Бэрнаби Родж.
Глава LXVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бэрнаби Родж. Глава LXVIII. (старая орфография)

LXVIII.

В предшествовавшую ночь, пока горел Ньюгет, Бэрнеби с отцом стояли в Смитфильде, позади арьергарда бунтовщиков и смотрели издали на пламя, как люди, внезапно пробужденные от сна. Прошло несколько времени прежде чем они могли ясно опамятоваться, где были и как сюда попали, и прежде, чем заметили инструменты, которые им поспешно сунули в руки для того, чтоб они могли освободить себя от оков.

Если бы Бэрнеби последовал первому побуждению или быль один, то, несмотря на тяжелые оковы, он побежал бы назад к Гогу, которого образ теперь являлся его омраченному разсудку в новом блеске избавителя и вернейшого друга. Но ужас и безпокойство, какие ощущал отец при каждом движении на улице, сообщались и ему, когда он узнал всю их обширность, и наполнили его таким же ревностным желанием бежать в безопаснейшее пристанище.

В углу, на площади, под каким-то сараем, стал Бэрнеби на колени и, прерывая от времени до времени свою работу, чтоб погладить отца рукою по лицу или поглядеть на него с улыбкою, начал сбивать его железо. Увидев его свободного и изъявив свою радость, он принялся за собственные оковы, которые скоро со звоном упали на землю..

Теперь они начали пробираться вместе и миновали многие группы, из которых каждая стояла вокруг нагнувшагося человека, загораживая его от прохожих, но не могла заглушить шума от ударов молотка, обличавших секретную работу. Двое беглецов пустились к Клеркенуэллю, оттуда в Ислингтон, как ближайший конец города, и скоро очутились в чистом поле. Долго проблуждав вокруг, нашли они на лугу при Финчлее бедную хижину, с обмазанными глиною стенами и кровлею из травы и ветвей, построенную для пастуха, но теперь покинутую. Здесь провели они ночь.

Когда разсвело, они бродили там и сям, и наконец пошел один Бэрнеби к куче маленьких хижинок, милях в двух или трех разстояния, купить хлеба и молока. Но как лучшого приюта они не отыскали, то воротились на прежнее место и легли, ожидая ночи.

Один Бог знает, с какими сбивчивыми идеями долга и привязанности, с какими странными впушениями природы, с какими смутными воспоминаниями о том, как он ребенком играл с прочими детьми, которые рассказывали о своих отцах и любви их к ним, с какими неопределенными мыслями о тоске и слезах матери, о её вдовьем одиночестве, заботился он об этом человеке, кормил его и ухаживал за ним. Несомненпо только, что темная масса таких мыслей овладела им, выучила его грустить, когда он заглядывал в это исхудалое лицо; слезы навертывались у него на глазах, когда он наклонялся поцеловать его в щеку; он проливал радостные слезы, когда заслонял его от солнца, веял на него прохладу древесными листьями, успокаивал его, лишь только тот вздрагивал во сне, и раздумывал о том, как, наконец, придет к ним она и будет счастлива... Он сидел подле отца целый день, ожидая, не услышит ли её шагов в дыханье ветерка, не увидит ли её тени в тихо волнуемой траве, плетя полевые цветки к её приходу и его пробуждению, наклоняясь прислушаться к его бреду и подивиться, что на столь покойном местечке он так безпокойно спит. Солнце закатилось, и ночь настала, а Бэрнеби все сидел неподвижно, погруженный в эти мысли, точно будто на свете не существовало других людей, и будто мрачное дымное облако, стлавшееся вдали над безмерным городом, не покрывало ни пороков, ни преступлений, ни жизни со смертью, ни причин к безпокойству, - ничего кроме чистого воздуха.

Между тем наступило время, когда Бэрнеби надобно было идти одному отыскивать слепого (дело, за которое он взялся с восторгом) и привести сюда; он должен был особенно стараться, чтобы его не подсмотрели и не подследили на возвратном пути. Бэрнеби слушал даваемые ему наставления, повторял их себе то и дело и, обернувшись раза два-три к отцу с веселою улыбкою, пустился, наконец, исполнять свое поручение; Грейфа, которого унес с собою из тюрьмы, оставил он на попечении отца.

Как ни легок был Бэрнеби на ногах, как ни торопился воротиться скорее, однако дошел до Лондона тогда уже, когда начались пожары. Он вступил в улицы и, может быть, отсутствие его новых товарищей или скрытность поручения, или прекрасное уединение, в каком прожил и промечтал он день, так переменили его, но город показался ему населенным легионом дьяволов. Это бегство и преследование, это жестокое пламя и истребление, этот страшный крик и оглушительный шум, неужели это благородное, великое дело доброго лорда?..

Хотя открывшееся перед ним зрелище едва не лишило его памяти, однакож, он нашел жилище слепого. Дом был заперт и пуст. Он ждал довольно долго, но никто не приходил. Наконец, он удалился и, зная теперь, что солдаты стреляют и вероятно побили многих, пошел в Гольборн, где была, слышал он, большая толпа, посмотреть, не найдет ли Гога, и нельзя ли его уговорить бежать от опасности и воротиться с ним вместе.

