Бэрнаби Родж.
Глава LXXI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бэрнаби Родж. Глава LXXI. (старая орфография)

LXXI.

Весь следующий день Эмма Гэрдаль, Долли и Меггс провели взаперти, не видя ни души и не слыша ничего, кроме отрывистых разговоров своих сторожей в передней. Казалось, там было теперь больше прежнего людей; не слышно уже стало и женских голосов, которые прежде можно было явственно различать. Какое-то новое волнение настало повидимому между ними; слышно было, как безпрестанно разспрашивали новоприбывших. Прежде, люди там вели себя вольно, часто шумели, ругались, боролись, дрались на кулачки, плясали и пели; теперь, они были молчаливы и тихи; говорили только полушопотом и украдкою, на цыпочках входили и выходили, и это составляло резкую противоположность с шумным хлопаньем дверей, каким, бывало, возвещался их приход и уход, дрожащим пленницам.

Происходила ли эта перемена от присутствия какого-нибудь значительного лица из числа мятежников или от какой другой причины, решить было трудно. Несколько раз им казалось, что это зависит частию от того, что в комнате лежит больной, - ибо в прошедшую ночь слышали оне шарканье ногами, как будто вносима была какая-то тяжесть, и вслед затем стоны и вздохи. Увериться, впрочем, в этом нельзя было ничем; ибо всякий вопрос, всякая просьба с их стороны вызывала только бурю грубых проклятий или что нибудь еще худшее; оне почитали уже за большое счастие, если только оставляли их однех и не приставали к ним ни с ласками, ни с угрозами.

Как Эмма, так и бедная дочь слесаря ясно видели, что Долли составляет важный предмет соблазна, и что Гог с мистером Тэппертейтом, как скоро удосужатся предаться своей нежной склонности, подерутся за нее, и в таком случае не трудно было угадать, кому достанется награда. Все её прежнее отвращение к этому человеку ожило снова и дошло до ужаса, невыразимого никаким языком; тысячи воспоминаний, раскаяний и поводов к тоске напали на нее со всех сторон, и бедная Долли Уарден - резвая, цветущая, веселая Долли - повесила головку, стала вянуть, как прекрасный цветок. Румянец пропал на щеках её, и бодрость ее покинула. Она забыла все свои капризы, завоевания и уверенность; множество мелких обольстительных суетностей исчезло; она целый Божий день лежала на груди у Эммы Гэрдаль и, взывая то к седовласому отцу, то к матери, то иногда даже к старому дому родительскому, постепенно гасла, как бедная птичка, томящаяся в клетке.

Эмма была знакомее с печалью и умела переносить ее. Она не могла утешить подругу, но могла ухаживать за нею, ласкать ее и все это исполняла охотно; Долли предалась ей, как дитя предается кормилице. Стараясь воскресить её бодрость, она оживляла свою собственную; и хоть ночи были долги, а дни унылы, хоть она чувствовала влияние постоянной безсонницы и утомления и, может быть, яснее, живее понимала опасность их безпомощного положения, но ни одной жалобы не вылетело из уст её. С бездельниками, в чьи руки попали оне, вела она себя так спокойно и, несмотря на весь свой ужас, так безстрашно и с таким, повидимому, убеждением в своей безопасности, что между ними не было ни одного, который не чувствовал бы перед нею некоторой робости; многие из них думали даже, что она носит оружие под платьем и твердо решилась употребить его в случае надобности.

В таком-то положении находились оне, когда к ним привели Меггс, похищенную будто-бы также за свои прелести и рассказывавшую такия чудеса о сопротивлении, какое оказывала она, что Эмма и Долли сочли было за счастье для себя её сообщество. И это было не единственным утешением, какое сначала оне почерпали из присутствия Меггс: эта девица обнаружила такую силу смирения и покорности судьбе и кроткого терпения; все речи её дышали таким святым упованием, такою благочестивою верой в лучшее окончание всего, что Эмма почувствовала подкрепление для своей твердости, и нимало не сомневалась, что каждое слово, сказанное Меггс, истинно, и что она также, подобно им, оторвана от всех ей милых, - подобно им, добыча тоски и отчаяния. Бедную Долли сначала ободрил вид существа, пришедшого из родительского дома, но когда услышала она в каких обстоятельствах Меггс оставила его, и в какие руки впал отец её, то заплакала еще горьче прежнего и сделалась недоступною никакому утешению.

