Бэрнаби Родж.
Глава LXXIX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бэрнаби Родж. Глава LXXIX. (старая орфография)

LXXIX.

Старый Джон не подходил к "Золотому-Ключу", ибо между Золотым клюнем и Черным Львом лежала пустыня улиц, как известно всякому, кто знает разстояние от Уайт-Чэпля до Клеркенуилля, а он не был записным ходоком. Но Золотой Ключ нам по пути; итак, зайдемте в Золотой Ключ.

Сам золотой ключ, прекрасный символ слесарного мастерства, был сорван и нещадно растоптан бунтовщиками. Но теперь он опять во всей красе, вновь вызолочен, вычищен и даже блестит ярче прежнего. В самом деле, весь дом спереди так хорош похорошел помолодел и даже так поновился, что, будь еще живы мятежники, которые его ограбили, у них разлилась бы желчь при виде благоденствия старинного здания.

Ставни однако, затворены, сторы в окошках верхняго этажа все спущены и, вместо привычной своей веселой наружности, дом имел еще вид печальный и пасмурный. Соседи, часто, бывало, видавшие приход Бэрнеби, легко могли себе объяснить это. Дверь стояла полурастворенная; но молоток слесаря молчал; кошка, дремля, сидела на кузнице; вокруг все было темно, пусто и безмолвно.

На пороге этой двери встретились мистер Гэрдаль и Эдвард Честер. Младший пропустил вперед старшого; оба вошли с уверенностью, которая, повидимому, показывала, что они кого-то ждут, или что они привыкли приходить и уходить без спроса - пошли и заперли за собою дверь.

Они прошли через старую, нижнюю гостиную по крутой, красивой и опрятной лестнице в лучшую комнату, некогда утешение и гордость мистрисс Уарден и сцену подвигов мисс Меггс, заслуг её семейству и хозяйству.

-- Уарден привел сюда мать, вчера вечером, говорил он мне, - сказал мистер Гэрдаль.

-- Она теперь наверху, в комнате, что над нами, - отвечал Эдвард. - Говорят, её радость превосходит всякое описание. Мне нечего прибавлять, - вы сами знаете, - человеколюбие и участие этих добрых людей не имеет пределов.

-- Да наградит их за то Господь! Уардена нет дома.

-- Он воротился домой тотчас с нашим посланным. Всю ночь его не было дома, вы это знаете, разумеется. Ведь большую часть ночи он пробыл вместе с вами.

-- Да. Без него бы мне как без правой руки. Он старше меня, но ничто его не сломит.

-- Мужественный и веселый человек.

-- Он имеет прано на такую репутацию. Никогда не бывало человека бодрее его. Он только жнет, что посеял, не больше.

-- Не все люди так счастливы, чтоб могли похвалиться этим, - сказал Эдвард после минутного молчания.

-- Все-таки их больше, чем вы думаете, - отвечал мистер Гэрдаль. - Только мы больше смотрим на жатву, чем на время посева. Так вы поступаете со мною.

В самом деле, его бледное, исхудалое лицо, исполненное мрачного выражения, так много служило поводом к Эдвардовскому замечанию, что Эдвард на минуту затруднился ответом

-- Полноте, полноте, - сказал мистер Гэрдаль: - совсем нетрудно было угадал такую естественную мысль. Однакож, вы ошибаетесь. У меня была своя доля несчастия, может быть и побольше обычного общого жребия, но я переносил его дурно. Я ломал там, где следовало бы гнуть, я уединялся и прятал голову тогда, как должен бы был предаваться всему великому творению Божию. Терпенье и смирение знает только тот, кто весь мир может назвать братьями. Я удалился от мира - и наказан за это.

Эдвард хотел было противоречить, но мистер Гэрдаль не дал ему времени и продолжал: - теперь слишком поздно поправлять это. Иногда мне кажется, еслиб можно было начать жить сызнова, я поправил бы эту ошибку как из любви к добру, так и из любви к самому себе. Но, даже принимая такия лучшия намерения, я невольно пугаюсь мысли перестрадать еще раз то, что я перестрадал; в этом обстоятельстве нахожу неприятное убеждение, что я все-таки опять тот же человек, хотя б и мог изгладить прошедшее и сохранить снисканную через него опытность.

-- Нет, - сказал Эдвард: - в этом вы не можете быть так твердо уверены.