Оглушенный и напуганный уже наперед, он почувствовал в тысячу раз больший ужас, когда попал в пучину бунта и, не участвуя сам, увидел ее так близко перед собою. Смотрит - там, в средине, высясь над всеми, подле самого дома, который мятежники теперь осаждали, сидит на лошади Гог и ободряет кликами неистовых.

Обезпамятевший от жара, шума, треска и всего, что окружало его, он протеснился сквозь толпу (где многие узнали его и с одобрительными восклицаниями давали ему дорогу) и был уж подле Гога, который кому-то страшно грозил; но кому, и что именно говорил при этом Гог, он не разслышал. В ту же минуту толпа ворвалась в дом, и Гог - нельзя было распознать как и от кого - стремглав повалился на землю. Бэрнеби стоял подле него, когда тот поднялся, шатаясь. Хорошо, что он подал голос, иначе Гог раскроил бы ему череп топором своим.

-- Ты?.. Бэрнеби? Чья это рука сбила меня?

-- Не моя.

-- Чья же? Я говорю, чья? - восклицал он, качаясь на ногах и бросая дикие взоры кругом. - Что мы делаем? Где он? Укажи мне!

-- Ты ранен, - сказал Бэрнеби, ибо он действительно был ранен в голову как полученным ударом, так и копытом своей лошади. - Пойдем отсюда.

Он схватил лошадь за узду, поворотил ее и оттащил Гога за собою на несколько шагов. Они выбрались, таким образом, из толпы, хлынувшей с улицы в погреба виноторговца.

Он взмахнул своим страшным оружием, но в тот же миг повалился, как чурбан на земь. Одурелый от вина и раны в голове через минуту пополз он, однако, к потоку горячого спирта, который струился по капаве, и стал пить из него, будто из ручья воду.

Бэрнеби оттащил его и принудил подняться на ноги. Хотя Гог не мог ни стоят, ни ходить, однако, как то инстинктивно добрел до лошади, вскарабкался к ней на хребет и уселся. Бэрнеби сначала постарался снять с лошади гремучую сбрую, потом вскочил позади Гога, взял узду, поехал в ближний Дитер-Лен и погнал пугливого коня тяжелым галопом.

Еще раз оглянулся он прежде, чем выехать из улицы, и увидел сцену, о которой память ни в ком, даже в Бэрнеби, не легко могла изгладиться.

усердно хлопотала над сломкою двух деревянных домов, ежеминутно готовых загореться, что, без сомнения, чрезвычайно далеко распространило бы огонь. Падение шатающихся стен и тяжелых балок, ругательства сволочи, отдаленные выстрелы солдат, отчаянные лица и вопли тех, чьи дома были в опасности, хлопоты испуганных людей, бегущих с своими пожитками, темнокрасное зарево охватившее весь небесный свод, будто настал день последняго суда и вселенная объята пламенем, пепел, дым и огненный дождь, палящий и зажигающий все, на что падал, знойное, удушливое курево, смрад, носившийся, как самум, по всему, гасивший звезды, солнце, месяц и самое небо, - все это образовало такой итог ужасов и разрушения, что казалось, будто лицо небес померкло и ночь никогда не проглянет уже на землю своим кротким, покойным светом.

были горючим спиртом, и так как мятежники старались остановить его потоки, то он вышел из берегов и разлился большим прудом, куда негодяи дюжинами падали и гибли. Густыми массами пролегали они вокруг страшной лужи, мужья и жены, отцы и сыновья, матери и дочери, женщины с детьми на руках, с младенцами у груди, - и пили жидкость, пока издыхали. Между тем, как одни наклонялись ртом к краю и уж никогда потом не поднимали головы, другие вскакивали от своего огненного питья, прыгали в безумном торжестве, в смертельных муках, пока падали и окунали свои трупы в водку, их уморившую. И это был еще не самый ужасный род смерти. Из горящих подвалов, где бунтовщики пили шляпами и башмаками, ведрами и боченками, были некоторые, вытаскиваемы заживо в пламени с головы до ног; в нестерпимой муке и страдании бросались они ко всему, что походило на воду, и кидались, скрежеща зубами, в это гибельное озеро, взбрызгивая жидкий огонь, который занимался отовсюду и не щадил ни мертвых, ни живых. В эту последнюю ночь великого мятежа (ибо эта ночь была последнею) несчастные жертвы безсмысленного кризиса сами становились прахом и пеплом пожара, который они зажгли и разнесли с собою по улицам Лондона.

То, что увидел Бэрнеби при этом последнем взгляде, неизгладимо врезалось ему в душу. Он поспешил вон из города, сосредоточившого в себе такие ужасы, и, потупив голову, чтоб не видать отблеска пламени на мирном ландшафте, скакал он изо всей мочи, пока опять очутился на просторе и тиши.

Он остановился, не доехав до хижины, где лежал отец его. С трудом растолковал он Гогу, что теперь надобно ему слезть с лошади, кинул узду в лужу и пустил лошадь на волю. Потом, поддерживая сколько умел лучше своего товарища, медленными шагами повел его далее.