Бэрнаби Родж.
Глава LXXVII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бэрнаби Родж. Глава LXXVII. (старая орфография)

LXXVII.

Время летело, шум на улицах замирал постепенно, пока, наконец, тишина не прерывалась почти ничем, кроме боя колоколов на церковных башнях, возвещавших ход того великого седовласого стража, который не спит и никогда не отдыхает.

На улицу перед фасадом тюрьмы приходили в тот торжественный час отдельные группы по два, по три человека: то были работники. Сходясь на средине улицы, они бросали свои инструменты наземь и вполголоса разговаривали друг с другом. Другие скоро пришли от самой тюрьмы с бревнами и досками на плечах; прежние тотчас принялись за дело, и глухие удары молотов начали оглашать безмолвное место.

Там и сям стоял тот или другой работник с фонарем или дымным факелом, светя товарищам, и при этом неверном свете видно было, что одни вырывали камни из мостовой, другие держали длинные, прямые столбы и устанавливали их в накопанные на мостовой ямы. Иные медленно тащили порожнюю телегу с тюремного двора, между тем как другие загораживали улицу крепкими перилами. Все было в деятельном движении. Темные фигуры, которые в такой необыкновенный час так безмолвно и, однакож, так деятельно двигались туда и сюда, легко можно было счесть за привидения, работавшия в полночь над каким-нибудь призрачным зданием, которое, подобно им, исчезнет с разсветом и не оставит по себе ничего, кроме пара и тумана.

Было еще темно, когда собралось несколько человек зрителей, которые явно пришли нарочно так рано. Даже люди, которым через эту улицу лежала дорога куда-нибудь вовсе в другое место, останавливались и стояли, будто прикованные неодолимою, волшебною силой. Между тем стук молотов и пил не прекращался; с ним мешался глухой звук досок и балок, падавших на мостовую; по временам перекликались меж собою работники. Как скоро раздавался колокольный бой на соседней церкви - а это происходило каждую четверть часа - странное, мгновенное, но невыразимо страшное чувство, казалось, овладевало предстоящими.

Мало-по-малу показывался слабый луч на востоке, и воздух, целую ночь бывший теплым, веял свежо и прохладно. Хоть дня еще не было, но темнота убыла, и звезды померкли. Тюрьма, доселе представлявшаяся просто черною, безвидною громадою, приняла свою обычную наружность; от времени до времени виднелся на её крыше одинокий сторож, который наклонялся вниз поглядеть на приготовления, делавшияся на улице. Человек этот, составлявший как бы часть тюрьмы и знавший, или хотя казавшийся знавшим все, что происходило внутри её, был предметом такого интереса, что люди, стоявшие внизу, указывали на него пальцами и со страхом следили его кристальными взорами, будто привидение.

Постепенно становился сильнее слабый свет, и дома с их надписями и вывесками обозначались явственнее. Тяжелые кареты медленно катились со двора противолежащей гостиницы; путешественники смотрели и, тихо отъезжая, часто оглядывались на тюрьму. Вот блеснули первые лучи солнца на улицу; ночная работа, принимавшая в меняющихся фантазиях зрителей сотни различных образов, стояла теперь перед ними в своем настоящем виде: то были эшафот и виселица.

С прибыванием теплого, ясного, летняго дня, послышалось уже жужжанье небольшой толпы народа; ставни отворились, занавесы поднялись, и любопытные, спавшие насупротив тюрьмы, где для зрелища казни за дорогую цену нанимались места, поспешно вскакивали с постелей. В некоторых домах хозяева повынули все рамы из окон, чтоб доставить большее удобство зрителям; инде зрители уже сидели в кружке и прогоняли время картами, питьем и шутками. Некоторые откупили себе места на крышах и уже выбирались туда через слуховые окошки. Другие еще торговались за лучшия места и были в нерешимости сколько заплатить, смотрели на медленно прибывающую массу народа и на работников, которые равнодушно наклонялись на эшафоте и притворялись, будто без участия слушают похвалы, которые расточал хозяин своему дому насчет прекрасного вида и чрезвычайной умеренности запрошенной цены.