-- Вы так думаете? - отвечал мистер Гэрдаль. - Радуюсь, что вы так думаете. Я сам лучше знаю себя и потому не полагаю такой надежды на свои силы. Но оставим это и перейдем к другому предмету, который с этим имеет больше связи, нежели кажется, может быть, с первого взгляда. Вы все еще любите мою племянницу, сэр, и она к вам все еще благосклонна.

-- Вы прямы и откровенны, честны и безкорыстны, - сказал мистер Гэрдаль. - Вы внушили мне это понятие о себе, хоть я и смотрел когда-то на вас косо. Я верю вам. Подождите минуту, пока я ворочусь назад.

Он оставил комнату, но скоро возвратился с племянницею.

-- Тот первый и единственный раз, - сказал он: - когда мы трое вместе стояли под кровлей Эммина родительского дома, я просил вас никогда вперед не переступать его порога.

-- Это единственное, касающееся до нашей любви обстоятельство, - заметил Эдвард: - которого я не помню.

-- Вы носите имя, - сказал мистер Гэрдаль: - которое я имел причину ненавидеть. Меня оскорбляли и раздражали воспоминания о личной неприятности и горькой обиде; но даже и теперь я не могу упрекнуть себя, чтоб когда-нибудь упускал из виду самое искреннее попечение об её истинном счастии или чтоб при всем заблуждении с моей стороны действовал по иному побуждению, кроме чистого, прямого и неизменного желания заменить ей, сколько позволял мне мой характер, потерянного отца.

-- Любезный дядюшка, - воскликнула Эмма со слезами: - у меня не было родных никого, кроме вас! Я любила память о других, но вас любила всю мою жизнь. Никакой отец не мог быть добрее вас к своему дитяти, и это не прерывалось ни одним горьким часом...

-- Ты говоришь слишком нежно, - отвечал он: - а мне хотелось бы, чтоб ты была безпристрастнее; мне отрадно слышать эти слова, и воспоминание о них станет еще утешать меня, когда мы будем далеко друг от друга. Имейте еще на минуту снисхождение ко мне, сэр, потому что мы с нею много лет провели вместе, и хоть я знаю, что только укрепляю ваше будущее счастие, отдавая вам ее, но вижу, что разлука стоит мне больших усилий.

Он нежно прижал ее к сердцу и, помолчав немного, продолжал:

-- Я был несправедлив к вам, сэр, и прошу извинения. Это не обычная фраза и не притворное изъявление сожаления; я прошу вас о том серьезно и искренно. Сознаюсь также, что было время, когда я... допускал измену и коварство, чтоб вас разлучить с нею.

-- Вы слишком строго себя судите, - сказал Эдвард. - Забудемте прошлое.

-- Оно встает обвинителем против меня, когда я оглядываюсь назад, и не теперь только, - отвечал он. - Я не могу разстаться с вами, не получив полного вашего прощения; потому что шумный свет мало имеет общого со много, и я беру с собою в уединение довольно предметов для раскаяния и сожаления, так что нет надобности увеличивать запас их.

-- Вы берете с собою наше благословение, - сказала Эмма. - Пусть никогда мысль обо мне, обязанной вам такою любовью и верностью, не напоминает вам ничего иного, кроме моей неизгладимой привязанности и благодарности за прошедшее, моих надежд на вашу будущность.

-- Будущность, - возразил её дядя с горькою улыбкою: - для вас блистательное слово и картину её стоит венчать веселыми надеждами. Моя будущность совсем другого рода, но она сделается мирною и свободною от забот и страстей, если на это будет воля Божия. Когда вы оставите Англию, я также ее оставлю. За границею есть монастыри, и теперь, достигши двух важных целей своей жизни, я не нашел бы себе лучшого приюта. Вас это огорчает, но вы забываете, что я начинаю стареться и скоро прощусь со светом. Но мы еще об этом поговорим не раз, не два, и ты, Эмма, дашь мне дружеский, добрый совет.

-- Вы примете его? - спросила племянница.

-- Я выслушаю его, - отвечал он, поцеловав её прекрасный лоб - достоинство его также положится на весы, будь уверена. Что мне еще сказать? Вы в последнее время много были вместе друг с другом. Лучше не стану поминать о прошлых обстоятельствах, которые навлекли вашу разлуку и посеяли между вами подозрение и недоверчивость.

