Бэрнаби Родж.
Глава LIX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бэрнаби Родж. Глава LIX. (старая орфография)

LIX.

Теперь нам необходимо возвратиться к Гогу. Посоветовав, как мы видели, бунтовщикам разсеяться из окрестностей "Кроличьей-Засеки" и сойтись потом опять по обыкновению, он снова скользнул в темноту, из которой вышел было, и более, уже не показывался в эту ночь.

Он выжидал в кустарнике, скрывавшем его от взоров бешеных товарищей, ушли-ли они по его приказу или все еще скитаются вокруг и зовут его к себе. Некоторые, видел он, нимало не были расположены удалиться без него и безпрестанно оборачивались к тому месту, где он спрятался, как будто хотели пойти по его следу и принудить вернуться назад; но, в свою очередь призываемые товарищами и притом не осмеливаясь пускаться в скрытые места, где легко могли подвергнуться нападению, если кто из соседей или здешних домашних сторожит их под деревьями, они скоро оставили свое намерение и поспешно удалились с теми, кто был одинакового с ними мнения на этот счет.

Убедившись, что вся толпа мятежников последовала их примеру, он бросился в самую густую часть леска и, дорогою раздвигая ветви, поспешил прямо к брезжившему вдали свету, руководимый как им, так и пылавшим позади огнем.

Когда он подходил ближе и ближе к мерцавшему сторожевому огоньку, на который пул, - показалось красное сиянье нескольких факелов; голоса людей, тихо разговаривавших между собою, прерывали тишину, которая, исключая доносившагося по временам отдаленного крика, царствовала уже повсюду. Наконец, вышел он из под деревьев, перескочил ров и явился на глухой тропе, где кучка бродяг подозрительной наружности, которых он оставил здесь минут двадцать назад, нетерпеливо ждала его прибытия.

Они толпились вокруг старой почтовой кареты; один из них правил и сидел, как почтальон, на пристяжной лошади. Ширмы были подняты, и у обоих окон караулили мистер Тэппертейт и Денни. Первый присвоил себе команду над кучкою, потому что, когда Гог подошел, он кликнул его; прочие, расположившиеся на земле около кареты, тотчас встали и окружили его.

-- Ну, - сказал Симон тихим голосом: - все. ли в порядке?

-- Все, - отвечал Гог также тихо. - Они теперь разсеваются... уж начали, когда я пошел сюда.

-- Так мы теперь на просторе?

-- На просторе, - сказал Гог. - Посмотрел бы я, кто нынешнюю ночь схватится с нашими ребятами, когда они там увидели, что они могут делать. А у кого есть выпить?

Всякий захватил с собою какую-нибудь поживу из погреба; тотчас явилось несколько плетеных фляжек и бутылок. Он выбрал себе самую большую, приставил ее ко рту и выцедил вино в горло. Опорожнив, он бросил ее прочь и протянул руку за другою, которую также выпил одним разом. Подана еще третья, и этой он выпил половину. Остаток отложил он про запас и спросил:

-- Нет ли у кого из вас закусить? Я голоден, как волк зимою. Кто из вас был в кладовой? Ну!

-- Я, братец, - сказал Денни, снимая шляпу и копаясь в ней. - Тут где-то есть кусок холодного пирога с дичью, если хочешь.

-- Хочу ли! - воскликнул Гог, сев на тропинку. - Давай только! Проворнее! Посветите-ка, да станьте вокруг! Я хочу поужинать в полном параде, ребята. Ха, ха, ха!

Они исполнили его сумасбродный каприз - потому что все глубоко заглянули в стаканы и сделались такими же бешеными, как он, - и столпились вкруг него, а двое с факелами стали, один по правую, другой по левую его сторону, чтоб ему не темно было пировать. Мистер Денни, которому, между тем, удалось отлепить от дна шляпы большой кусок паштета, который так приплюснулся там, что насилу можно было вытащить, подал его ему; Гог схватил у одного из окружающих зазубренный, ржавый нож и напал на пирог всеми силами.

