Бэрнаби Родж.
Глава LXII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бэрнаби Родж. Глава LXII. (старая орфография)

LXII.

Оставшись один, арестант сел на свою постель и, положив локти на колени, подперев рукою подбородок, сидел таким образом целые часы. Трудно было бы сказать, какого рода думы занимали его. Оне не имели никакого ясного смысла и, исключая временных проблесков воспоминания, никакой связи с его положением и ходом происшествий, которым были возбуждены. Трещины на каменном полу его кельи, щели в стене, где плита сходилась с плитою, прутья решетки в окне, железное кольцо на полу, - все эти вещи, безпорядочно сливаясь одна с другою и возбуждая несказанно странный интерес, наполняли всю его душу; и хотя в основе каждой из этих дум лежало безпокойное чувство вины и страха смерти, однако, он сознавал их столь же неясно, как спящий человек сознает свою болезнь: она преследует его в сновидениях, отравляет все его воображаемые радости, отнимает у стола вкус, у музыки сладость, самое счастие делает несчастием, и, однакож, она не есть, телесное ощущение, а призрак, или образ без лица; она проникает все и не имеет настоящого существования; она ощутительна всюду, и нигде нельзя ее ощупать или увидеть лицом в лицу, пока сон минует, и воротится болезнь наяву.

По прошествии долгого времени, дверь его коморки отворилась. Он взглянул, увидел вошедшого слепого и впал в свое прежнее состояние.

Посетитель, руководимый его дыханием, подошел к постели, стал подле него и, протянув руку, чтоб увериться, что не ошибся, стоял несколько времени молча.

-- Плохо, Родж, плохо, - сказал он, наконец.

Арестант зашаркал и зашелестил ногами по полу, стараясь от него отворотиться, но не отвечал ни слова.

-- Как ты попался? - спросил слепой, - И где? Ты мне никогда не сказывал больше половины твоей тайны. Нужды нет: теперь я ее знаю. Как это случилось и где? а? - спросил он еще раз, подвинувшись к нему еще ближе.

-- В Чигуэлле, - сказал тот.

-- В Чигуэлле? Как ты там очутился?

-- Я пошел туда, чтоб избежать человека, перед которым я виноват, - отвечал он. - Меня гнали и влекли туда он и судьба. Меня заставило идти туда нечто такое, что было сильнее моей собственной воли. Когда я увидел, что он постоянно караулит в доме, где прежде она жила, тогда уверился, что не уйду уже от него теперь и никогда... никогда не уйду! Но когда я услышал колокол...

Он содрогнулся, пролепетал, что очень холодно, быстро прошелся взад и вперед по келье, сел опять и впал снова в прежнее состояние.

-- Ты заговорил было, - сказал слепой после вторичной паузы, - что когда ты услышал колокол.

-- Ну, да, пусть так! - отвечал он отрывистым голосом. - Он еще висит там.

Слепой сделал вопросительную гримасу, но арестант продолжал говорить, не обращая на него внимания:

-- Я пошел в Чигуэлль искать народу. Меня так гнал и преследовал этот человек, что я не имел никакой надежды спасти жизнь, если не примкнусь к ним. Они уж ушли вперед; я шел за ними, когда он перестал...

-- Когда что перестало?

-- Колокол. Они оставили то место. Я надеялся, что, может быть, найду некоторых еще между развалинами; сталь искать; тогда я услышал, - тут он тяжело перевел дух и отер рукавом пот со лба, - его голос...

-- Что же он говорил?

-- Все равно, что бы ни говорил. Не знаю. Я стоял у самого подножия башни, где я когда-то...

-- Да, да, - сказал слепой, очень покойно кивая головою. - Я уж понимаю.

-- Ты мог бы спрятаться за стеною, либо столкнуть его или заколоть его, - сказал слепой.

-- Мог ли я? Между им и мною стоял человек, который вел его, - я это видел, а он нет - и поднимал над его головою кровавую руку. Это было в комнате наверху, где он и я стояли глаз на глаз, друг против друга, в ночь убийства, и, падая, он точно также поднял руку и устремил на меня глаза. Я знал, что дело тут покончится.

-- У тебя, друг ты мой, очень горячая фантазия, - сказал слепой с усмешкою.

-- Разгорячи, пожалуй, ты свою кровью и увидишь, до чего она дойдет.

