Бэрнаби Родж.
Глава LXXVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бэрнаби Родж. Глава LXXVIII. (старая орфография)

LXXVIII.

В тот самый день и в тот самый час сидел мистер Уиллит старший в комнате Черного Льва, куря трубку. Несмотря на жаркое лето, мистер Уиллит сидел у огня. Он погружен был в глубокое раздумье, а в таком состоянии он обыкновенно любил медленно поджаривать себя, полагая, что этот кухонный процесс способствует вытапливанию его идей, которые, впрочем, закипев однажды, текли так обильно, что он и сам не мог этому надивиться.

Много раз утешали мистера Уиллита родные и знакомые уверением, что за понесенный в его "Майском Дерене" убыток он может "пасть на графство". Но как это выражение имело несчастное сходство с народною поговоркою "пасть на приход" или "сесть на шею приходу", то мистер Уиллит утешался им так же мало, как утешался бы надеждою на окончательное разорение и совершенное нищенство. Он принимал эти слова с прискорбным покачиванием головы или страшным, неподвижным взглядом, и всякий раз после утешительного визита был печальнее, чем во все прочие двадцать четыре часа.

Случилось, однако же, когда он по такому особенному поводу сидел у огня, оттого-ли, что с одного бока он уж совсем изжарился, или оттого, что был в особенно веселом расположении духа, или оттого, наконец, что уж слишком долго раздумывал, только случилось, что в отдаленнейших и глубочайших тайниках его ума мелькнул маленький, слабый луч света, темное предчувствие, что, может быть, "Майское-Дерево" будет возстановлено на общественный счет и займет свое прежнее высокое место между гостиницами земного шара. Этот слабый луч распространил такой яркий свет в голове мистера Уиллита, что дело стало ему, наконец, так ясно и очевидно, как пламя, перед которым сидел он; в полной уверенности, что он первый сделал это открытие и что выследил, догнал и поймал совершенно-оригинальную идею, которая до сих пор еще не приходила ни в одну смертную голову, положил он трубку, потер себе руки и громко захохотал.

-- Э, батюшка! - воскликнул вошедший в эту минуту Джой. - Да ты нынче хоть куда весел.

-- Ничего особенного, - сказал мистер Уиллит, опять усмехнувшись: - совершенно ничего особенного, Джозеф. Разскажи-ка мне что-нибудь про салваннов. - Мистер Уиллит усмехнулся еще раз и засунул трубку в рот.

-- Что мне тебе сказать, батюшка? - спросил Джой, положив ему руку на плечо и наклонясь к нему. - То, что я воротился беднее церковной крысы. Это ты знаешь. Что я искалечен на всю жизнь. И это знаешь.

-- Она отстрелена, - бормотал мистер Уиллит, уставив глаза на огонь: - при защите салваннов, в Америке, где идет война.

-- Так точно, - отвечал с улыбкой Джой и облокотился уцелевшею рукою на спинку отцовых кресел: - об этом-то я и хотел теперь поговорить с тобою. Человек с одной рукой не слишком годен на свете, батюшка.

Об этом мистер Уиллит совсем еще не думал и потому сначала не отвечал ничего.

-- Никоим образом, - сказал Джой: - не может он так, как всякий другой, найти и наделать себе средств поддержать жизнь. Он не может сказать "я хочу это делать" или "этого я не хочу", а должен браться за такую работу, какую только он может делать, и молиться Богу, что еще нет чего-нибудь хуже. - Что ты говоришь?

Мистер Уиллит повторял про себя тихо и задумчивым тоном слова: "при защите салваннов"; но смутился, казалось, что его услышали, и отвечал: "ничего".

-- Ну, вот видишь ли, батюшка. Мистер Эдвард приехал в Англию из Вест-Индии. Убежав (мы бежали с ним в один день), он поехал на один из островов, где обзавелся землею его школьный товарищ; он не поспесивился войти в его дела, и... и словом, ему посчастливилось, он разбогател, приехал сюда по делам и скоро опять отъезжает. Что мы воротились почти в одно время и встретились в бунте, было уж, конечно, доброе дело, потому что это не только дало нам случай оказать услугу старинным друзьям, но и мне открыло в жизни дорогу, по которой я могу идти, не садясь вам на шею. Прямо сказать, батюшка, Эдварду Честеру я гожусь; я уверился, что точно могу ему быть полезен и сбираюсь перенести мою остальную руку с ним за море, чтоб служить ему как умею лучше.

В глазах мистера Уиллита Вестиндские острова и вообще все чужеземные страны были населены дикими народами, которые только и делали, что махали томагауком и татуировали себе на теле курьезные фигуры. И потому едва услышал он, что сказал Джой, - разлегся на креслах, вынул изо рта трубку и с таким испугом уставился глядеть на сына, как будто видел его уже привязанного к столбу и мучимого для потехи веселого селения. Какое нашел бы он выражение для своих чувствований, еслибь заговорил, нельзя решить, - да и не нужно, потому что не успел он вымолвить слова, как в комнату вбежала Доли Уарден со слезами на глазах и бросилась, не говоря ни слова, Джою на шею, обвив его своими белыми ручками.

-- Долли! - воскликнул Джой. - Долли!

-- Да, зови меня так... и всегда, и всегда! - восклицала дочь слесаря. Не будь холоден со мною, не чуждайся, не таись от меня, не брани меня за глупости, в которых я давным-давно раскаялась; не то - я умру.