-- Гораздо, гораздо лучше, - шептала Эмма: - не вспоминать о них.

-- Я сознаю свое участие в них, - сказал мистер Гэрдаль: - хотя и тогда я гнушался ими. Не сходи никто ни на шаг с широкого пути чести под тем предлогом, что его оправдывает добрая цель. Всякая добрая цель может быть достигнута добрыми средствами; а если не может, то она злая цель и будет сочтена за злую без дальнейших разсуждений.

Он обратил взор с племянницы на Эдварда и сказал более ласковым тоном:

-- Состояниями вы теперь оба уравнялись; я был ей верным опекуном и к большому состоянию, оставленному ей моим братом, хочу прибавить, в знак своей любви, бедную, едва стоиощую упоминания долю... Радуюсь, что вы разстаетесь с Англией. Пусть наш несчастный дом стоит, как есть теперь, в развалинах. Когда вы, через несколько благословенных лет, воротитесь, велите построить лучший и счастливейший... Ну, друзья ли мы теперь?

Эдвард взял протянутую ему руку и пожал со от всего сердца.

характера, и вы очень понравились бы ему. Отдаю вам ее от его имени и с его благословения.

Он подвел ее к Эдварду и хотел выйти. Но по дороге к двери остановил его сильный шум вдали, испугавший всех их и заставивший молчать. То был громкий крик; в нем слышались тревожные восклицания, раздиравшия воздух. Еже минутно крик приближался и так быстро, что, пока еще они вслушивались, он уже превратился в оглушительную массу различных звуков на углу улицы.

-- Надо его остановить, - сказал поспешно мистер Гэрдаль. - Нам бы следовало предвидеть это и предостеречь. Я выйду к ним.

Но, прежде чем он дошел до двери, прежде, чем Эдвард взял шляпу и последовал за ним, они опять были остановлены громким криком с верхняго этажа; жена слесаря растворила дверь и вскричала, чуть не бросясь на шею мистеру Гэрдалю:

-- Она все знает, все знает! Мы понемножку приводили ее к этому; теперь она совершенно готова. - Сообщив эта известие и потом горячо, усердно поблагодарив Небо, добрая женщина сделала то, что обыкновенно делают все женщины при таких необыкновенных случаях, - немедленно упала в обморок.

Они бросились к окну, отворили его и взглянули на битком набитую улицу. Среди густой толпы людей, из которых ни один не умолкал ни на. миг, виднелось красное лицо и рослая фигура слесаря, который толкал вкруг себя народ, будто борясь с бурным морем. То подавался он футов на двадцать назад, то опять являлся почти у самой двери своего дома, то оттесняли его к соседним домам, то опять отталкивали на другую сторону улицы; но вот поднялся он на несколько ступеней и был приветствуем сотнею протянутых рук, между тем, как все шумное сборище напрягало голоса и во все горло желало ему долголетия. Хоть слесарь, видимо, подвергался опасности быть разорваным в клочки общим восторгом, однакож, он усердно отвечал на каждое их "виват", до тем пор, пока охрип как и все они, и вне себя от радости и веселья махал шляпою до тех пор, пока между дном и краями шляпы можно было видеть насквозь.

Но при всем перекидываньи с рук на руки, при всей возне и толкотне, он казался еще только веселее и продолжал говорить, но выпуская чьей-то руки, которую крепко держал в своей. Он часто оборачивался и трепал своего товарища по плечу, или шептал ему на ухо одобрительные слова, или ласкал его улыбкою; но больше всего заботился он о том, чтоб защитить товарища от давки и проложить для него дорогу в Золотой Ключ. Страждущий, робкий, бледный и изумленный, озираясь на толпу, будто только что воскресши из мертвых и чувствуя себя привидением между живыми, держался Бэрнеби - настоящий Бэрнеби с кровью и плотью, с тоскою, нервами и громко бьющимся сердцем - за своего доброго старого друга и дал ему вести себя, куда он хочет.

Так достигли они, наконец, дверей дома, отворенных для них отнюдь не недоброхотными руками. Они проскользнули внутрь и постарались не пустить толпу. Габриель стоял между мистером Гэрдалем и Эдвардом Честером, а Бэрнеби бросился вверх по лестнице и упал на колени у постели своей матери.

для нас двоих слишком их много с их усердием..

