Детские годы Давида Копперфильда (из романа).
Глава I. Раннее детство.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Детские годы Давида Копперфильда (из романа). Глава I. Раннее детство. (старая орфография)

ГЛАВА I.
Раннее детство.

Я родился в Блундерстоне, в графстве Суффольке, несколько месяцев спустя после смерти моего отца. Из самых ранних детских воспоминаний в моей памяти смутно рисуется белая надгробная плита над его могилой и вспоминается мое чувство жалости к покоющемуся в этой одинокой могиле. А по вечерам, когда наша комната ярко освещалась свечами и огнем камина, мне становилось грустно, что двери нашего дома так крепко запирались на ночь, лишая, как мне казалось, отца возможности вернуться к нам.

Дальняя моя тетушка с отцовской стороны, о которой я разскажу подробно позднее, представляла собою, так сказать, главу нашего семейства. Она была замужем, но когда её муж покинул ее и уехал в Индию, моя тетушка приняла свою девическую фамилию - мисс Бетси Тротвуд, купила себе домик у морского берега, довольно далеко от нашего места жительства, и жила там с одною только прислугою в полнейшем уединении.

Мой отец одно время был любимцем этой тетушки, но она никак не могла ему простить, что он вздумал жениться на моей молоденькой матери, будучи вдвое старше её. Мисс Бетси так и не видалась больше с моим отцом, который умер через год после своей женитьбы и, как было уже сказано, за несколько месяцев до моего появления на белый свет.

В самый день моего рождения, однако, эта таинственная тетка навестила мою мать. Она нагнала на маму не мало страху, как своим неожиданным появлением, так и тем решительным тоном, с каким заявила, что соглашается быть крестной матерью новорожденной, с условием, что малютку назовут её именем и фамилиею. Когда же мисс Бетси объявили, что никакой новорожденной нет, а есть малютка-мальчик, который в честь умершого отца будет называться Давидом Копперфильдом, то обманутая в своих ожиданиях мисс Бетси Тротвуд, не сказав ни слова и ни с кем не простившись, в сильнейшем негодовании схватила свою шляпу, наскоро кое как надела ее на голову и навсегда исчезла из нашего домика, оставив по себе впечатление грозной разгневанной феи, про которых рассказывается в сказках.

Из ранних воспоминаний моего детства выступает образ моей матери с её чудными густыми волосами и молодой стройной фигурой, и образ нашей служанки Пегготи, которая представляла собою, в противоположность моей маме, нечто безформенное, шарообразное; у этой Пегготи были темные глаза, а щеки и засученные по локоть руки, были такия красные и твердые что я иногда дивился, почему птицы не клюют их вместо яблоков, растущих в нашем саду.

Я смутно припоминаю, как мама и Пегготи, стоя на коленях в некотором разстоянии друг от друга, протягивали вперед руки, и я неверными шагами передвигался от одной к другой, стараясь ухватиться за палец, протянутый мне Пегготи весь изборожденный от шитья и казавшийся мне чем-то вроде карманной терки для мускатного ореха.

Из туманной дали в моей памяти выступает наш дом. Внизу кухня Пегготи с выходом на задний двор, где посредине находится опустелая голубятня; просторная собачья конура - тоже опустелая, и множество всяких домашних птиц, которые кажутся мне огромными в сравнении со мною и которые расхаживают по двору с важным и даже угрожающим видом.

В особенности памятен мне петух, имевший обыкновение взбираться на высокую тумбу на дворе, где принимался за свое пение, уставившись глазами на меня, в то время как я, весь дрожа от страха, до того он мне казался свирепым, смотрел на него из окна кухни. Что же касается гусей, которые, ковыляя, гонялись за мною с своими вытянутыми вперед длинными шеями, то часто я бредил ими по ночам, подобно тому, как человеку, живущему среди диких зверей, грезятся во сне всякия хищные животные.

