Бэрнаби Родж.
Глава LXV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бэрнаби Родж. Глава LXV. (старая орфография)

LXV.

Во все продолжение страшной сцены, достигшей теперь своего крайняго предела, только один человек терпел в тюрьме такую тоску и муку душевную, какой не выносил еще никто, даже из приговоренных к смерти.

Когда мятежники собрались перед тюрьмою, крик и шум разбудили убийцу от сна, - если подобный сон может назваться этим вожделенным именем. Он вскочил с кровати, заслышав эти звуки.

После короткой паузы, шум раздался снова, прислушавшись внимательнее, он догадался, наконец, что темница, осаждена неистовою толпою. Виновная совесть тотчас представила ему этих людей, вооружившихся против него, и он боялся, что, найдя его между арестантами, они растерзают его.

Убедившись в этой мысли, он во всем видел только её подтверждение и оправдание. Его преступление, обстоятельства, в каких он совершил его, долгота протекшого с тех пор времени, и наконец, несмотря ни на что, наставшее обличение, делали его как бы видимым предметом гнева Всемогущого. Среди всех преступлений и пороков, составляющих язву столичного народонаселения, стоял он один, ознаменованный и отличенный своим злодеянием, как Люцифер между дьяволами. Прочие арестанты были целое войско, где один мог защищать и прикрывать другого, - такая же масса, как и та, что стояла снаружи. Он был один против всей этой соединенной толпы - покинутый, погибший; от него сами заключенники в тюрьме пятились с ужасом.

Немудрено, что мятежники слышали об его аресте и пришли нарочно, чтоб вытащить его на открытую улицу и умертвить; может быть также, это были буйные люди, которые, выполняя давнишний план, хотели опустошить тюрьму; но ни в каком случае не надеялся он на пощаду. Каждый крик, который поднимали они, каждый отголосок их шума был для него ударом в сердце. Пока длилась осада, он становился все отчаяннее и безумнее в своем страхе, силился вырвать железные прутья от камина, потому что они мешали ему влезть туда, громко кликал сторожей, чтоб они собрались около его кельи и спасли от ярости черни, или бросили его в какую-нибудь подземную тюрьму, где бы он мог скрыться.

Но никто не приходил, никто не отвечал. Из опасения привлечь криком внимание осаждавших, он умолк. Вдруг сквозь решетчатое окно увидел он чуждый отблеск на стенах и на мостовой двора, сначала слабый и колеблющийся, как будто несколько темничных сторожей с факелами ходили взад и вперед по кровле тюрьмы, но потом делавшийся ярче и ярче; горящия головни падали на двор, сыпали огонь по земле и мрачно догорали по углам и закоулкам. Одна попала под деревянную скамейку и зажгла ее; от другой занялся кровельный жолоб. Спустя несколько времени, медленный, густой дождь горящих обломков с верхней части здания, которая уже почти была объята пламенем, начал падать перед его дверью. Вспомнив, что она отворялась наружу, он знал, что каждая искра, которая упадала на кучу и теряла при этом свою яркую жизнь, содействовала к тому, чтоб погрести его заживо. Однакож, он боялся еще раз поднять голос, чтоб толпа не вломилась и сама или от других арестантов не проведала, в какой каморке сидит он. Таким образом страшился он как находившихся в тюрьме, так и бывших снаружи, боялся молчать и кричать, сидеть на свете и впотьмах, быть взяту и покинуту; так мучился и терзался он, и ничто, когда либо сделанное одним человеком с другим в ужасных прихотях власти и жестокости, не может сравниться с этою произвольною казнию. Но вот упали ворота. Вот ринулись мятежники в тюрьму, крича под сводами коридоров; разбили железные двери, отделявшия один двор от другого, стучались в двери всех келий, срывали запоры, замки и решетки, ломали притолоки, чтоб достать оттуда людей, старались силою протащить их сквозь отверстия и окошки, где едва мог пролезть ребенок, выли и кричали без отдыху и бегали по огню и пламени, будто окованные медью. За ноги и за руки, даже и за волосы вытаскивали они арестантов. Одни бросались на освобожденных, когда те шли к воротам, и старались распилить их цепи; другие плясали с ними в бешеном восторге, рвали на них платья и готовы, казалось, были растерзать их самих в куски. Несколько человек пронеслись по двору, на который убийца бросал боязливые взгляды из своего темного окна, и волокли за собою по земле арестанта, с которого, в своем безумном жару, содрали почти платье, так что он окровавленный, обезпамятевший лежал на руках их. Там бегали взад и вперед человек двадцать преступников, которые заблудились в поворотах и запутанных переходах замка; от шума и огня они были до того вне себя, что не знали; куда обратиться или что начать, и все еще попрежнему громко вопили о помощи. Один изголодавшийся бедняк, которого воровство заключалось в каком-нибудь куске хлеба или куске мяса из мясной лавки, прокрадывался тут босой. Медленно удалялся он, - удалялся, потому что горела тюрьма, последний приют его, а не потому, чтоб шел в другой приют или к приятелям, в старые знакомые места, или чтоб для него существовала другая свобода, кроме свободы умереть с голода. Так шла толпа разбойников, провожаемая своими приятелями между чернью, которые обвертывали им оковы карманными платками и сеном, закутывали их плащами и кафтанами и прикладывали им ко рту бутылки, потому что не успели снять с них поручни. Все это, и Бог весть что еще, происходило середь шума, суматохи и смятения, каких и во сне не привидится.