Он застонал, зашатался с боку на бок и потом сказал, впервые взглянув кверху, невнятным, глухим голосом:

-- Двадцать восемь леть! Двадцать восемь лет! Во все это время он ни крошечки не переменился, не стал ни старше, ни слабее. Он всегда виделся мне, в темной ночи и среди белого дня; в сумерках, при месячном свете, на солнечном сиянии, при свече огня, свечей и ламп, и в самом густом мраке. Всегда один и тот же! В обществе и в уединении, на суше и на воде; иногда покидал он меня на целые месяцы, а иногда ни на минуту. Я видел его на море, скользящого за нами среди мертвой ночи по светлому отблеску месяца в тихой воде; видел его на набережных и на площадях, с поднятою кверху рукою, высоко выдавшеюся над толпой, которая не догадывалась о страшном призраке, что молча стоял среди её. Фантазия! Воображение! Точно ли ты существуешь? Существую ли я? Существуют ли в самом деле эти железные цени, которые надел и наковал мне кузнец, или оне только мечта, которую я могу сбросить с себя одним махом?

Слепой слушал его молча.

-- Воображение! Разве это воображение, что я погубил его? Было-ль это воображение, когда я вышел из комнаты, где он лежал в крови, что я увидел выглядывающее из-за темной двери лицо человека, который, казалось, угадал, какое дело я сделал? Разве я не помню, что я заговорил с ним по приятельски, что подошел к нему ближе... еще ближе... с острым ножом в рукаве? Разве я только воображаю, как он умирал? Разве он не отшатнулся в угол стены, куда я его прижал, и разве не стоял он, вместо того, чтоб упасть, в крови передо мною, мертвый? Разве я не видал его, как вижу тебя теперь, прямо стоящого перед мною на ногах... бездыханного?

Слепой заметил, что он встал, и махнул ему рукою снова сесть; но он не послушался.

-- Тогда-то мелькнула у меня мысль свалить на него убийство. Я надел на него свое платье и стащил его по лестнице к воде. Разве я не помню всплеска и пузырей, которые вскакивали, когда я столкнул его туда? Разве я не знаю, как я вытер с себя воду, потому что меня забрызгал ею труп при своем падении, как я думал, что вода должна быть с кровью? Разве не пошел я домой, кончив дело? И, Боже мой, как долго я шел! Разве я не стал перед женою и не рассказал ей этого? Разве я не видал, как она упала на пол; и, когда я наклонился поднять ее, как она сильно оттолкнула меня от себя, будто маленького ребенка, отирая руку, которою до меня дотронулась? Неужели и это воображение?.. Разве она не бросилась на колени и не призывала неба в свидетели, что она с своим еще нерожденным младенцем не будет с этой минуты знать меня? Разве не заклинала она меня такими торжественными словами, что я затрепетал от них - я, только что отошедший от горячей крови, которую пролил? Разве не заклинала она меня бежать, пока еще есть время, потому что она, как несчастная законная жена моя, станет молчать, но не скроет меня? Разве не пустился я в ту же ночь на все четыре стороны, отверженный Богом и людьми, приготовивший себе верное место в аде, скитающийся покамест по земле, чтоб неминуемо быть туда, наконец, свергнуту?

-- Зачем ты воротился. - спросил слепой.

-- Зачем кровь красна? Я так же не мог поступит иначе, как не мог дышать без воздуха. Я боролся с моим внутренним влечением, но оно тащило меня назад, будто за волосы, машинальною силою, вопреки всем препятствиям и трудностям. Ничто не могло удержать меня. Дней и часов для меня не было. Во сне и наяву я переносился через целые годы на места старого, постоянного воспоминания... Навещал свою собственную могилу... Зачем я воротился? Затем, что эта тюрьма разинула мне свою пасть, а он стоял на пороге и звал.

-- Тебя не знали? - сказал слепой.

-- Я был человеком, который умер двадцать два года назад. Нет, меня не знали!

-- Тебе бы скрытнее держать свою тайну.

Мою? Это была тайна, которую мог по произволу шептать, мог выболтать каждый ветерок. Звезды говорили ее в своем мерцании, вода в своем журчаньи, листы в своем шелесте, времена года в своем обновлении. Она сидела в лице и голосе каждого незнакомца. Все имело губы, на которых она безпрестанно дрожала... моя тайна!

-- Во всяком случае, ты обнаружил ее по своей собственно и вине, - сказал слепой.

-- Это вина была не моя. Я совершил ее, но не я был виноват. Я принужден бывал часто скитаться вокруг того места. Еслиб ты заковал меня в цепи, когда на меня находил припадок, я разорвал бы их и пошел бы туда. Как верно, что магнит притягивает железо, так верно, что он, лежа в глубокой могиле, мог притягивать меня в себе, когда ему хотелось этого. Было-ль то воображение? Охотно ли ходил я туда или боролся с силою, которая меня влекла и тащила?