Накануне, целый день хлопотали они всеми способами спасти Бэрнеби от смерти. Они бегали от одного к другому и, получив отказ в одном месте, стучались в другое. Отвергнутые во второй инстанции, в полночь начали они хлопотать снова и ходили не только к судье и присяжным, которые вели процесс, но и к людям сильным при дворе, к юному принцу валлийскому, даже в приемную самого короля. Когда, наконец, им удалось возбудить участие к Бэрнеби, так что правительство согласилось изследовать его дело безпристрастнее, они выпросили себе аудиенцию у министра, утром в восемь часов, когда тот лежал еще в постели.

Результатом нового следствия (при котором, они, знавшие бедного мальчика с самого ранняго детства, оказали важную услугу), было то, что между одиннадцатью и двенадцатью часами бумага о помиловании Бэрнеби Роджа была изготовлена, подписана и вручена кавалерийскому солдату, который тотчас же должен был везти ее на место казни. Посланец прибыл с прощением на место в ту самую минуту, когда показалась телега с преступником. Так как Бэрнеби поэтому повезли назад в тюрьму, то мистер Гэрдаль, уверенный, что уже нет никакой опасности, пошел из Блумбсрей-Сквера прямо в Золотой Ключ и предоставил Габриелю завидный труд возвратить спасенного с торжеством домой.

-- Нечего и говорить, - сказал слесарь, раз, по крайней мере, сорок пережавши руки всем мужчинам в доме и переобнимав всех женщин: - нечего и говорить, что я, кроме домашних, ни для кого не хотел делать из этого торжества. Но не успели мы выйти на улицу, как нас узнали, и этот спектакль начался. Испытав то и другое, - прибавил он, утирая раскрасневшееся лицо: - я едва ли не скорее соглашусь, чтоб меня тащила из дома толпа неприятелей, нежели провожали домой такие благоприятели.

Ясно было, однакож, что Габриель только говорил так, и что вся эта история приносила ему большое удовольствие, потому что, когда толпа на улице продолжала громко шуметь и кричать, "виват", как будто их горла стало бы еще недели на две, он послал на верх за Грейфом (который расположился на плече своего хозяина и из изъявления благосклонности толпы благодарил тем, что щипал до крови каждый палец, поднесенный близко к его клюву), и показался с птицею на руке у окошка первого этажа, махая шляпою до тех пор, пока эта бедная шляпа не повисла уже на одном каком-то лоскутке у него между большим и указательным пальцем. Все это было принято с надлежащим одобрением, и когда шум немного поутих, он поблагодарил народ за участие и, осмелившись сказать, что в доме есть больной, предложил прокричать три вивата королю Георгу, три Старой Англии, и в заключение еще три вивата "так, никому". Толпа была очень рада, но вместо "так, никого" поставила Габриеля Уардена, прибавила ему даже еще лишний виват, чтоб уж было четное число, и потом разошлась в самом веселом расположении духа.

пока, наконец, до того успокоился, что мог лечь на пол подле постели матери и крепко заснуть, - все это такия вещи, которых и поминать не нужно.

Прежде, чем оставим эту радостную картину, не худо будет кинуть беглый взгляд на совершенно особую и более унылую сцену, происходившую тою же ночью перед глазами лишь немногих зрителей.

Место - церковный двор, время - полночь, лица - Эдвард Честер, священник, могильщик и четверо человек, несших простой гроб. Они стояли около свежей могилы, и один из носильщиков держал тусклый фонарь, единственный свет, тут бывший, который бросал свой слабый луч на молитвенник. Он поставил фонарь на гроб, покамест готовился с товарищами опустить его. На крышке не было надписи.

Земля посыпалась на последнее жилище этого безъименного человека, и глухой шум песка даже в притупленном слухе носильщиков и могильщика оставлял страшный отголосок. До краев была насыпана могила и притоптана. Все вместе вышли они с кладбища.

-- Вы никогда не видали его при жизни? - сказал Эдварду священник.

-- А после не встречались?

-- Нет, ни разу. Вчера еще он начисто отказался видеться со мною. Несколько раз просили его о том, по моему желанию

-- Вы полагаете?

-- Да. Ежедневно мы слышим, что свет удивляется чудовищу неблагодарности. Не замечали-ль вы, что чудовище нелюбви считают за что-то обыкновенное?

В это время они дошли до ворот, пожелали друг другу доброй ночи и разошлись в разные стороны.