Мисс Меггс осуждала ее за это и ставила с пример себя, - говоря, что теперь она получает обратно свои вклады в кирпичный домик и десятеричными процентами душевного мира, покойной совести и тому подобных вещей. Начав речь о предметах важных, мисс Меггс считала своело обязанностию постараться об обращении мисс Гэрдаль; на этот конец пустилась она в довольно длинную полемическую проповедь, в которой сравнивала себя с избранным миссионером, а мисс Гэрдаль с блуждающим во тьме каннибалом. Она так часто возвращалась к этой теме и столько раз приглашала Эмму принять свое учение, хвалясь и как бы величаясь вместе с тем своею недостойностью и греховною слабостью, что скоро стала не столько утешением, сколько мукою их в тесной комнатке, и сделала бедных девушек еще несчастнее, нежели оне были до того времени.

Наступила ночь; еще в первый раз (потому что тюремщики до сего времени постоянно приносили им свечи и пищу) остались оне впотьмах. Всякая перемена положения в таком месте внушала им новые опасения; просидев несколько часов и не дождавшись свечи, Эмма не в силах уже была преодолеть своего страха.

Оне прислушивались с напряженным вниманием. Тот же шопот в передней, тот же стон, издаваемый человеком, который, повидимому, жестоко страдал и усиливался подавить в себе боль, но не мог. Люди эти сидели, казалось, также без огня, по крайней мере свет не сквозил в дверные щели; они также не шевелились, как обыкновенно, а сидели смирно; ни одна половица не скрипнула.

Сначала мисс Меггс не понимала, кто бы мог быть этот больной; но когда, по зрелом соображении, напала на мысль, что это, может быть, просто хитрость, которая скоро употребится для успешного выполнения известных планов, то в утешение мисс Гэрдаль объявила свое мнение, что вероятно ранен какой-нибудь заблудший папист, - и эта счастливая догадка дала ей бодрость много раз произнести тихим голосом свое привычное набожное восклицание.

-- Возможно ли, - сказала Эмма в разстройстве, - чтоб ты, ты, видевшая собственными глазами все насилия, о которых нам рассказывала, подобно нам впавшая в руки этих людей, могла еще радоваться их жестокости?

-- Личные отношения, мисс, - возразила Меггс: - ничто перед великим делом.

Затем мисс Меггс повторяла разные набожные восклицания таким пронзительным голосом, что можно было подумать, будто она насвистывает их в ключ.

-- Когда настанет время - Бог знает, оно может настать каждую минуту - что намерение, с каким они держат нас, откроется, ты и тогда можешь не отступиться от их стороны? - спросила Эмма.

-- Благодаря моего небесного Отца, могу, мисс, - отвечала Меггс еще с большею энергиею.

Долли, как ни была убита и безутешна, встрепенулась при этом безстыдстве и велела Меггс тотчас замолчать.

-- Что такое вы изволили заметить, мисс Уарден? - сказала Меггс.

Долли повторила свое приказание,

-- Боже милосердый, - закричала Меггс с истерическим хохотом, - Господи, помилуй нас! Да, разумеется, я замолчу. О, да. Ведь я презренная раба, запачканная, растрепанная, вечно работающая, неимеющая времени сама умыться, - раба, чумичка, не правда ли, мисс? О, конечно, положение мое низко, способности ограничены, и долг мой смиряться перед ничтожною, недостойною дочерью праведной матери, которая достойна обращаться с великими святыми, хоть и рождена на гонение от дурных родственников, - унижаться перед женщиною, которая немного лучше неверной, - не правда ли, мисс? Единственное занятие, к какому я способна, помогать мыться и причесываться молодым, гордым язычницам, пока оне побелеют, как мрамор, и уверять молодых людей, что мы не прибегаем ни к подушкам, ни к крахмалу, ни к булавкам - никогда, ни к помаде, ни к другому обману, не правда ли, мисс? Да, разумеется - да!