-- Посоветовал бы я тебе каждый день глотать понемножку огня, братец, за час до обеда, - сказал Денни, после некоторой паузы. - Это тебе, кажется, здорово и придаст хороший аппетит.

Гог посмотрел на него, потом взглянул на закоптелые рожи товарищей, помолчал с минуту, взмахнул ножом над головою и отвечал громким хохотом.

-- Смирно! Будете ли вы стоять смирно? - сказал Симон Тэппертейт.

-- Э, уж нельзя и повеселиться, благородный капитал, - возразил его лейтенант, растолкнув ножом людей, стоявших между ним и Симоном, чтоб им видеть друг друга: - уж нельзя и куликнуть после такой работы, как была моя? Что за жестокий капитан! Что за точный, строгий, тиранский капитан! Ха, ха, ха!

-- Приставь ему кто-нибудь бутылку ко рту, чтоб он замолчал, - сказал Симон: - не то на нас нападут солдаты.

ним вдвоем уж угомоним солдат, не потревожив никого из вас. Бэрнеби малый именно для солдат. Здоровье Бэрнеби!

Но как большинство окружающих до того устало и измучилось, что ни под каким видом не хотело еще работы в этот вечер, то согласилось с мистером Тэппертейтом и торопило Гога кончать закуску, потому что они и без того ужь слишком долго мешкали. Хорошо зная, даже в припадке своего безумного веселья, какой опасности они подвергаются, если останутся слишком долго близ сцены их подвигов, Гог, в самом деле, не заставил ни разу повторять этого себе, кончил свой ужин, встал, подошел к Тэппертейту и потрепал его по спине.

-- Ну, вот! - воскликнул он.--Я готов. Славные птички у нас тут в клетке, а? Деликатные птички, нежные, миленькия голубки. Я их поймал, я их поймал, - дай-ка еще погляжу!

Он оттолкнул маленького человечка в сторону, говоря это, и ступив на полуподнятую подножку кареты, шумно опустил ширму и заглянул в карету, как людоед в свою берлогу.

-- Ха, ха, ха! Так вы царапались и щипались, и брыкались, барышня? - воскликнул он, схватив маленькую ручку, которая напрасно силилась освободиться из его лапы. - Вы, быстроглазая, с розовыми губками, аппетитная штучка! Да, я за это еще больше вас люблю, барышня. Право, так. Еслиб вы даже пырнули меня ножен, мне было бы приятно, лишь бы только это позабавило вас, и вы получили бы меня после. Я люблю, что вы немножко горды и насмешливы. От этого вы пригожее, чем от чего-нибудь другого; а кто ж на свете так пригож, как вы, моя милочка!

-- Ну! - сказал мистер Тэппертейт, нетерпеливо дожидавшийся конца этой речи. - Полно же. Пошел вниз!

Маленькая ручка помогла этому приказанию, оттолкнув от себя, что было силы, большую голову Гога и подняв ширму, между тем, как Гог громко хохотал и клялся, что ему надо еще раз взглянуть, потому что последний вид хорошенького личика совсем свел его с ума. Но как скрываемое нетерпение толпы обнаружилось теперь в явном ропоте, то он покинул свое намерение, сел на козла и довольствовался тем, что стучал иногда пальцем в переднее окно и украдкою заглядывал; мистер Тэппертейт влез на подножку и, повиснув на дверце, повелительным голосом и видом отдавал кучеру приказания; прочие уцепились сзади или бежали, сколько могли, за каретою; некоторые вздумали было подражать Гогу и пытались также посмотреть столь им превозносимые личики; но дубина мистера Тэппертейта каждый раз унимала такую дерзость. Таким образом, продолжали они свой путь околицами и объездными дорожками; и когда не делали привала, чтоб перевести дух и поспорить о лучшем способе благополучного прибытия в Лондон, то наблюдали довольно добрый порядок и сносную тишину.