Наш дом был разделен корридором - и каким же бесконечно длинным казался он мне! - ведущим из кухни Пегготи к парадным дверям. В этом корридоре была дверь в темную кладовую, мимо которой я всегда торопливо пробегал, так как неизвестно, ведь, что может таиться в такой темной кладовой, среди ведер, банок, ящиков от чая и проч. Потом шли две наших гостиных; одна, где мы сидели по вечерам, моя мама, я и Пегготи, которая всегда пополняла собою наш домашний круг, когда оканчивала свою работу по хозяйству и у нас не было гостей; другая - наша парадная гостиная, где мы по воскресеньям чинно возседали втроем. Эта комната наводила на меня тоскливое настроение, так как Пегготи подробно описывала мне, как в ней собрались посетители в день похорон моего отца и там надевали свои траурные одеяния. Помнится мне, как однажды моя мать в этой комнате в один воскресный вечер прочитала мне и Пегготи про воскресение Лазаря и нагнала на меня такой страх, что я долго не мог заснуть в эту ночь. Пришлось вынуть меня из кроватки и показать мне из окна кладбище, чтобы я мог убедиться в том, что покойники все по-прежнему мирно покоятся, в своих, освещенных лунным светом могилах.

И кажется мне теперь, что нигде в целом свете трава никогда не была такого чудного изумрудного зеленого цвета и деревья не росли так густо, как на этом кладбище! И нет, и нигде не может быть в целом мире более спокойного уголка, как именно там...

В моей памяти воскресает наша церковь и семейная наша скамья в ней. Какая у нея высокая спинка! А тут же и окно, в которое виден наш дом. В это окно Пегготи частенько поглядывает во время утренней службы, так как постоянно тревожится мыслью, что в дом могут забраться воры или вдруг случится пожар. Но хотя глаза самой Пегготи часто направляются к этому окну, она очень строго следит за тем, чтобы я не смотрел в него. И стоило мне только повернуться к окну, как Пегготи сердито хмурилась и приказывала смотреть на священника.

Но я никак не могу заставить себя пристально смотреть на него, так как меня смущает мысль, что он обидится на меня за это и даже, может быть, приостановит службу и сделает мне выговор с кафедры. Я бросаю взгляд на мою маму, но она делает вид, что не замечает меня; я смотрю на парня, стоящого в проходе, чтоб указывать свободные места прихожанам, но он. изподтишка делает мне гримасы. Смотрю на полуоткрытую входную дверь и вижу там овцу, которая как-будто бы не прочь войти в церковь, и я чувствую, что если еще долго буду смотреть на эту овцу, то непременно громко на всю церковь сделаю какое нибудь замечание; тогда я перевожу свои взоры опять на кафедру. Как было-бы хорошо изобразить из этой кафедры крепость, которую я защищал бы от нападения другого мальчика, бросая ему на голову, когда он будет карабкаться по ступенькам, бархатные подушки с кафедры. Но время тянется, и мои утомленные глаза слипаются все плотнее и плотнее; я слышу как бы сквозь сон унылое церковное пение и вдруг падаю со скамьи на пол. Меня схватывает в охапку Пегготи и выносит из церкви домой.

Теперь я могу безпрепятственно любоваться нашим домом, с его раскрытыми настежь окнами. Я бегу в сад через наш двор, где высится опустелая голубятня и стоит опустелая собачья конура. В этом саду летает такое множество бабочек, словно их нарочно разводили там; а фруктовых деревьев и кустов столько, что перечесть их нет никакой возможности, и ягоды, и фрукты на них такие сочные и вкусные, каких никогда не бывало и не будет ни в каком другом саду. Их любит собирать моя мама, расхаживая по саду, тогда как я, сохраняя довольно невинный вид, стараюсь незаметно сорвать и положить себе в рот один за другим спелый, сочный крыжовник. Потом точно проносится порыв буйного ветра и лета как не бывало! Мы в нашей маленькой гостиной; настали зимние сумерки и мы с мамой весело прыгаем по комнате. Моя мама, запыхавшись, бросается в кресло, и я любуюсь тем, как она выпрямляет свой гибкий стан и приводит в порядок растрепавшиеся волосы.

Все описанное относится к самым ранним моим воспоминаниям, а также и то общее впечатление, что мы с мамой оба немного побаиваемся Пегготи и почти во всем подчиняемся её указаниям и распоряжениям.

В памяти моей воскресает и еще одна картина из этой же поры моей жизни.