Высказав эти ироническия выходки удивительною скороговоркою и истинно оглушительным визгливым голосом (особливо при знаках восклицания и вопрошения), мисс Меггс, просто по привычке, а отнюдь не потому, чтоб это было кстати, залилась потоком слез и выкликнула в страстном волнении имя Симмуна.

Нельзя сказать, что сделали бы Эмма Гэрдаль и Долли, и долго ли продолжала бы говорить мисс Меггс, теперь надевшая свои настоящия перья и явившаяся в полном блеске бедным девушкам, - ибо в ту самую минуту последовал внезапный перерыв, поглотивший все их внимание.

закричали о помощи; клики их не остались без ответа; через несколько минут в комнате их явился человек с обнаженною шпагой в одной руке и с факелом в другой.

Радость их несколько остыла, когда оне увидели, что вошедший был незнакомец; тем не менее оне обратились к нему, прося в убедительнейших выражениях, чтоб он возвратил их к их родным.

-- Для чего же иначе я и пришел, - отвечал он, заперев дверь и загородив ее спиною. - Для чего же иначе сквозь опасности и затруднения проник я сюда, если не для того, чтоб спасти вас?

С невыразимым восторгом обняли затворницы одна другую и благодарили небо за посланную во-время помошь. Освободитель их подошел к столу, зажег свечу и потом немедленно принял свое прежнее положение, сняв шляпу и смотря на них с улыбкою.

-- Есть у вас известия от дядюшки, сэр? - сказала Эмма, быстро обратясь к нему.

-- От батюшки с матушкой? - промолвила Долли.

-- Какже, - отвечал он: - добрые вести.

-- Живы они, здоровы? - воскликнули обе в один голос.

-- Да, живы и здоровы, - отвечал он.

-- Они здесь, близко?

-- Не скажу, что близко, - отвечал он вкрадчивым, дружеским тоном: - но и не слишком далеко. Ваши, моя безценная, - прибавил он, обращаясь к Долли: - находятся лишь в нескольких часах отсюда. Нынче же вечером, надеюсь, вы будете им возвращены.

-- А дядюшка, сэр? - лепетала Эмма.

-- Ваш дядюшка, любезная мисс Гэрдаль, очень счастлива - я говорю "счастливо", потому что ему удалось то, чего не удалось многим нашим единоверцам - оставил Великобританию и переехал за море, где находится в безопасности.

-- Слава Богу, - сказала Эмма слабым голосом.

-- Прекрасно сказано. Вы имеете причины благодарить небо; больше причин, нежели вы предполагаете, быв только одну ночь свидетельницей этих страшных мятежей.

-- Хочет он, чтоб я поехала за ним? - спросила Эмма.

-- Можете ли вы спрашивать, хочет ли он этого! - воскликнул незнакомец с удивлением. - Хочет ли он? Вы не знаете, как опасно оставаться в Англии, как трудно из нея выехать, и какую цену готовы бы заплатить сотни людей, чтоб только найти верные средства к побегу. Но извините меня, я забыл, что вы не можете знать все это, находясь здесь в заключении.

-- Я догадываюсь, сэр, - сказала Эмма после краткого молчания: - что бунт не утих еще до сих пор.

Незнакомец пожал плечами, покачал головою, поднял руки пь небу и с тою же вкрадчивою улыбкою, мало, однако, заключавшею в себе приятного, потупил глаза молча.

-- Можете смело говорить, сэр, - сказала Эмма: - и сказать мне все, что знаете. Страдания довольно уже приготовили нас ко всему.

Но тут вступилась Долли и советовала ей не слушать самого дурного, а слушать только самое хорошее; попросила и его рассказать одно утешительное, а о причем умолчать до тех пор, пока оне будут снова в кругу ближних.