Никогда не бывало лучшого утра. С кровель и верхних этажей домов виднелись башни приходских церквей, и купол большого собора выставлялся над тюрьмою на синем небе, окруженный легкими летними облаками, так что в ясной атмосфере можно было явственно разобрать всякий завиток, всякую лишь, всякое украшение, окно. Все было полно блеска и надежды - только не внизу, не на улице, куда глаз смотрел как в темный ров, где, среди такой обильной жизни и свежого бытия, стояло страшное орудие смерти. Казалось, будто само солнце не в силах было заглянуть туда.

Но все еще лучше, было, пока это орудие печально и мрачно стояло в темной тени, нежели теперь, когда оно торчало на полном блеске солнца, с своей черной, лоснящейся краскою и своими веющими в воздухе хвостами. Еще лучше было оно, скрытое в мглистом уединении полуночи, когда две фантастическия фигуры стояли около него, нежели при ясном свете утра, среди волнующейся толпы народа. Лучше было оно, пока, как привидение, пугало народ и навевало адския грезы обывателям Старого Города, нежели теперь, когда, издеваясь над лицом дня, теснило в их бодрствующия чувства свой отвратительный образ.

Било шесть, семь, восемь часов. Живая река катилась вдоль улиц на торговые площади. Экипажи, почтовые кареты и ломовые телеги продирались сквозь толпу и ехали далее. Некоторые из них, незнавшия городских дел и приехавшия далеко из провинции, останавливались, и кучер указывал бичем на виселицу, хотя мог обойтись и без этого, ибо все пассажиры оборачивали головы по тому же направлению, и каретные окна были набиты любопытными. Женщины смотрели робкими, но жадными глазами на страшную виселицу; даже маленьких детей приподнимали над головами народа, чтоб они видели, что за игрушка виселица и как вешают людей.

Двое бунтовщиков должны были умереть перед тюрьмою, которую они разорили; один вслед за ними в Блумсберей-Сквере. В девять часов пришел сильный отряд войска на улицу и занял ее, разставясь в два ряда вдоль узкого проезда к Гольборну. По этой улице проехала к воротам тюрьмы вторая телега (первая, о которой мы упоминали выше, употреблена на постройку эшафота). После таких приготовлений солдаты сделали ружьем к ноге и стали вольно; офицеры ходили промеж рядов взад и вперед, болтая друг с другом или останавливаясь у подножия эшафота; масса народа, несколько часов прибывавшая необыкновенно быстро и теперь еще возраставшая ежеминутно, ждала двенадцатого часа с нетерпением, которое увеличивалось при каждом бое часов на церкви Св. Сепульхра.

До сих пор все было тихо, кроме разве того, что прибытие какого нибудь нового общества к незанятому еще окошку подавало новый предмет для глаз и разговоров. Но когда приближался урочный час, поднялось жужжанье и ворчанье, ежеминутно громче и громче, скоро разрослось в рев и, казалось, готово было разодрать воздух. Ни слов, ни голосов нельзя было распознать в этом крике, да люди и не разговаривали много, хотя короче знавшие дело толковали соседям, что палача можно будет узнать потому, что он меньше ростом, что другого, которого с ним повесят, зовут Гогом, и что Бэрнеби Роджа будут казнить в Блумсберей-Сквере.

Когда срок еще приблизился, стало так шумно, что у окна уж нельзя было разслышать часов ближней колокольни. Да и не было нужды слышать их, потому что на лицах зрителей можно было прочесть, много ли осталось времени. Как скоро ударяло четверть часа, в толпе поднималось движение, будто пролетало что нибудь по ней.

Три четверти двенадцатого. Ропот сделался уж просто оглушителен, а казалось, что никто не открывал рта. Куда ни взглянешь, везде только напряженные взоры и сжатые губы; самому опытному наблюдателю не удалось бы определить, кто именно говорил и кричал.

Три четверти двенадцатого. Многие зрители, по усталости отошедшие было от окошек, воротились с свежим запасом терпения. Некоторые заснули было и теперь опять стали бодры; в толпе всякий делал еще последнее усилие добиться места получше, отчего произошел напор на крепкия перила, так что они гнулись и подавались, как слабые прутья. Офицеры заняли свои места и начали командовать. Шпаги обнажены, ружья подняты на плечо, и яркая сталь, поднявшись над толпою, заблистала, как ручей на солнце. Вдоль этой блестящей линии спешили двое людей с лошадью, которая наскоро была запряжена в телегу, стоявшую у ворот тюрьмы. Потом наступила глубокая, могильная тишина, занявшая место смятения, господствовавшого до сих пор. Каждое окно начинено было головами; крыши усеяны народом; люди хватались за трубы, выглядывали из-за фронтонов, цеплялись, Бог знает, по каким местам; еслибы вырвался хоть один кирпич, они полетели бы на улицу. Колокольня, церковный двор, церковная крыша, коридоры тюрьмы, даже колодези и фонарные столбы, всякий дюйм порожняго места, все покрыто было людьми.

