Бэрнаби Родж.
Глава LXXVI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бэрнаби Родж. Глава LXXVI. (старая орфография)

LXXVI.

Медленно выйдя из квартиры сэра Джона Честера, слесарь помешкал еще под деревьями в надежде, что его позовут назад. Три раза возвращался он и все еще стоял на углу, как вдруг колокол ударил двенадцать часов.

Было что-то торжественное в этом бое колокола и не потому лишь, что он напоминал о том же часе завтрашняго дня, но и потому еще, что слесарь знал, что это был смертный звук для убийцы Реубена Гэрдаля. Он видел его, как он был ведом среди проклятий толпы по наполненным людьми улицам; видел его дрожащия губы и трепещущие члены, смертный пот на лбу, посинелые щеки и его блуждающий взгляд, который всюду искал надежды и всюду находил отчаяние. Он видел жалкое, покинутое, мучимое упреками совести создание, рядом с своим гробом шедшее на виселицу. Он знал, что Родж до самого конца оставался человеком окаменелым, который, дико боясь жены и сына, стал еще жестокосерднее; знал, что последния слова, сбежавшия с его бледных губ, были проклятия на них, как на своих губителей.

Мистер Гэрдаль вознамерился присутствовать тут и быть зрителем казни. Он должен был видеть ее собственными глазами, чтоб утолить жажду мщения, мучившую его столько лет. Слесарь знал это и, когда удары смолкли, поспешил оттуда, желая с ним встретиться.

-- Для этих двух, - говорил он дорогою: - я ничего больше не могу сделать. Да помилует их Господь! Я говорю: не могу ничего сделать для них; но для кого ж я могу сделать что-нибудь? Мэри Родж будет иметь пристанище и друга в случае нужды; но Бэрнеби, бедный Бэрнеби, добрый мальчик, что я могу сделать для него? Прости мне, Господи, согрешение, а есть много, много непомешанных людей, - воскликнул честный слесарь, остановившись на тесном дворе и отерев глаза рукою: - которых потерю я легче перенес бы, чем потерю Бэрнеби. Мы всегда были с ним добрыми приятелями, но только теперь впервые чувствую, как я любил этого мальчика

Немногие в Лондоне глядели на Бэрнеби иначе, как на соучастника в любопытной драме, которая должна была завтра представиться. Но хотя бы и все население города принимало в нем сострадательное участие и желало спасти его жизнь, никто, однако, не сделал бы этого с большею горячностью и искреннейшем участием, как добрый слесарь.

Бэрнеби должен был умереть. Он погибал невозвратно. Вышло повеление о казни Бэрнеби; оно выходило и каждый месяц за меньшия преступления. Это была вещь столь обыкновенная, что лишь очень немногие испугались смертного приговора или даже заботились о том, справедлив ли, правосуден ли он.

Они старались спасти его. Слесарь носил просьбы и ходатайства собственными руками в верховный и главный источник законов. Но источник не был источником помилования, и Бэрнеби должен был умереть.

С самого начала заключения мать разставалась с ним только на ночь, и подле нея он обыкновенно был весел и доволен. В этот последний раз был он гордее и чувствовал себя одушевленнее прежнего, и когда она уронила священную книгу, из которой читала ему вслух, и обняла его, он удивлялся её горести, навязывая лоскуток крепа на свою шляпу. Грейф тихо каркал, то одобряя, казалось, то упрекая; но дух его упал, и он вдруг замолк.

Для матери и сына, стоявших теперь на краю ужасной пропасти, откуда никто не может выглянуть, время, готовое скоро потеряться в неизмеримой вечности, было могучим потоком, который катился порывисто и бурно, все порывистее и порывистее, чем ближе к своему устью в океане. Давно ли было утро, а вот, за разговорами, уже прошел день, и вдруг настал вечер. Страшный час разлуки, еще вчера казавшийся так отдаленным, был уже очень близок.

Они вышли во двор, рука с рукою, не говоря ни слова. Бэрнеби знал, что его тюрьма жилище мрачное и печальное и радовался завтрашнему утру, как переходу отсюда к чему-то лучшему и блестящему. Смутно представлялось ему, будто ожидают, что он завтра мужественно поведет себя, что он человек очень важный, и что тюремщикам хотелось бы довести его до слез; но, подумав об этом, он выступал тверже, просил мать не плакать больше и посмотреть, как тверда и покойна рука его.

-- Они зовут меня полоумным, матушка. Посмотрят они завтра.

Денни с Гогом были на дворе. Гог потягивался и оправлялся, вышед из своей кельи, как будто после сна. Денни сидел на скамейке в углу двора, подогнув колени под подбородок, ворочался и вертелся, как будто испытывал тяжкое мучение.

Мать с сыном были на одной стороне двора, а двое мужчин на другой. Гог ходил взад и вперед, взбрасывал иногда дикий взгляд на лазурное небо и потом озирался кругом на стены.

-- Нет пощады, нет отсрочки. Никто не идет. Еще одна только ночь нам, - стонал Денни слабым голосом, ломая руки. - Думаешь ли ты, что они простят меня ночью, брат? Я видал, что прощение приходило в последнюю ночь; видал, что приходило в пять, в шесть, в семь часов утра. Ты не думаешь, что мне есть еще надежда, а? Скажи: да! Скажи ты да, молодой приятель, - вопил несчастный с умоляющими кривляньями, обращаясь к Бэрнеби: - не то я сойду с ума!