-- Все дело в трех словах, - начал он, посмотрев с некоторым неудовольствием на Долли. - Народ весь за-одно поднялся на нас; улицы полны солдатами, которые поддерживают его и все делают по его приказанию. У нас одна защита - небо, одно спасение - бегство; и то еще очень ненадежно, потому что нас отовсюду стерегут, подслушивают и останавливают то хитростью, то насилием. Мисс Гэрдаль, я не имею духа говорить о самом себе или о том, что я сделал или готов был сделать; все это показалось бы вам хвастовством с моей стороны. Но как у меня есть сильные связи между протестантами, и все мое имущество пущено через их руки в торговлю, то по счастию я владею средствами спасти вашего дядюшку. У меня есть способы спасти также вас, и я пришел сюда, чтоб выполнить священный обет, который дал ему; я поклялся не покидать вас до тех пор, пока доставлю вас в его объятия. Измена или раскаяние одного из ваших сторожей открыла мне место вашего заключения, и вы сами видите, что я проложил сюда путь со шпагою в руке.

-- Нет, ничего нет у него! - воскликнула Долли, недоверчиво указывая на него пальцем. - Я уверена, что ничего нет. Не ходи с ним, не ходи ни за что на свете!

-- Полноте, прекрасная мисс, молчите! - отвечал он, гневно взглянув на нее. - Нет, мисс Гэрдаль, у меня нет ни письма, ни какого-нибудь другого ручательства в этом роде, потому что, принимая участие в вас и во всех, кого постигла такая тяжкая, незаслуженная участь, я ставлю на карту собственную жизнь свою... Оттого со мною нет письма, которое, еслиб было у меня найдено, привело бы меня к верной смерти... Мне и в голову не пришло взять какой-нибудь другой залог, еще меньше могло вздуматься мистеру Гэрдалю дать его мне, потому, может быть, что он достаточно испытал мою верность и честность и был обязан мне жизнью.

В этих словах заключался упрек, которого действие на характер, подобный характеру Эммы, было разсчитано верно. Но Долли, будучи совершенно иных свойств, не поддалась этой хитрости и продолжала в самых нежных выражениях, какие только могла ей внушить дружба и опасение, заклинать свою приятельницу не вдаваться в обман и не верить незнакомцу.

-- Время дорого, - сказал посетитель, в наружности которого, как ни старался он показать живейшее участие, было нечто холодное и даже в языке было что-то неприятно-поражавшее слух: - опасность окружает нас. Если я подвергался ей напрасно, так и быть, нечего делать; только прошу вас, если когда-нибудь будете вместе с дядюшкой, отдайте мне должную справедливость. Если решитесь остаться (кажется, таково ваше намерение), то вспомните, мисс Гэрдаль, что я торжественно предостерегал вас, прежде, чем покинул, и что несчастные последствия, которым вы подвергаетесь, не моя вина.

-- Постойте, сэр! - воскликнула Эмма. - Одну минуту, сделайте милость. Можно ли нам (тут она крепче прижала к себе Долли) - можно ли нам идти вместе?

-- Довольно трудная задача невредимо провести одну женщину сквозь все опасности, какие нам по необходимости встретятся на пути, не говоря уже о внимательности народа на улицах, - отвечал он. Я уже сказал, что сегодня вечером она возвратится к своим родным. Если же вы примете мои услуги, мисс Гэрдаль, она тотчас передана будет в надежные руки, и обещание это исполнится... Итак, вы решились остаться? Люди всякого звания и вероисповедания бегут из города, который из конца в конец предан опустошению и грабежу. Позвольте мне, по крайней мере, где-нибудь в другом месте быть вам полезным. Идете вы или остаетесь?

-- Долли! - сказала Эмма поспешно. - Милая Долли, это наша последняя надежда. Если мы теперь разстанемся, то разве дли того только, чтоб опять сойтись в лучших, счастливейших обстоятельствах. Я вверяюсь этому господину.

-- Нет, нет, нет! - воскликнула Долли, схватившись за нее. - Ради Бога, не верь ему!