При первом ударе двенадцати, начал звонить тюремный колокол. Рев и шум опять раздались: кто кричал: "долой шляпы", кто "бедняжки". Со всех сторон клики сожаления или испуга. Страшно было видеть мир жадных глаз, неподвижно устремленных на эшафот и виселицу...

Глухой ропот так-же явственно слышен был в тюрьме, как и снаружи. Трое осужденных были вместе выведены на двор, когда шум раздавался по воздуху, и они очень хорошо понимала его значение.

-- Слышишь! - воскликнул Гог, не робея. - Они ждут нас. Я слышал, когда проснулся ночью, как они сбирались, повернулся и прилег на другое ухо. Я хорошо выспался. Посмотрим, что за угощение готовят они палачу, теперь, когда за ним очередь. Ха, ха, ха.

В эту минуту подошел капеллан Ньюгета и, упрекая его за неуместную веселость, советовал ему переменить поведение.

-- Да зачем? - сказал Гог. - Лучше всего ставить это ни во что. Ты верно ведь ни во что это ставишь? О, будем веселее! - воскликнул он, когда, капеллан хотел прервать его. - Пожалуй, строй себе эти торжественные рожи и корчи печальные мины, чорта ли ты думаешь в это время? Говорят, ты готовишь лучший салат во всем Лондоне. Ха, ха, ха! Видишь ли, я уж прежде слыхал про тебя. Нынче будет вкусно, - станешь ты его готовить? Каков завтрак? Надеюсь, будет вдоволь поесть и попить всей этой голодной компании, которая ждет не дождется, скоро ли пройдет спектакль.

-- Боюсь, говорил духовник, - ты неисправим.

-- Твоя правда. Я точно таков, - отвечал Гог серьезно. - Полно притворяться, сэр. Всякий месяц ты так веселишься; дай же и мне повеселиться. Если тебе нужно труса, то вот поди к нему! Попытай над ним свое искусство.

С этими словами он указал на Денни, который, волоча по земле ноги, поддерживаем был под руки двумя человеками и так трясся, как будто судороги сводили ему все члены. Он отвернулся от этого плачевного зрелища и кликнул Бэрнеби, стоявшого поодаль.

-- Что? Веселее, Бэрнеби! Не унывай, молодец! Предоставь это ему.

-- Бог в помощь! - сказал Бэрнеби, подошед к нему легкими шагами. - Я не боюсь, Гог. Я совсем счастлив. Я бы теперь не остался жив, хоть бы они меня уговаривали. Погляди на меня. Будто я боюсь смерти. Будто они увидят, что я задрожу!

Гог взглянул ему в лицо, на котором мелькала странная, неземная улыбка; взор его светился. Гог стал промеж им и капелланом и проворчал последнему на ухо.

-- Я бы не разговаривал с ним много, сэр, еслиб был на твоем месте. Пожалуй, он еще испортит тебе аппетит на завтрак, хоть ты и привык к этому.

и прибрал на себе весь свой обыкновенный ленточный наряд. Его пламенные глаза, твердая поступь, гордая и решительная осанка могли бы украшать геройский подвиг, добровольное самопожертвование зз благородное дело духа.

Но все это лишь увеличивало его вину, все было просто притворство. Суд признал его виновным: следовательно, и все это должно было быть притворством. Добрый духовник страдал невыразимо, когда Бэрнеби за четверть часа назад прощался с Грейфом. Человеку в его положении, казалось, невозможно было так нежно ласкать птицу.

Двор полон народу: тут были полицейские, солдаты, надутые гражданские чиновники, любопытные и гости, которые приглашены были как на свадьбу. Гог поглядел кругом, угрюмо кивнул одному должностному лицу, показавшему ему рукою направление, куда идти, потрепал Бэрнеби по плечу и пошел львиною поступью.