Он все еще смотрел из окна, как толпа людей с факелами, лестницами, топорами и тому подобным оружием нахлынула на двор и, стучась к нему в дверь, спрашивала, не сидит ли тут кто из заключенных. Увидев их, он отошел от окна в самый дальний угол кельи; но хоть и не отвечал им ничего, однакож, они разслышали, что тут есть кто-то, ибо тотчас подставили лестницы и стали выламывать решетку окна; мало этого: они начали даже выбивать заступами камни из стены.

Как скоро сделали они в окне отверстие, достаточное для того, чтоб просунуть в него человеческую голову, один из них влез туда с факелом и стал обглядывать всю каморку. Убийца следил за взором этого человека до тех пор, пока тот устремился на него и спросил, зачем он не откликнулся; но арестант и теперь не дал никакого ответа.

При общем изумлении и замешательстве, они уже привыкли к этому; не говоря ни слова, они расширили пролом так, чтоб сделать его достаточным для человеческого тела, и потом один за другим набились в. келью. Они взяли преступника, поднесли к окну и передали стоявшим на лестнице, которые спустились с ним на двор. Потом вылезли по одиночке и прочие, велели ему не мешкая бежать, потому что дорога скоро загородится, и поспешили освобождать других.

Все это казалось делом одной минуты. Шатаясь, побрел он, и насилу мог поверить случившемуся с ним, как двор опять наполнился, и толпа людей выскочила с Бэрнеби. Минуту спустя, или лучше, в то же мгновение, перетолкнули их с сыном из рук в руки сквозь густую толпу на улицу, и он увидел позади себя огненный столб, который, как ему сказали, был Ньюгет.

С первой минуты, как мятежники переступили за порог тюрьмы, они разсыпались по ней и пустились по всем скважинам, отверстиям и проходам, как будто были коротко и подробно знакомы с её внутренностью, как будто знали наизусть весь план здания. Этим знакомством с местностью, без сомнения, обязаны они были палачу, который стоял в коридоре, указывая каждому дорогу, и который существенно способствовал необыкновенной быстроте, с какою совершено было освобождение преступников.

Но служитель закона сберег важную часть своего знания местности нарочно для себя. Отдав объяснения касательно всех прочих частей здания и заняв сволочь работою с одного конца до другого, вынул он связку ключей из какого-то шкафа в стене, и пустился потаенным ходом близ капеллы (она примыкала к дому смотрителя и стояла в огне) к кельям приговоренных к смерти: это был ряд тесных, крепких и мрачных комнаток, который тянулся по низкой галлерее и с того края, где он вошел, укреплен был твердыми железными воротами, а с другого двойною дверью и прочною решеткой. Дважды заперев двери и удостоверившись, что другой вход также надежно приперт, он сел на скамейку в галлерее и пососал набалдашник своей палки с выражением чрезвычайного спокойствия, приятности и величайшого довольства самимь собою.

Эта спокойная манера наслаждаться, в то время, как тюрьма пылала, и такое страшное смятение раздирало воздух, была бы уже сама по себе очень примечательна в нем, еслибы он находился вне здания. Но здесь, в настоящем средоточии дома, где вопли и моления четырех осужденных преступников раздавались у него в ушах, и руки их, просунутые сквозь решетки келий, с отчаянною просьбою простирались перед его глазами, здесь это было особенно поразительно. В самом деле, кажется, и Денни почитал это за не совсем обыкновенное явление и веселился им, потому что, сдвинув свою шляпу на бок, как делают многие, когда бывают в веселом расположении духа, посасывал набалдашник палки с еще большим удовольствием и усмехался, будто приговаривая: "Молодец ты, Денни, забавник, лихой малый, Денни. Вот так характер".