Долли, между тем, прекрасная, прелестная, очаровательная, маленькая Долли, с распущенными волосами, в изорванном платье, с темными ресницами в слезах, с грудью, бурно вздымавшеюся, с лицом, то побледневшим от страха, то покрывавшимся румянцем от стыда и гнева, - Долли тщетно старалась успокоить Эмму Гэрдаль и подать ей какое-нибудь утешение, в котором сама столько нуждалась. Верно, придут солдаты, освободят их; ведь, нельзя же везти их по лондонских улицах, если оне, несмотря на угрозы своих сторожей, станут кричать прохожим о помощи. А если оне это сделают и поедут по людным улицам, то она уверена, совершенно уверена, что их освободят. Так говорила бедная Долли, и так бедная Долли старалась думать; но неминуемым заключением всех этих доводов было каждый раз то, что она, наконец, заливалась слезами, ломала себе руки и восклицала, что-то они сделают, что подумают, или кто их утешит там дома, в "Злотом Ключе", и рыдала, и рыдала...

Мисс Гэрдаль, у которой ощущения были обыкновенно спокойнее и не так бушевали по поверхности, как у Долли, находилась в страшном ужасе и только что очнулась от обморока. Она была смертельно бледна, и рука ей, покоившаяся в руке Долли, холодна, как у мертвой; но тем не менее, просила она ее разсудить, что все зависит от Промысла и собственной их осторожности и благоразумия; что если оне будут сидеть смирно и усыпят бдительность негодяев, в руки которых попали, то надежда найти помощь по приезде в Лондон будет гораздо больше; что если весь свет не провалится, то сейчас услышат оне погоню; и что её дядя, на это она могла положиться, не успокоится и не отстанет, пока не найдет их и не спасет... Но при этих последних словах, ее, как громом поражала мысль, не пал ли он в общем избиении католиков, - опасение, отнюдь не несбыточное и не преувеличенное, после всего, что оне видели и потерпели в эту ночь; трепеща от ужасов, какие оне уже испытали и до каких, может быть, еще доживут, сидела она, безмолвная, безсмысленная, не в силах будучи обнаружить свою горесть, недвижная белая и холодная, как мрамор.

О, сколько раз, сколько раз, во время этой длинной поездки, думала Долли о своем прежнем любовнике, бедном, нежном, отвергнутом Джое! Сколько раз приводила она себе на память ту ночь, когда бросилась к нему в объятия, убегая от того самого человека, который теперь отвратительным своим взглядом безпокоил ее в её темном углу и с гадким умилением заглядывал в оконное стекло! Когда вспоминала она о Джое, что это был за отважный, ловкий мальчик, как бы смело подскакал он и врубился в этих негодяев, хотя бы их было вдвое столько, - тут она сжимала свой маленький кулак и топала ножкою, - тогда гордость, которую она чувствовала на минуту, исчезала в потоке слез, и она плакала горьче, чем когда-нибудь в жизни.

Так как было уже поздно, и оне ехали по совершенно незнакомым улицам, - потому что не узнавали ни одного из предметов, какие часто видали мельком, то страх их все увеличивался, и не без причины: двум молодым прекрасным девушкам немудрено было бояться, когда их везла, неизвестно куда, шайка отъявленных мерзавцев, и на них были кидаемы такие взгляды, какие, кроме Гога, позволяли себе и другие. Когда, напоследок, въехали оне в Лондон через предместье, равно им незнакомое, миновала уже полночь, и на улицах везде было темно и тихо. Мало этого, когда карета остановилась в каком-то захолустье, Гог вдруг отворил дверцы кареты, вскочил и сел между обеих женщин.

Напрасно оне кричали о помощи. Ту и другую обвил он руками и грозил задушить их поцелуями, если оне не будут немы, как могила.