Слепой пожал плечами и улыбнулся недоверчиво. Арестант опять впал в прежнее положение, и оба долгое время оставались недвижны и безмолвны.

-- Заключаю по этому, - сказал посетитель, прерывая молчание: - что ты раскаялся и покорился; что хочешь помириться со всем светом (особливо с женою, которая тебя так далеко спровадила), и что ничего так пламенно не желаешь, как быт сведену сколько можно скорее в Тейбурн. Коли так, мне не осталось ничего больше, как откланяться. Сделать тебе компанию я не чувствую большой охоты.

-- Разве я не говорил тебе, - сказал тот дико: - что я боролся и сражался с силою, которая привела меня сюда? Разве вся моя двадцативосьмилетняя жизнь не была постоянною борьбою и сопротивлением, и ты думаешь, что я хочу только броситься в петлю и умереть? Все люди боятся смерти... я всех больше.

-- Ну, это уж получше... Это уж получше сказано, Родж; впрочем, я тебя не стану так называть... Это получше всего, что ты сказал до сих пор, - отвечал слепой, говоря ласковее и положив ему руку на плечо. - Видишь ли, сам я никогда не убил человека, потому что никогда не приходил в такое положение, чтоб это стоило труда для меня. К тому же, нечего защищать убийство человека и не думаю, что я это кому-нибудь посоветовал или сам охотно сделал, потому что оно опасно, во всяком случае. Но как ты уж имел несчастие попасть в это щекотливое положение прежде, чем мы с тобою познакомились, и как ты долго был моим товарищем, то я пропускаю эту часть истории и желал бы только, чтоб ты не погиб без необходимости. А теперь, кажется, в этом нет необходимости.

-- Что же мне осталось? - сказал арестант. - Прогрысться зубами сквозь стены?

-- Есть что-нибудь полегче этого, - возразил приятель. - Обещай мне не напоминать об этих твоих мечтах - это совершенно пустые, глупые вещи, вовсе недостойные человека, - и я скажу тебе, что я думаю.

-- Говори, - сказал тот.

-- Твоя почтенная супруга с нежною совестью, твоя щекотливая, добродетельная, строгая, но не слепо любящая супруга...

-- Что-ж она?

-- Она теперь в Лондоне.

-- Проклятие ей, пусть она будет, где хочет!

-- Разумеется. Бери она свою пенсию попрежнему, ты не был бы здесь, и нам было бы там лучше. Ну, да это не идет к делу. Она в Лондоне. Напуганная, как я уверен, моими рассказами, что ты близко (а я говорил это тогда, как был у ней, чтоб только сделать ее уступчивее: я видел, что она не большая охотница до тебя), она покинула свое жилище и приехала в Лондон.

-- Откуда ты знаешь это?

-- От моего приятеля, благородного капитана, знаменитого генерала, железоеда, мистера Тэппертейта. Я слышал также, когда виделся с ним в последний раз, то есть вчера, что твой сын, по имени Бэрнеби, не по отцу; я думаю...

-- Чорт возьми! Разве это идет к делу?

-- Ты нетерпелив, - сказал слепой спокойно. - Это добрый знак и отзывается жизнью... Что твой сын, Бэрнеби, соблазнен одним из своих товарищей, который знал его давно еще в Чигуэлле, убежал от матери, и находится теперь между мятежниками.

-- Постой, постой, друг! - отвечал слепой лукаво. - Скоро ты доберешься до этого. Положим, я отыскиваю мою голубушку и говорю ей так: "Вам надобно сына, сударыня, хорошо. И, который знаю тех, кто заставит его остаться с вами, могу возвратить вам его, сударыня, - хорошо. Вы должны, сударыня, заплатить за него выкуп, - хорошо. Выкуп небольшой и ничего не стоит заплатить, сударыня, стало быть по рукам".

-- Что это за вздор?