Так сидел он несколько минут, между тем как четверо заключенных, наверное, слыша, что кто-то вошел в галлерею, но не зная кто именно, начали умолять так жалобно, как только можно представить себе мольбы несчастных грешников в столь бедственном положении; они просили его ради милосердия Божия выпустить их, и клялись с величайшим жаром, а может быть и с некоторою правдивостью, на ту минуту, что когда их спасут, они исправят свой образ жизни, и никогда, никогда вперед не станут грешит перед Богом и людьми, поведут жизнь воздержную, и горько оплачут свои преступления. Страшная энергия, с какою они говорили, побудила бы каждого доброго и прямодушного (еслиб подобный человек зашел как-нибудь в это плачевное место) выпустить их и предоставить свободный ход всякому другому наказанию, спасти от этой последней ужасной и приводящей в содрогание казни, которая никогда не исправляла ни одного человека наклонного с злу, а ожесточала тысячи вполовину готовых исправиться.

Мистер Денни, выросший и воспитанный в добрых старых понятиях, давно уже выполнявший добрые старые законы, по доброму старому распорядку, один или два раза каждые шесть недель, слушал эти плачевные просьбы довольно философски. Но как повторение их мешало его приятным мыслям, то он постучал палкою в одну из дверей и воскликнул:

-- Эй, перестанете ли вы там шуметь.

Они все в один голос вскричали, что после завтра должны быть повешаны, и снова умоляли его о помощи.

-- Помощь. На что? - сказал мистер Денни, стукнув палкою по руке, которая тянулась к нему ближе других.

-- Чтоб спасти нас! - вскричали они.

-- О, так в самом деле, - сказал мистер Денни, моргнув на стену, за неимением приятеля, который мог бы позабавиться его шуткою: - вам приходится отправляться? А, братцы?

-- Если нас не выпустят сегодня ночью, - воскликнул один из них, - мы пропавшие люди.

как вам самих себя не. стыдно, клянусь честью.

Эту отповедь сопровождал он тем, что обшиб палкою одну руку за другою и потом опять покойно уселся на свое место.

-- У вас был закон и суд, - сказал он, положив ногу да ногу и подняв кверху брови: - нарочно для вас даны законы, нарочно для вас выстроена прекрасная тюрьма; нарочно для вас держат попа и конституционного служителя, и телеги нарочно держат для вас - а вы все еще не довольны. Замолчишь ли ты, сэр, в крайней каморке?

Тяжелый вздох был единственным ответом.

-- Право, - сказал мистер Дени, полушутя, полуукоризненно: - между вами нет ни одного мужчины. Мне начинает казаться, что я на той стороне у женщин; впрочем, я видал многих женщин, которые умирали так бодро, что это просто делает честь их полу... Ты, во втором нумере, не скрипи так зубами. Такой дряни, - сказал палач, постучав палкою в дверь: - я еще никогда здесь не видывал. Стыдно вам. Вы срамите полицейских.

Тут остановился на минуту мистер Денни послушать, не скажет ли который-нибудь из них чего-нибудь в оправдание, потом каким-то льстивым тоном продолжал:

-- Ну, слушайте ж, вы четверо. Я пришел сюда посмотреть за вами и поглядеть, чтоб вы не сгорели, вместо чего-нибудь другого. Крикотня вам ни на что не пригодится, потому что те, которые ворвались, не найдут вас: вы только охрипните, - это жаль будет. Что касается до речей, я всегда говорю: "пожалуйста, поскорее с ними". Уж таково мое правило. Поскорее с ними. Я слыхал, - сказал он, сняв шляпу, чтоб вынуть носовой платок и утереть себе лицо, после чего опять ее нахлобучил больше прежнего на ухо: - я слыхал красноречие, там, на досках - вы знаете, про какие доски говорю я - и слыхал, как речи кончались голосом звонким, как колокольчик и приятным, как комедия. Вот это дело! Что, по моему мнению, всего важнее при этом случае, так это настоящее расположение духа. Коли только у нас есть настоящее расположение духа, то мы можем отправить это дело совершению приятно, общественно, дружески, славно. Делайте, что хотите, но... особенно говорю тебе, в последней каморке, никогда не надо рюмить. Мне уж легче видеть, что который-нибудь из вас усердно раздирает себе платье прежде, чем оно поступит ко мне, нежели слышать, что он рюмит, хоть я и тут терплю убыток. Это лучшее расположение духа, право.

Между тем, как палач говорил им в таком смысле, шум несколько унялся, ибо мятежники отводили арестантов в судейскую палату, которая, хоть и была в связи с тюрьмою, однакож, лежала вне её главных стен, и толпа должна была провожать их оттуда на улицы. Но когда мистер Денни достиг этого места своей речи, гул голосов, раздавшийся со двора, показал, что чернь возвращается; вскоре затем сильный стук по решетке внизу свидетельствовал, что она начала, наконец, осаждать эти, так называемые, кельи.