-- Лучше быть сумасшедшим, чем в уме здесь, - сказал Гог. - Сойди с ума.

-- Да скажи мне, что ты думаешь? Скажи мне кто-нибудь, что кто думает! - восклицало бедное созданье так жалко, так унизительно, что самое сострадание отворотилось бы от него. - Неужто уж нет никакой надежды, совершенно никакой надежды для меня? Разве не может быть, чтоб они это делали только для того, чтоб напугать меня? Ты не думаешь? А! - кричал он, ломая руки. - Так меня никто не хочет утешить?

-- Тебе бы надо быть лучше всех, а ты всех хуже, - сказал Гог, остановись перед ним. - Ха, ха, ха! Посмотрите-ка на палача, когда дошла до него очередь!

-- Ты не знаешь, каково это! - воскликнул Денни. - Я знаю. Чтобы я дошел до этого, чтоб я был спроважен. Я, я. О!

забаве.

-- Я последователен! - кричал несчастный. - Будь я палачем, я опять говорил бы так. Кто-нибудь другой думает теперь по-моему. Это еще ужаснее! Кто-нибудь другой дожидается теперь с нетерпением спровадить меня. Я знаю это по себе!..

-- Нетерпение это скоро удовлетворится, - сказал Гог и отошел прочь. - Вспомни об этом и будь покоен.

Хоть один из этих двух человек в поступи и речах своих выказывал самое дерзкое мужество, а другой такую низкую трусость, однако, трудно сказать, который из них больше возбудил бы отвращения в наблюдателе. В Гоге виделось восторженное, ожесточенное отчаяние дикаря, обреченного мукам; палач был не лучше собаки с петлею на шее. И, однакож, это были два самые обыкновенные состояния души у всех, которые бывали в одинаких с ними обстоятельствах. И так обильно произрастала эта нива, засеянная законом, что на такого рода жатву смотрели, как на вещь необходимую.

В некотором отношении все были равны. Блуждающий и безпорядочный ход мыслей, внезапное воспоминание об отдаленных, давно забытых вещах самых различных и самых несвязных; неугомонное, неутолимое стремление к чему-то неопределенному; быстрый полет минут, в которые будто волшебством сжимались целые часы; внезапное наступление торжественной ночи; тень смерти, которая безпрестанно облекала их, и была, однако, так слаба и прозрачна, что самые обыкновенные, самые заурядные предметы были им видимы; Невозможность раскаянием готовиться к смерти или направлять постоянно ум на какую-нибудь мысль, ибо возмущающия привидения то и дело развлекали его, - все эти обстоятельства были общи всем осужденным и различались только формою наружного своего проявления.

Он взглянул ей в лицо и прочел в нем, что уж пора. Долго обнимал он ее; наконец, вырвался и побежал за книгою, попросил ее не уходить, пока он воротится. Он скоро возвратился: чей-то вопль возвратил его, но её уже не было.

Он побежал к дверной решетке. Сторожа уносили ее прочь. Она сказала, что сердце у нея разорвется... Лучше было удалиться.

-- Ты не думаешь, - вопил Денни, подтащившись к Бэрнеби, который стоял, как будто приросши к земле, неподвижно глядя на пустые стены; - ты не думаешь, что есть еще надежда? А! Это ужасный конец, страшный конец для такого человека, как я! Ты не думаешь, что есть еще возможность?.. То есть не для тебя, а для меня? Его не слушай (он разумел Гога); он в таком отчаянии.

-- Ну, - сказал тюремный сторож, то входивший, то выходивший, засунув руки в карманы и зевая от скуки: - пора, пора запирать, голубчики.

-- Друг мой! - воскликнуло жалкое создание, упав на колени. - Любезный друг, ты всегда был мне лучшим другом... это недоразумение. Верно, либо письмом ошиблись, либо посланного что-нибудь задержало на дороге. Может быть, он умер скоропостижно. я сам раз видел, как один человек замертво упал на улице, а у него были бумаги в кармане. Вели разспросить. Пошли кого-нибудь наведаться. Они меня никак не повесят. Они не могут меня повесить!.. Да, а если повесят! - воскликнул он и вспрыгнул с страшным криком, - то повесят только обманом, скрыв мое прощение... Против меня есть заговор... Я потеряю жизнь!.. - И с вторичным криком он упал без чувств наземь.

-- Посмотрите-ка на палача, когда дошла до него очередь! - восклицал Гог, указывая на Денни, которого уносили на руках. - Ха, ха, ха! Не робей, смелый Бэрнеби, что вам за дело. Дай руку. Они правы, сбывая нас со света, потому что, вырвись мы во второй раз, плохо бы им было, не так ли? Дай еще пожать руку. Человек ведь только един раз умирает. Пой этой ночью, когда проснешься, громче и опять засыпай. Ха, ха, ха!

Бэрнеби еще раз взглянул сквозь решетку на пустой двор; посмотрел потом на Гога, когда Гог всходил на ступени, ведшия в его келью; слышал, как Гог кричал и заливался громким хохотом, видел, как он махал шляпою над головой. Но Бэрнеби отвернулся, как человек бродящий впросонках, и без всякого следа страха или заботы лег на свои доски и стал слушать, который час пробьет.