Бэрнаби Родж.
Глава LХХII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бэрнаби Родж. Глава LХХII. (старая орфография)

LХХИи.

Черный Лев был так далеко, и они ехали туда так долго, что Долли, несмотря на сильные, очевидные доказательства в действительности последних событий, все еще не могла освободиться от мысли, что она видит сон, который длится целую ночь. Даже, когда карета остановилась перед Черным Львом, и хозяин этой гостиницы вышел из ярко освещенного дома, радостно их приветствовал и помог выйти из экипажа, она все еще не вполне убедилась, что видит и слышит это своими собственными, настоящими чувствами.

А между тем, у дверец кареты стояли Эдвард Честер и Джой Уиллит, ехавшие, как видно, следом за ними, в особой карете; и это была такая странная, необъяснимая история, что Долли тем больше верила, что видит только сон. Но когда явился мистер Уиллит - сам старый Джон Уиллит, - такой толстоголовый и неповоротливый, с таким ужасным двойным подбородком, какого не изобрело бы самое живое воображение в самом смелом своем полете - тогда опамятовалась она и уверила себя, наконец, что не спит.

И Джой без руки - он, статный, красивый, бодрый молодец. Когда Долли глядела на него и вспоминала о тягостях, какие он, вероятно, перенес, и об отдаленных местах, где странствовал; когда спрашивала себя, кто же ходил за ним, и надеялась, что женщина, заботившаяся о нем, была столько же добра и снисходительна и нежна, как и сама она была бы в таком случае, - крупные слезинки выступили на её прекрасные глаза, одна за другою, мало-по-малу; наконец, она не могла их дольше удерживать и при всех начала горько рыдать.

-- Теперь никому нам нечего бояться, Долли, - говорил ей ласково отец. - Мы уж никогда теперь не разстанемся друг с другом. Утешься, душа моя, будь весела.

Слесарша едва ли не лучше его знала, о чем плакала дочь. Но мистрисс Уарден теперь совершенно переменилась, - хотя эту пользу принес бунт; она присовокупила к голосу мужа свой собственный голос и утешала дочь теми же доводами.

-- Может статься, - сказал мистер Уиллит старший, медленно осмотревшись прежде вокруг себя: - она голодна. Это немудрено поверьте... я сам голоден.

Черный Лев, который, подобно старому Джону, Бог знает как долго ждал ужина, радостно ухватился за эти слова, будто за какое-нибудь философское открытие, необычайно глубокое и удивительно остроумное; стол был уже накрыт, и они тотчас сели за ужин.

Беседа была не слишком оживленна; у некоторых и аппетит был не очень силен. Но в общих этих отношениях старый Джон поступал прекрасно, вознаграждая собою упущения других, и отличился необыкновенно.

Впрочем, не красноречием собственно щеголял тут мистер Уиллит, ибо тут не было ни одного из его старинных приятелей для "ободрения"; а обращаться к Джою он не осмеливался, имея какое-то недоброе предчувствие, что сын, - оскорби его хоть немножко, - прибьет Черного Льва ни за что, ни про что в его собственном доме, и потом ту ж минуту навсегда убежит в Китай или в какое-нибудь другое далекое, неведомое царство, пока потеряет и другую руку с прибавкою, пожалуй, еще обеих ног и которого-нибудь глаза, если не обоих. Напротив, каждую паузу наполнял мистер Уиллит оригинальными пантомимическими представлениями и в них-то отличался, - по мнению Черного Льва, несколько лет очень коротко его знавшого, - до такой степени, что превзошел самого себя и все ожидания самых усердных друзей своих.

Предмет, занимавший душу мистера Уиллита и вызывавший эти пантомимы, был не иное что, как телесное уродство сына, в которое он все еще не верил или не мог этого понять. Словом, при первой их встрече, заметно было, что он в сильном затруднении ходил на кухню и уставлял там глаза на огонь, будто ища своего привычного советника в сомнительных и трудных делах. Но как в Черном Льве не было котла, а собственный его котел бунтовщики так разбили, что он уже не годился для услуг, то мистер Уиллит принужден был возвратиться в совершенном недоумении и смущении; в этом состоянии употреблял он самые странные средства разрушить свое сомнение, как, например, ощупывал рукав на сюртуке сына, будто полагая, не спряталась ли там недостающая рука; то осматривал весьма тщательно себя и всех прочих, будто убеждаясь, что обыкновенный дар природы бывают две руки, а не одна; то сидел по целым часам в глубоком раздумье, будто усиливаясь представить себе вид Джоя в его детских летах и припомниить, была ли у него тогда также одна рука или было две; таким образом, заводил он еще много других разсуждений.

Увидев себя за этим ужином в кругу лиц, с которыми встарину был так хорошо знаком, мистер Уиллит с необыкновенною быстротою и живостью возвратился к этому предмету, вдруг решившись объяснить его себе теперь или никогда. Несколько раз, когда рот набит был у него дополна, он клал ножик и вилку и пристально смотрел на сына - особливо на изуродованную его сторону; потом медленно оглядывался по всему столу, пока попадал на кого-нибудь; после того торжественно качал головою, трепал его по плечу, моргал глазами или, собственно говоря, засыпал глазами на минуту, и потом, с вторичным покачиванием головы, брал ножик с вилкою и продолжал есть. Иногда, в разсеянности, клал в рот кусок и забывал о нем, с удивлением глядя на Джоя, как тот резал себе мясо одной рукою, и в таком положении оставался до тех пор, пока, подавившись куском, снова не приходил в себя. То прибегал он к небольшим лукавствам, прося, например, сына подать соль, перец, уксус, горчицу - вообще, что-нибудь такое, что стояло на стороне его отстреленной руки - и пристально замечал, как он подаст. Такими опытами убедился он напоследок в справедливости своего замечания и, помолчав еще раз дольше обыкновенного, положил ножик с вилкою по обеим сторонам тарелки, сделал сильный хлебок из кружки, стоявшей подле, и, все неподвижно устремив глаза на Джоя, тяжело перевел дыхание, наконец, обвел медленным взглядом всех собеседников и промолвил:

-- Она отстрелена?