-- Очень немудрено, что она мне так ответит. "Совсем не вздор", - скажу я.--"Один джентльмен, сударыня, которого приняли за вашего мужа (подлинно, но истечении стольких лет, это трудно доказать), сидит в тюрьме; жизнь его в опасности, обвинение против него называется - убийство. Но ведь, сударыня, ваш муж уж давным давно помер. Джентльмена никак не смешают с ним, если вы потрудитесь сказать несколько слов, присягнуть, что он умер, и что этот самый джентльмен (который, как я слышал, похож немножко на него) так же не муж вам, как и я. Такое свидетельство покончит все дело. Потрудитесь и обещайте мне дать его, сударыня, а я берусь, пока вы нам окажете эту маленькую услугу, поберечь от беды вашего сына (прекрасного мальчика) и потом доставить его вам здрава и невредима. С другой стороны, если вы откажетесь, так я боюсь, что ему изменят и выдадут его в руки закона, который верно осудит его на смерть. В самом деле, перед вами выбор между смертью и жизнью вашего сына. Откажетесь вы, он мотается на воздухе. А согласитесь, не стругана еще та перекладина, не сеяна та пенька, которая повредила бы хоть волосок на голове его".

-- Тут есть луч надежды! - воскликнул арестант, вскочив с места.

-- Когда я услышу больше?

-- Когда я больше узнаю. Вероятно, завтра. Сюда идут; время болтать прошло. Я слышу стук ключей. Ни слова же об этом деле, иначе нас подслушают.

Ключ повернулся в замке; один из тюремщиков вошел в дверь и сказал, что время посещений миновалось, и все посторонние должны оставить тюрьму.

-- Сейчас, - сказал Стэгг смиренным голосом. - Ведь это не поможет. Ободрись, друг мой. Недоразумение скоро объяснится, и тогда ты опять человек! Если сострадательный джентльмен потрудитесь проводить слепого (который ничем кроме молитвы, не может отблагодарить его) к тюремным воротам и повернуть лицом к западу, то окажет ему доброе дело. Благодарю вас, добрый джентльмен. Благодарю вас покорно.

Сведя слепого к воротам, ключник воротился, отпер и отодвинул опять дверь каморки, отворил ее настежь и уведомил преступника, что он может, если хочет, пойти погулять час на соседнем дворе.

Арестант отвечал сердитым качаньем головы и, снова оставшись один в своей тюрьме, сидел, раздумывая о слышанном, согреваясь надеждами, какие пробудил в нем последний разговор, и без мысли смотря на свет снаружи и на тени, падавшия с одной стены на другую, и на мощеный камнем пол.

Это был пустынный, четыреугольный двор, еще более мрачный от высоких стен, и такой холодный, что самый солнечный свет, казалось, замерзал в нем. Голый, жесткий и твердый камень наполнял, повидимому, самое пространство тоскою по зеленой мураве и деревьям, пламенным стремлением к воле. Арестант встал и, прислонясь к притолке, глядел на голубое небо, которое улыбалось даже на этот страшный приют преступления. На миг, казалось, он вспомнил, как он когда-то леживал навзнич на благоухающем лугу и смотрел на то же небо сквозь колеблющияся ветви. Но это было давно, давно!

Вдруг внимание его привлечено было бряцанием цепей: он узнал этот звук, потому что сам испугался шума, который сделал, проходя к двери. Голос запел, и человеческая тень упала на мостовую. Он стоял, - вдруг притих, будто забыл, где он, но скоро опят опомнился, - и, с таким же бряцаньем, исчезла тень.

Не успел он пройти раз шесть взад и вперед, как послышалось опять то же бряцанье. Сквозь решетку окна выглянуло лицо, - он видел его очень неясно, потому что келья была темна и окошко с толстыми железными прутьями, - вслед затем кто-то вышел и подходил к нему.

Он чувствовал себя столь одиноким, как-будто сидел уже год в темнице. Надеясь найти товарища бедствия, он ускорял шаги и спешил встретиться с тем.

-- Что это! Сын!

Они стояли лицом к лицу, пристально глядя один на другого. Он, невольно пятясь назад и упираясь; Бэрнеби, борясь с своею слабою памятью и припоминая, не видал ли где этого лица прежде. Он не долго оставался в недоумении, потому что вдруг кинулся на него и сказал, стараясь его опрокинуть:

Сначала тот ничего не отвечал, а потупил голову и молча боролся с ним. Но когда увидел, что молодой человек был гораздо сильнее его, поднял голову и сказал, пристально смотря ему в глаза:

-- Я отец твой!

Бог знает, какую волшебную силу для его слуха имело это название; но Бэрнеби выпустил его, отскочил назад и смотрел на него, пораженный ужасом; потом подбежал к нему, кинулся ему на шею и прижал голову к щекам его.

Да, да, он точно был его отец. Но где же был он так долго и зачем покинул мать одну одинехоньку, или что еще хуже, одну с её бедным, сумасшедшим ребенком? И точно ль он так счастлив, как ему сказывали? Где-то он теперь? Он в тюрьме, а она будет счастлива? О, невозможно!..