Они вступили в большую залу, находившуюся так близко к эшафоту, что могли ясно слышать голоса окружающих его: одни просили алебардщика помочь им вырваться из давки, другие кричали стоявшим позади, чтоб они немного подались, не то их задавят, и они задохнутся.

Среди залы стояли у наковальни два кузнеца с молотами. Гог пошел прямо к ним и положил на наковальню ногу с такою силою, что наковальня зазвенела, как от удара тяжелым оружием. Потом стал покойно, сложа руки, чтоб дать сбить с себя оковы, и смотрел мрачными, дерзкими взорами на присутствующих, которые любопытно разглядывали его вблизи и перешептывались друг с другом.

С Денни так долго надо было хлопотать, пока удалось привести его в залу, что церемония с Гогом и с Бэрнеби почти кончилась прежде, чем Денни вошел. Но едва явился он в месте, столь ему известном, и среди лиц, с которыми был так хорошо знаком - вдруг получил силу и память, всплеснул руками и еще раз жалобно умолял о помиловании.

лет служил его величеству, парламенту и законам! Не дайте мне... не дайте мне умереть... по недоразумению!..

-- Денни, - сказал смотритель Ньюгета: - ты знаешь, что решил суд, знаешь, что приговор твой прислан в одно время с прочими. Ты знаешь, что мы ничего не можем сделать, даже еслиб хотели.

-- Все, чего я желаю, сэр, все, о чем я молю, прошу, это только время и отсрочка, чтоб увериться хорошенько! - воскликнул несчастный, ища вокруг сострадания блуждающими взорами. - Король и правительство не могут знать, что это я; и уверен, они не могут этого знать; они не. отдали бы меня на эту страшную бойню. Им извесгно мое имя, но они не знают, что это тот самый Денни... Отложите мою казнь, ради Бога, милосердые господа, отложите до тех пор, пока вам скажут, что я тридцать лет был здесь исполнителем... Неужели никто не пойдет им сказать это! - вопил он, судорожно ломая руки и озираясь кругом. - Неужели никто не сжалится и не пойдет им сказать это?

-- Мистер Акерман, - сказал немного спустя один из окружающих: - может быть слова мои приведут несчастного в более бодрое расположение духа, даже теперь, в последнюю минуту его жизни; позвольте мне его уверить, что ремесло его очень хорошо было известно тем, кто произносил над ним приговор.

-- Да, может быть, они думают поэтому, что наказание не так жестоко! - воскликнул преступник, падая к ногам говорящого и поднимая к нему простертые руки. - Между тем, как оно ужаснее, сто раз ужаснее для меня, чем для всякого другого. Скажите им это, сэр. Скажите им это. Оно тем ужаснее для меня, что они мне столько раз его поручали. Отложите мою казнь до тех пор, пока вы им это скажете.

-- Погодите, погодите! Минуту - еще одну минуту. Дайте мне еще надежду на помилование. Одному из нас надо ехать в Блумсберей-Сквер. Пусть это буду я. Между тем, может придти прощение; оно верно придет. Ради Бога, пошлите меня в Блюмсберей-Сквер. Это будет ужасно, если вы меня здесь повесите!

Его потащили к наковальне; но и тут он кричал так, что пересилил звон молотков и гул толпы; он говорил, что знает о происхождении Гога: отец его еще жив, - он знатный и сильный господин, - ему известны фамильные тайны, - он не может ничего сказать, если ему не дадут срока, возьмет их с собою в могилу. И продолжал вопить таким образом, пока голос изменил ему, и он упал между двумя помощниками палача.

В эту-то минуту раздался первый удар двенадцати часов и начал звонить тюремный колокол. Разные судебные чиновники, под предводительством шерифов, двинулись к дверям. С последним ударом колокола все было готово.

Спросили Гога, не имеет ли: он еще чего-нибудь сказать.

На эту минуту было что то добродушное, даже нежное в его диком существе, когда он сжал и потряс руку своему бедному товарищу.

-- Вот что мне надо сказать! - воскликнул он, твердо оглянувшись кругом. - Еслиб мне можно было потерять десять жизней и потеря каждой жизни десять раз причиняла бы мне самую жестокую муку, я охотно бы согласился на все, - верьте или не верьте, господа, - на все бы согласился, чтоб спасти одного человека... этого одного, - прибавил он, еще раз потрясши ему руку: - который погибает через меня.

