он думал так же мало, как шест, который держал в руке. Беглецы, его товарищи, уведомив его об опасности, быстро пронеслись мимо в дом, где тотчас поднялась страшная тревога. Запирая поспешно двери и окна, они взглядами и знаками много раз звали его к себе и кричали, чтоб он бежал опрометью; но он в ответ только качал нетерпеливо головою и тем тверже продолжал стоять на своем посту. Увидев, что его не уговоришь, они стали думать о собственном спасении; оставили в доме одну только старуху и удалились, как могли скорее.

До сих пор не видать еще было следа, чтоб известие имело какую-нибудь более основательную причину, кроме испуга принесших его; но не прошло пяти минут после опустения трактира, как в поле показалась толпа людей, которые, - как можно было угадать по их блестящему на солнце оружию и правильной стройной походке - были солдаты. Очень скоро увидел Бэрнеби, что это сильный отряд пехотной гвардии, при котором находились два господина в партикулярном платье и небольшая кучка кавалерии; последняя замыкала шествие и состояла не больше, как из шести или восьми человек.

Они подавались вперед ровно и безостановочно, не ускоряя шага, когда подходили ближе, не подымая крика и не обнаруживая никакой тревоги. Хоть это, как знал даже Бэрнеби, само собою разумеется у регулярных войск, однако, в этой тишине было нечто страшное и поразительное для человека, привыкшого к шуму и волнению нестройной толпы черни. Несмотря на то, он ни на волос не поколебался в решимости защищать свой пост и безтрепетно смотрел вперед.

Они вошли на двор и остановились. Командующий офицер послал вестового к кавалеристам, из которых один подскакал к нему. Они перемолвили несколько слов и посмотрели на Бэрнеби, который еще хорошо помнил человека, сброшенного им с лошади в Вестминстере и теперь стоявшого перед его глазами. Скоро кавалерист был отпущен, отсалютоваль и воротился к товарищам, которые стояли в небольшом разстоянии.

Офицер скомандовал к заряду. Тяжелое падение мускетов на землю и резкий, торопливый шум шамполов в дулах, были для Бэрнеби род облегчения, хотя он знал смертоносный смысл этого звука. Вслед за тем раздалась еще другая команда, и солдаты построились, человек за человеком, вокруг дома и конюшен, так что совершенно окружили их со всех сторон, на разстоянии около полдюжины ярдов. Кавалеристы попрежнему стояли отдельно.

Два господина в партикулярном платье, державшиеся несколько поодаль, выехали теперь вперед, по бокам офицера, вынули прокламацию, один прочел ее, и потом офицер потребовал, чтобы Бэрнеби сдался.

Он не отвечал ни слова, а отступил в дверь, у которой стоял на часах, и загородил ее знаменем. Царствовало глубокое молчание... Еще раз потребовали от него сдачи.

Опять никакого ответа. Конечно, ему довольно было дела пробегать взад и вперед глазами, чтоб осматривать стоявших перед ним людей, проворно обдумать и решить, которого из них прежде ударить, если они нападут на него. Одного, стоявшого в середине, он отметил и решился свалить этого молодца, хот бы его за то убили.

Опять мертвая тишина, и в третий раз тот же голос требует сдачи.

Еще взмах, и еще свалился человек. Пересиленный, он наконец, упал, оглушенный тяжким ударом приклада, бездыханный, и взят в плен.

Крик удивления, вырвавшийся у офицера, привел его некоторым образом в себя. Он оглянулся вокруг. Грейф, во все время после обеда, пока внимание от него было отвлечено, работал с напряженными силами, растаскал солому Гоговой постели и разрыл голую землю своим железно-крепким клювом. Яма, по оплошности, была наполнена до краев и только немного засыпана землею. Золотые чаши, ложки, подсвечники, золотые гинеи, все сокровища были наружи.

Солдаты взяли лопаты и мешок, вырыли все, что там было набито, и набрали больше, нежели сколько могли снести два человека. Бэрнеби связали руки и ноги, обыскали его и обобрали все, что с ним было. Двое солдат, которых он сшиб, уведены в том же порядке, с каким все происходило. Наконец, он оставлен в конюшне под караулом четырех человек с примкнутыми штыками, между тем, как офицер лично производил обыск дома и других, к нему принадлежащих, строений.

Скоро все было кончено. Солдаты опять построились на дворе; Бэрнеби вышел с своим караулом и принужден стать тут же в ряд на оставленном для него местечке. Прочие все сомкнулись вкруг него и таким образом выступили, ведя посредине арестанта.

Когда они проходили по улицам, он заметил, что был предметом общого любопытства; взглядывая вверху, на поспешном марше, он видел, как зрители опаздывали подбегать к окошкам и открывали рамы, чтоб посмотреть ему вслед. Часто встречал он лицо, пристально заглядывающее через головы караула или сквозь руки тех, которые его вели, либо тянущееся с фуры или каретных козел; но больше не видел он ничего, окруженный столькими людьми. Даже уличный шум, казалось, примолк, и воздух знойно, удушливо обвевал его, как жаркое дыхание раскаленной печи.

Но при этом слове, хоть он его только задумал, не произнося, чувствовал он оковы, царапающия тело, руки, связанные назад, видел уже заряженное оружие, уставленное против него, видел холодные, белые, блистающия острия, на него направленные так, что при одном взгляде на них теперь, когда он связан и безпомощен, кровь быстрее пробегала по его жилам.