-- Клянусь святым Георгием, - сказал Черный Лев, ударив рукою по столу: - наконец, он угадал!

-- Да, сэр, - сказал мистер Уиллит с таким лицом, как человек, который сам в себе чувствует, что заслужил комплимент, - она отстрелена.

-- Скажи ему, где это случилось, - сказал Черный Лев Джою.

-- При защите саванн, батюшка.

-- При защите салваннов, - повторил тихо мистер Уиллит и опять осмотрелся вокруг всего стола.

-- В Америке, там, где идет война, - сказал Джой.

словами говорено уж ему было, по крайней мере, пятьдесят раз прежде, - встал, обошел вокруг стола к Джою, пощупал его пустой рукав от конца до отпиленного места локтя, пожал ему руку, закурил трубку на огне, сильно затянулся и пошел к дверям; у дверей еще раз оглянулся назад, протер глаза исподом указательного пальца и проговорил, заикаясь: "Мой сын руку... отстрелена... при защите тех... салванов... в Америке... где идет война". С этими словами удалился и уж не возвращался в этот вечер.

Потом все разошлись один за другим, под разными предлогами, выключая Долли, которая одна сидела все еще на месте. Важным для нея облегчением было остаться одной, и она сбиралась наплакаться вдоволь, как вдруг услышала голос Джоя, который, на другом конце коридора, желал кому-то доброй ночи.

Доброй ночи... Потом он пошел, может быть, и со всеми уходил. Но куда ж ему было идти "домой", теперь, так поздно.

Она слышала, как он шел вдоль коридора и проходил мимо дверей. Но шаги его были как-то мешкотны. Он вернулся... Сердце крепко забилось у Долли... Он заглянул в комнату.

-- Доброй ночи! - он не прибавил: "Долли", но и то уж утешение, что не назвал ее мисс Уарден.

-- Как жаль, что вы так сильно огорчаетесь тем, что уж было и прошло, - сказал Джой с участием. - Перестаньте. Я не могу вас видеть в слезах. Не думайте больше об этом. Ведь вы теперь в безопасности и счастливы.

Долли зарыдала сильнее.

-- Верно, вы очень пострадали в эти два дня, а все же не переменились, разве только к лучшему. Так находят, я не думаю этого. Вы... вы всегда были прекрасны, - сказал Джой: - но теперь прекраснее чем когда-нибудь... Право... Что нужды, если я скажу это: вы и без меня это знаете. Вероятно, вам говорят это так часто...

Вообще, Долли знала это, и говорили ей это также очень часто. Но каретник уже давным давно оказался ужасным ослом; и боялась ли она сделать подобные открытия в других или по долгой привычке к комплиментам, вообще, стала к ним нечувствительнее прежнего; но верно то, что в целой жизни ни от чего она не чувствовала еще столько удовольствия, как от того, что говорил ей Джой, несмотря на её горькия слезы при этом случае.

на молитве, утром и вечером, целую жизнь мою...

-- Станете? - сказал Джой поспешно. - В самом деле, станете? Это... это отрадно и весело слышать из ваших уст.

Долли все еще рыдала и держала платок у глаз. Джой стоял и смотрел на нее.

-- Ваш голос, - сказал Джой: - так переносит меня в прекрасное старинное время, что мне кажется, будто теперь опять та же ночь, - что за беда говорить об этом, - будто опять та же ночь, и ничего не случилось с тех пор. Как будто я с того времени не терпел никаких бед, а вчера только побил бедняжку Тома Кобба и стою теперь перед вами с узелком на плече, собираясь в дальний путь... Помните?

Помнит ли?.. Однакож, она не сказала ничего. На минуту открыла она глаза. Это был один только взгляд, - кроткий, слезный, робкий взгляд; но Джой совсем было растерялся от него.

и сверх того калекою на всю жизнь. Но, Долли, лучше б я потерял обе руки, - лучше, бы потерял голову, - нежели воротился бы и нашел, что вас нет в живых, или что все стало не так, как я всегда воображал себе и как надеялся, и желал найти.

О, как переменилась теперь маленькая кокетка, в сравнении с тем, что было пять лет назад. Наконец, она почувствовала в себе сердце. До сих пор она не знала ему цены, не умела оценить и привязанности Джоя. За то, как дорога казалась она ей теперь.

-- Я надеялся, - сказал Джой своим откровенным, прямым тоном: - вернуться со временем богачом и жениться на вас. Но тогда я был мальчик, и с тех пор разучился мечтать. Я бедный, изувеченный, отставной солдат и должен быть доволен тем, что могу как-нибудь прибиваться в свете. Не могу сказать и теперь, чтоб обрадовался бы, увидев вас замужем, Долли; но, право, рад, видя, что все вам удивляются и покоряются, и что вы можете выбирать по своему желанию. Мне будет утешением, что вы станете рассказывать вашему мужу обо мне, и надеюсь, придет время, когда я буду в состояния полюбит его, пожать ему руку и навещать вас, как бедный, старый друг, который знавал вас, когда вы были еще девушкою. Да благословит вас Бог!

Рука его в самом деле дрожала; но он снова отнял ее и вышел вон.