-- Я... тебя бранить? - сказал Джой.

-- Да, потому что всякое доброе и честное слово, которое ты говорил, кололо мне сердце. Ты, который столько перенес от меня, который всеми своими страданьями обязан моему капризу, ты так был добр и благороден со мною, Джой...

Он не мог выговорить ни слова. Поразительное красноречие было в его одной руке, которою он обнимал ее; но уста молчали.

-- Торжествовал? - повторил Джой с улыбкою, которая как будто говорила: "красив бы я был в это время".

-- Да, торжествовал! - восклицала она и все сердце и вся душа её выливалась в звуке её голоса и в наполненных слезами глазах, - потому что ты можешь торжествовать. Я рада, что ты можешь... Я не меньше тебя печалилась; я не могла забыть последняго дня, как мы с тобою здесь разговаривали, - нет, и еслиб можно было воротить прошлое, сделать тот прощальный день вчерашним...

Бывал ли когда любовник блаженнее Джоя в эту минуту?

-- Милый Джой, - сказала Долли: - я любила тебя всегда, в глубине сердца я всегда тебя любила, хоть и была так суетна и ветрена. Тогда я надеялась, что ты воротишься в тот же вечер; я была твердо в этом уверена; молилась о том Богу на коленях... Все эти долгие, долгие годы я ни разу не забывала о тебе, ни разу не теряла надежды на твое благополучное возвращение.

-- И вот теперь, - воскликнула Долли, трепеща от избытка душевного волнения, - еслиб ты был хвор и весь изувечен; еслиб был слаб и безпомощен; еслиб, вместо того, что ты есть, для всех, кроме меня, был только обломком человека, все же я гордо и радостно отдала бы тебе свою руку, как самому знатному лорду Англии.

-- Что я сделал! - воскликнул Джой. - Что я сделал, чтоб заслужить такую награду?

-- Ты научил меня, - сказала Долли, подняв свое очаровательное личико: - узнать себя и цену тебе; сделаться лучшею, нежели какою была я прежде; быть достойнее твоего прямого, мужественного характера. Только под старость, милый Джой, ты увидишь, что ты это сделал; потому что не только теперь, когда оба мы молоды и здоровы, но и в пожилых наших летах буду я твоей покорною, кроткою, любящею женою. Никогда не буду я знать ни желанья, ни заботы, которые не касались бы до тебя и до нашего семейства; всегда буду стараться утешать тебя моей нежнейшей привязанностью и преданнейшею любовью... Да, буду, буду!

Джой мог только опять употребить свое прежнее красноречие.

старый знакомый, который знал меня в девушках, не правда ли? - Мудрено сказать, что тут отвечал Джой, но говорил он очень много, и Долли также говорила очень много; и он прижал Долли своей рукою очень крепко к груди, и Долли не противилась; и если когда-нибудь бывали двое счастливцев на сем свете, то можно с некоторою достоверностью предположить, что счастливцы эти были Джой и Долли.

Если скажем, что, во время этой сцены, мистер Уиллит старший объят был величайшим изумлением, к какому только способна человеческая природа, что он находился в полном духовном изнеможении и потом опять всходил на самые ужасные и дотоле недостижимые высоты удивления, - все-таки представим лишь слабую картину состояния его ума и души. Появись вдруг орел, гриф, летучий слон или крылатый морж и, ухватив его за спину, улети с ним в самое сердце "салваннов" он почел бы это за самое обыкновенное происшествие, в сравнении с тем, что видел теперь перед глазами. Сидеть сложа руки, все видеть и слышать, забытому и оставленному без малейшого внимания, между тем, как его сын и молодая женщина разговаривали в самых страстных выражениях, целовались друг с другом и во всех отношениях вели себя так свободно, - это было такое страшное, неизъяснимое, совершенно непонятное положение, что от изумления впал он в летаргический сон и также мало мог опомниться, как и какой-нибудь очарованный спящий в первый год своего волшебного сна, который продолжится еще целое столетие.

-- Батюшка, - сказал Джой, подводя к нему Долли: - знаете, кто это?

Мистер Уиллит взглянул сперва на нее, потом на сына, потом опять на нее, и сделал, наконец, тщетное покушение потянуть глоток дыма из своей трубки, которая давно уж погасла.

-- Скажите хоть слово, батюшка, хоть только "здоровы ли?" приставал к нему Джой.

-- Конечно, - сказал Джой: - почему же нет?

-- Ах! - возразил отец. - Почему же нет? - И при этом замечании, которое говорил он тихим голосом, как будто разсуждал сам с собою потихоньку о каком-то важном вопросе, он употребил маленький палец правой руки (если только какой-нибудь из его пальцев можно назвать маленьким), вместо гвоздя для чищенья и набиванья трубки, и снова замолчал.

Так сидел он, по крайней мере, с полчаса, хотя Долли самым ласковым и любезным тоном говорила ему раз двадцать, что она надеется, он не сердится на нее. Так сидел он с полчаса неподвижно и походил точь-в-точь на кегельного царя. Но вдруг, к великому смущению молодых людей, не говоря ни слова, он громко и отрывисто захохотал и повторил: - Разумеется, Джозеф. О, да. Почему же нет... После этого он вышел прогуляться.