-- Зачем же: "через меня"? - сказал кротко Бэрнеби. - Не говори так. Тебя не за что хулить. Ты всегда был очень добр до меня... Гог, теперь мы скоро увидим, отчего светят звезды.

-- Я взял его от нея и не думал, чтоб из этого вышло такое несчастье, - сказал Гог, положив ему на голову руку, тихим голосом, - Прошу у него и у нея прощения...

-- На это адское дерево, на котором повисну я зрелым плодом, призываю проклятие всех его жертв, прошедших, настоящих и будущих. Тому человеку, который в совести должен признавать меня сыном, оставляю я желание, чтоб он умер не на своей пуховой постели, а насильственною смертью, как умираю я теперь, и чтоб один только ночной ветер плакал о нем. Тут я говорю: аминь, аминь, аминь!

Ослабевшая рука его упала; он повернулся и пошел твердым шагом, сделавшись совершенно прежним Гогом.

-- Больше ничего? - указал смотритель.

Гог махнул рукою Бэрнеби, не глядя на него, и сказал: - я готов!

-- Постойте, - сказал Гог, быстро оборотившись: - не за хочет ли кто взять к себе собаку, и то, если намерен с нею хорошо обходиться. Я оставил собаку в доме, откуда пришел; она была моя, и не легко найти другую такую собаку. Вам удивительно, что я еще думаю о собаке, именно теперь, - прибавил он с некоторым смехом. - Еслиб хоть один человек на Божьем свете вполовину оказал мне столько услуг, я думал бы и о нем.

Он не говорил больше, а шел с равнодушною миною, хотя в то же время частью с живым любопытством, частью с досадою слушал молитву по усопших. Как скоро он выступил за дверь жалкого товарища, его вывели; остальное видела толпа.

и коридорам ко второй двери, - к той, у которой ждала телега. Бэрнеби потупил голову, чтоб не видать того, что, как он знал, встретилось бы его взором, и торопливо, впрочем, с каким-то детским тщеславием, сел на телегу. Офицеры заняли свои места спереди, сзади и по бокам; экипажи шерифов покатились вперед; отряд солдат окружил поезд, и все медленно днигалось к разрушенному дому лорда Менсфильда.

Грустно было видеть всю торжественность, блеск и силу, собранные вкруг безпомощного создания, и еще грустнее смотреть, как Бэрнеби ехал, как безпорядочные мысли его находили странное ободрение в набитых битком улицах и окошках, как он, даже тогда еще, чувствовал влияние ясного, чистого неба и, улыбаясь, глядел в его бездонную синеву. Но со времени укрощения мятежей много было таких зрелищ, столь трогательных и вместе столь отвратительных, что, казалось, они приготовляемы были больше для возбуждения сострадания к жертвам, чем уважения к тому закону, которого могучая рука не один, повидимому, раз подымалась столь же неуместно и кровожадно теперь, когда все было спокойно, сколько ослаблена была низкой трусостью во время опасности.

чтоб оборотиться к дому, который помогали грабить, отворотились от него; для поправления этой неловкости, продлены были их страдания. В Боу-Стрите также повешен мальчик, много других детей повешено в разных частях города. Четыре бедные женщины также приговорены были к смертной казни. Словом, те, которые пострадали, как возмутители, были большею частью самые слабые, самые незначительные, самые жалкие между виновными. Едкою сатирою на лжерелигиозный крик, повлекший столько несчастий, было то, что многие из этих людей оказались католиками и приготовлялись к смерти католическими священниками.

В Бишопсгет-Стрите повешен был молодой человек, которого старый, седовласый отец ожидал у виселицы, поцеловал его на прощанье, у её подножия и сидел на земле до тех пор, пока сняли несчастного. Ему охотно бы отдали труп сына, но он был так беден, что не имел ни гроба, ни носилок, ничего, чтоб взять тело; терпеливо шел он подле телеги, влекшей назад в тюрьму его мертвого сына, и несколько раз жал ему охладелую руку...

Но народ снова забыл все эти вещи или мало заботился о них, если оне и уцелели в его памяти; между тем, как одна большая толпа толкалась и теснилась, чтоб еще раз на прощанье взглянуть вблизи на ньюгетскую виселицу, другая бежала за телегою бедного Бэрнеби, чтоб умножить толкотню, ждавшую его на месте казни.