новыми и медленными мучениями при отправлении своей должности: здание оглашалось их воплем. Как это обстоятельство, так и мысль, что уж в тюрьме оставались только последние четверо, столько воспламенила осаждающих, что они в невероятно скорое время разломали крепкую решетку внизу, которой прутья были в два квадратные дюйма толщиною, вышибли обе другия двери, будто простые деревянные перегородки, и появились уже на одном конце галлереи, отделенные от келий только одной или двумя решетками.

-- Вот тебе на! - воскликнул Гог, который первый заглянул в темный коридор. - Денни уж впереди. Браво, старик! Скорее же отворяй тут, не то нас задушит дым на обратной дороге.

-- Так ступай же лучше сейчас, - сказал Денпи. - Чего тебе здесь надо?

-- Чего мне надо? - спросил Гог. - Этих четырех человек.

-- Четырех дьяволов! - вскричал палач. - Разве ты не знаешь, что они берегутся к четвергу на виселицу. Разве ты не имеешь никакого уважения к закону, к конституции? Никакого? Оставь этих четырех человек.

-- Брат, - сказал палач тихим голосом, наклонясь под тем предлогом, что будто исполняет требование Гога, но смотря только ему в лицо: - неужто ты не можешь оставить мне этих четырех человек, если мне пришла такая прихоть? Делай, что хочешь, бери все, что хочешь, - все отдаю тебе; но оставь же и мне мою добычу. Я хочу этих четырех человек, говорю тебе.

-- Выдерни прутья или посторонись, - отвечал Гог.

-- Ты можешь воротить толпу, если захочешь, ты это очень хорошо знаешь, брат, - сказал палач медленно. - Ну, так ты хочешь сюда, хочешь?

-- Да.

-- Говорю тебе - да, да! Какого же чорта тебе еще нужно? Куда ты идешь?

-- Все равно, куда бы ни шел, - отвечал палач, заглянув еще раз в железную дверцу, которую он почти было запер за собою и держал полурастворенною. - Подумай лучше, куда ты придешь... Но довольно.

Тут погрозил он с насмешливою гримасой портретом на своей палке Гогу (обыкновенная его улыбка могла бы назваться любезною в сравнении с этою гримасой), скрылся и запер за собою дверь.

ударов железо погнулось, переломилось и открыло свободный вход.

сколько можно назад, бунтовщики начали бить в двери до тех пор, пока от одной силы их ударов соскочили петли и запоры. Но хотя при сыновьях осужденного была слабейшая и хуже всех вооруженная толпа, хотя они начали работать после всех, потому что наперед остановились пошептать с отцом сквозь решетку, дверь его, однако, отворена была прежде других и он вышел первый. Когда они стащили его в галлерею, чтобы снять с него оковы, он упал безчувственный, и в этом состоянии, без всяких признаков жизни, был вынесен вон.

Освобождение этих четырех несчастных, одичалых, отуманенных., выведенных теперь на шумную улицу, которую воображали они видеть не прежде, как при вступлении в свой последний путь, - после немого уединения, где воздух был тяжел и удушлив от спертого дыхания нескольких тысяч человек, где улицы и дома представлялись выстроенными не из кирпичей, а из человеческих лиц, - все это положило венец на ужасы сцены. Впалые глаза и бледные, тощия лица несчастных; колеблющияся ноги и простертые руки, которыми они будто остерегались от падения; неопределенный и блуждающий вид, с каким они жаждали воздуха и дыхания, - все показывало, что это были четверо приговоренных к смерти. Не было надобности говорить: "вот этот человек обречен смерти"; эти слова широко и крупно были наклеймены, выжжены на их лицах. Толпа с трепетом отступала перед ними, как будто они уже лежали на плахе и поднялись в своих саванах; многие содрогались, случайно задев за их платье, будто дотронувшись до мертвеца.

По приказанию черни, в городе эту ночь была большая иллюминация, - все дома освещены были сверху донизу, будто во время общественного торжества. Много лет спустя вспоминали еще старики, которые детьми жили поблизости этой части города, как они внутри и вне домов видели все в сильном блеске, и как они, полные боязни и страха, видели какое-то лицо, прошедшее под окнами. Они позабыли все народное возмущение: только этот предмет живо удержался в их памяти. Даже для неопытных детских душ, один из этих осужденных, быстро промелькнувший, был таким поразительным явлением, что затемнил собою все возмущение и навсегда врезался в их памяти.

Когда эта последняя работа была кончена, крик сделался слабее: даже стук цепей, слышавшийся прежде отовсюду, теперь умолк; вссь шум потерялся в хриплом, глухом, отдаленном ропоте; и, когда отхлынула толпа, угрюмая, дымящаяся куча развалин обозначила место, где еще недавно бунт шумел и ревел в неистовстве.