-- Я пришел, чтоб вы тут не безпокоились, - сказал он: - вот мое средство сделать вас послушными. Так безпокойтесь же, мои прекрасные барышни... шумите... начинайте... мне это еще приятнее.

Они ехали очень скоро и, как по всему было видно, с меньшим против прежнего числом провожатых, хотя на дворе было так темно, что и об этом могли оне только догадываться. Оне бросились от его прикосновения каждая в самый дальний угол кареты; но как Долли ни рвалась, он обнял её стан и держал крепко. Она не говорила и не плакала - ужас и отвращение придали ей к тому силы, - но отнимала его руку, как будто готова была умереть от усилия вырваться, и, упершись в пол, наклонив голову, оттолкнула его с такого силою, которой сама не меньше его удивлялась. Карета снова остановилась.

-- Возьми у меня эту отсюда, - сказал Гог человеку, отворившему дверцу, когда взял руку мисс Гэрдаль и почувствовал, что она тяжело упала. - Она в обмороке.

-- Тем лучше, - бормотал Денни, ибо он был этот достолюбезный джентльмен. - Так-то она посмирнее. Я всегда люблю, когда оне в обмороке, если оне не очень смирны.

-- Приподнимешь ли ее один? - сказал Гог.

-- Не знаю, сперва попробую. Кажется, надо бы поднять, потому что в свое время не одну я приподнимал кверху, - сказал палач. - Уф! Она не так легка, как перышко, брат; все эти здешния красивые девушки тяжелы. Ну, вот она.

Между тем он поднял на своих руках мисс Гэрдаль и побрел с нею прочь.

-- Смотри же, прекрасная птичка, - сказал Гог, обратясь к Долли. - Помните: как я уже сказал, за каждый крик по поцелую. Кричите, если любите меня, милочка. Закричите, хоть раз, барышня; только раз, моя красавица, если любите меня.

Бедная Долли! Что бы она ни начала, она становилась только тем прелестнее и соблазнительнее. Когда глазки её сверкали гневом, и полные, спелые губки немного разднигались, выпуская торопливее дыхание, кто устоял бы против этого? Когда она плакала и рыдала, будто сердце у нея хотело надорваться, когда высказывала свои страдания самым сладким голоском, какой только слыхало ухо, кто остался бы нечувствителен к этому маленькому, обольстительному лукавству, которое по временам проглядывало даже в серьезной, искренней её горести? Когда, забывая на минуту себя, как теперь, становилась она на колени подле своей приятельницы, склонялась над нею, прижимала свои щеки к щекам подруги своих страданий и обвивала около нея ручки, какой смертный глаз удержался бы тогда и не полюбовался на нежный стан, распущенные волосы, небрежную одежду и полную невинность маленькой красавицы? Кто мог бы видеть, как она расточала самые нежные ласки, и не пожелал бы, на месте Эммы Гэрдаль, быть ею или Долли, обнимающим или обнимаемым? Не знаем, кто, только верно уж не Гог и не Денни.

-- Послушайте-ка, барышня, - начал мистер Денни: - сам я ничего перед дамою и в теперешней забаве только помогаю приятелям; а удавайся мне почаще видать такия истории я перестану быт посторонним человеком и захочу играть ту же роль. Говорю вам откровенно.

-- Зачем принесли вы нас сюда? - сказала Эмма. - Убьют, что ли нас?

-- Убьют! - воскликнул Денни, сев на скамейку и смотря на нее очень благосклонно, - Э, мое сокровище, кто убьет таких пригожих, таких миленьких голубков? Еслиб вы спросили у меня, не за тем ли вас принесли сюда, чтоб жениться на вас, это бы еще другое дело.

Тут мигнул он Гогу, который сделал то же и свел глаза с Долли.

-- Нет, нет, что за убийства, мои цыпляточки! Совсем не то... Вовсе другое.