-- Ты слышишь? - сказала Эмма. - Что нынче вечером... нынче вечером, - подумай, через несколько часов - ты будешь среди тех, которые умерли бы с горя, потеряв тебя, и теперь терзаются тоскою по тебе. Молись за меня, милая, так как я о тебе стану молиться, и не забывай стольких покойных дней, какие мы прожили вместе друг с другом. Скажи "Бог с тобою", сказки на прощанье сестра моя.

-- Некогда нам заниматься такими сценами! - воскликнул незнакомец, рознял руки Долли и сурово оттолкнул ее от Эммы Гэрдаль, которую повлек к дверям. - Ну, скорее, ты, там! Готов ли?

-- Готов! - воскликнул громкий голос, испугавший его. - Готов! Назад, если тебе дорога жизнь!

И вмиг повалился он, распростертый, как будто каменный брус с потолка упал ему прямо на голову. Блеснули свечи; новые лица вторглись в комнату, и Эмма лежала в объятиях дяди; Долли с криком кинулась на руки отца и матери.

Что тут были за обмороки, что за смех и слезы, рыданья и улыбки, вопросы без ответов, что за поцелуи и поздравления, обниманья и рукожатия, и каки часто повторялись все эти сцены, никто этого не опишет.

-- Вот! - воскликнул слесарь. - Вот! Без этих двух друзей, что было бы со всеми нами? О, мистер Эдвард, мистер Эдвард! О, Джой, Джой! Как легко и вместе как полно мое старое сердце сегодня вечером, но вашей милости!

-- Это мистер Эдвард сшиб его, сэр, - сказал Джой: - правда мне самому очень бы хотелось этого, да уж я предоставил ему. Пожалуй-ка сюда, храбрый, честный джентльмен. Собери свои пять чувств, нечего тебе здесь долго лежать.

За недостатком другой руки, он положил ногу на грудь мнимому избавителю и слегка перевернул его при этих словах. Гашфорд - это был он - раболепно и злобно поднял голову и просил обращаться с ним снисходительнее.

-- Я имею доступ к самым секретным бумагам лорда, мистер Гэрдаль, - говорил он униженным голосом, между тем, как мистер Гэрдаль оборотился к нему спиною и не оглядывался: - там есть очень важные документы. Многие спрятаны в потаенных ящиках и разных местах, известных только нам с милордом. Я могу доставить весьма драгоценные сведения и всякому розыску оказать сильное содействие. Вы будете отвечать, если со мною поступят дурно.

-- Итак, - сказал Джой, казавшийся оратором общества, потому что все прочие молчали: - чем скорее мы воротимся к Черному Льву, тем лучше будет, я думаю.

Мистер Гэрдаль согласился. Он взял под руку племянницу и пошел с нею; за ними вышли слесарь, мистрисс Уарден и Долли, у которой не доставало бы щек и рукь для всех ласк и объятий её родителей, если она была бы двенадцать раз Долли. Эдвард Честер и Джой следовали за ними.

И неужто Долли не оглянулась - даже ни разу? Неужто нельзя было приметить на её разгоревшемся личике хоть небольшого движения темной ресницы и потупленного, сверкающого глаза, который оттеняла эта ресница? По крайней мере, Джою казалось, будто он это заметил - и едва ли он ошибался, потому что немного было таких глаз, как у Долли.

Тэппертейт, мятежный ученик, обгорелый, разбитый, раненый; ноги его - превосходные ноги, гордость и слава его жизни, отрада всего существования, были раздавлены и ужасно обезображены. Долли уже не удивлялась вздохам, которые она слышала, и со страхом плотнее прижималась к отцу; но ни ушибы, ни обжоги, ни раны, ни боль от раздавленных членов не причиняли Симону и вполовину столько страдания, сколько вид Долли, выступавшей с Джоем, её избавителем.

Карета ждала их у крыльца, и скоро Долли сидела в ней между отцом и матерью; Эмма Гэрдаль с дядею сидели против них. Но ни Джоя, ни Эдварда не было видно; они не промолвили слова, только поклонились и отошли прочь. Боже мой, как далеко еще до Черного Льва!