-- Вы старше вашего товарища, сэр, - сказала Эмма, дрожа от страха, - неужели вы не чувствуете к нам никакого сострадания? Подумайте, ведь мы женщины!

-- Э, да я это и думаю, мое сокровище, - отвечал Денни. - Как бы мне этого не думать, когда у меня перед глазами два такие образчика. Ха, ха! О, да, я это думаю. Мы все это думаем, барышня.

Он лукаво покачал головою, опять мигнул Гогу и засмеялся, будто отпустил Бог весть какую остроту.

-- Нет, какое убийство, моя милочка. Никто и не думал об убийстве. А что я тебе скажу, братец, - прибавил Денни, серьезно взглянув на Гога и подвинув шляпу на бок, чтоб ловчее было чесать за ухом: - ведь замечательно, как доказательство удивительной справедливости и мудрости нашего закона, что он не делает никакой разницы между мужчинами и женщинами. Я слышал однажды, как судья говорил разбойнику или домограбителю, который связывал женщин по рукам и по ногам и совал в погреб, - извините, что я об этом здесь поминаю, мои милочки: - ведь, он не оказывал никакого уважения дамам... - Ну, так я говорю, судья не смыслит своего дела, братец; и будь я разбойник или домограбитель, я бы ему отвечал: "Что вы там толкуете, милорд? Я оказывал столько уважения к дамам, сколько велит оказывать закон; чего же вы от меня больше хотите?" Еслиб, кто счел в газетах, какая пропасть женщин в одном Лондоне спроважены в десять лет, - сказал Денни задумчиво: - он удивился бы этому числу - право... Это мудро и справедливо; прекрасная вещь! А нельзя надеяться, чтоб так осталось. Уж коли они начали поддерживать этих папистов, так нечему дивиться, что пойдут дальше, и что и это переменят скоро. Ей Богу, нечему дивиться...

Предмет этот не столько занимал Гога, сколько надеялся его приятель, может быть, потому что имел характер слишком исключительный и профессиональный. Однако, некогда было продолжать такой разговор, ибо вдруг вошел мистер Тэппертейт, при виде которого Долли радостно вскричала и бросилась прямо к нему на руки.

-- Я это знала, я была в этом уверена! - воскликнула Долли. - Мой батюшка здесь. Слава Богу, слава Богу! Награди тебя Господь, Сим! Благослови тебя за то небо!

Симон Тэппертейт, подумавший сначала, что дочь слесаря, никогда не будучи в силах подавить тайной страсти к нему, хочет теперь дат себе полную свободу и объявить, что принадлежит ему навек, Симон сделал удивительно глупое лицо, когда услышал эти слова, тем более, что их сопровождал громкий смех Гога и Денни, столько смутивший Долли, что онг отступила назад и смотрела на него важным, пристальным взором.

вы также довольно покойны.

Бедная, маленькая Долли! Теперь увидела она, в чем дело, закрыла обеими руками лицо и плакала, и рыдала горьче прежнего.

-- Вы видите во мне, мисс Уарден, - продолжал Симон, положив руку на грудь: - уж не ученика, не наемника, не раба, не жертву тиранства вашего батюшки, а предводителя великого народа, капитана благородного отряда, в котором эти господа, смею сказать, только простые капралы и сержанты. Вы видите перед собою уже не частного человека, а лицо общественное; не починщика старых замков, а врача, исцеляющого раны своего несчастного отечества. Долли Уарден, безценная Долли Уарден, сколько лет желал я этой встречи! Сколько лет было моим планом - доставить вам высшее и благороднейшее положение в жизни! Теперь я выполняю данное самому себе слово. Прошу видеть во мне вашего супруга. Да, прекрасная Долли, обольстительная, завоевательная Долли, Симон Тэппертейт весь принадлежит вам!

С этими словами подходил он ближе. Долли пятилась назад до тех пор, пока некуда было уже отступать, и упала на пол. Симон, считавший возможным, что это только девическая стыдливость, поспешил ее поднять; Долли, приведенная в отчаяние, вцепилась ему в волосы и, крича со слезами, что он гадок, отвратителен, нестерпим, трясла его, таскала и трепала, так что он из всех сил закричал о помощи. Гог никогда еще и вполовину столько ею не любовался, как в эту минуту.

Гог держал уже ее на руках.

В самом ли деле сердце мистера Тэппертейта смягчилось её горестью, или ему казалось до известной степени неприличным, чтоб его невеста билась на руках посторонняго человека, только, по зрелом разсуждении, он велел ему опять поставить ее на пол и с досадою смотрел, как она бросилась к мисс Гэрдаль, уцепилась ей за платье и скрыла свое разгоревшееся лицо в его складках.

-- Оне останутся здесь до утра, - сказал Симон, снова восприявший свое достоинство: - до завтра. Пойдем!

-- Вот-те на! - воскликнул Гог. - Пойдем, капитан. Ха, ха, ха!

-- Ничему, капитан, ничему, - отвечал Гог; и говоря таким образом, он трепал маленького человечка рукою по плечу и опять, по неизвестным причинам, засмеялся вдесятеро сильнее.

Мистер Тэппертейт смерил его с головы до пяток надменным взором (этому Гог еще сильнее захохотал) и сказал, обращаясь к пленницам:

-- Потрудитесь заметить, сударыни, что дом этот со всех сторон крепко караулят, и что малейший шум, какой вы сделаете, повлечет за собою неприятные следствия. О наших намерениях вы, обе вы, узнаете подробнее завтра. Между тем, не показывайтесь у окошек и не заговаривайте ни с кем из людей, которых вы, может быть, увидите проходящими мимо; иначе разнесется слух, что вы из католического семейства, и все наши усилия спасти вам жизнь будут тогда напрасны.

С этим последним, конечно, справедливым предостережением, вышел он за дверь, в сопровождении Гога и Денни. Они остановились на минутку в двери и видели, как девушки бросились одна к другой на шею; потом оставили хижину, крепко заперев дверь и поставив перед нею добрый караул, равно как и вокруг всего дома.

-- Ст! - сказал Гог поспешно. - Не называй имен. Это дурная привычка.

-- Я бы не хотел быть им (если ты не хочешь называть по именам), когда он будет ей объясняться; больше я ничего не говорю, - сказал Денни. - Это одна из тех красивых, черноглазых, гордых девочек, которым бы я не дал в руки ножа при таком случае. Я уж видал несколько этаких. Я знаю одну, которая спроважена много лет назад, - тут еще один джентльмен был замешан в историю, - она сказала мне, губы у нея дрожали, а рука была так тверда и покойна, как только я видел когда-нибудь в жизни: "Денни", - сказала она: "конец мой близок, но будь у меня кинжал в руках и достань я его, я бы его " - Да, она это сказала и сделала бы!

-- Пронзила, кого? - спросил Гог.

-- Почему же я знаю, братец? - отвечал Денни. - Она этого мне не сказала, как можешь сам себе представить.

Гог поглядел на него с минуту, будто сбираясь сделать еще вопрос об этом безсвязном воспоминании; но Симон Тэппертейт, погруженный в глубокое раздумье, вдруг дал своим мыслям новое направление.

-- Н...нет, - отвечал последний, щипля свою жесткую бороду, дюйма в два длиною. - Да, кажется, я и не знавал никакой.

-- Хорошо, - сказал Сим: - так мы постараемся наградить тебя как-нибудь иначе. А ты, молодец, - он обратился к Гогу: - ты получишь Меггс (ту, что я тебе обещал, помнишь?) через три дня. Смотри же. Вот тебе мое слово.

Гог усердно благодарил; при этом судорожный смех воротился к нему с такою силою, что он принужден был одною рукою схватиться за бок, а другою опереться на плечо своего маленького капитана; иначе, верно, он упал бы на землю.