Однажды мы с Пегготи сидели одни у камина. Я громко читал ей про крокодилов. Потому ли, что я читал очень невнятно, или потому, что мысли Пегготи были отвлечены чем-то другим, только у нея от моего чтения получилось весьма туманное понятие о крокодилах; но чтение уже утомило меня; я не вхожу в дальнейшия объяснения; меня одолевает сон. Заручившись, однако, позволением, в виде исключения, дождаться возвращения мамы, которая, как это часто случалось в ту пору, проводила вечер у соседей, я скорее согласился бы умереть на месте, чем покинуть свой пост. Я долго борюсь с сонливостью, но, наконец, мне начинает казаться, будто образ Пегготи временами уплывает куда-то, сливаясь с окружающими предметами. Я стараюсь пустить в ход мои пальцы в виде подпорок для ослабевших век и, изо-всей мочи тараща глаза, стараюсь смотреть на Пегготи, на кусочек восковой свечки, который служит ей для навощения ниток при шитье, и на её рабочий ящик с изображением собора св. Павла на крышке, на медный наперсток, надетый на её палец, и на нее самую.

-- Пегготи, - вдруг спрашиваю я, - была ты когда-нибудь замужем?

-- Ах, какой вы, право, мистер Дэви; что это только вам взбрело в голову! - Она так была поражена моим вопросом, что даже привскочила с места и этим окончательно отогнала мой сон. Она смотрела на меня во все глаза, держа на лету иголку с длиннейшею ниткою.

-- А все-таки, Пегготи, скажи мне.

-- Что это тебе взбрело в голову заговорить о замужестве, Деви?

-- Можно, если кто пожелает; но об этом не стоит говорить, мистер Дэви; я никогда не была замужем и не думаю никогда выходить замуж, и больше ничего знать не знаю.

-- Почему же ты так разсердилась на меня, Пегготи, разве тебя обидел?

Она так резко меня осадила, что я невольно подумал, что разсердил ее, но, оказалось, что я ошибся, так как Пегготи в ответ на мой вопрос раскрыла свои объятия и крепко прижала к своей груди мою курчавую голову. От этого порывистого усилия с ней случилось то, что всегда происходило при подобных случаях: она была так толста, что при малейшем напряжении у нея отлетали пуговицы от плотно застегнутого на спине лифа платья. И я явственно слышал, как в то время, когда она бросилась меня обнимать, две пуговицы отскочили до противоположного угла комнаты.

-- Ну, теперь, Дэви, почитай-ка мне еще что-нибудь о твоих крокодилах или как их там называют,--просила Пегготи, не вполне еще справлявшаяся с этим названием.

Я никак не мог понять, почему Пегготи в этот вечер была какая-то странная и почему она спешила переменить начатый мною разговор о замужестве, но принялся с новым рвением за чтение, и мы усердно воевали с крокодилами, как это делали жители тех стран, где они водились.

Когда мы уже покончили с крокодилами и принялись за аллигаторов, позвонил садовый колокольчик. Мы пошли отпирать калитку и нашли там мою маму в сопровождении господина, с густыми черными волосами и бакенбардами, который уже однажды раньше провожал мою мать домой из церкви. Мама казалась необыкновенно оживленной.

Незнакомец потрепал меня по голове. Не знаю почему, но он мне ужасно не понравился; его голос показался мне грубым и мне было неприятно, что он, взяв мою руку, в тоже время касался руки моей матери. Я поспешил выдернуть и спрятать свою руку.

-- Будем-же друзьями, - сказал со смехом незнакомец; - давайте-ка вашу руку на прощанье.

Правою своею рукою я держался за маму и протянул ему левую руку.

-- Не ту руку, Дэви, не ту, - шутил господин.

Моя мама хотела высвободить мою правую руку, но я упорно настоял на своем и подал ему левую руку. Он ее потряс и, назвав меня молодцом, удалился.

Я как сейчас вижу его перед собою, как он тогда, повернув к садовой калитке, бросил взгляд назад, метнув на нас своими зловещими, черными как смоль, глазами.

Не помню, в следующее ли воскресенье, или-же спустя несколько недель, мы встретили этого господина в церкви и он тогда проводил нас домой. По приглашению мамы он зашел взглянуть на замечательную герань, которая стояла в нашей гостиной на окне. Но я не заметил, однако, чтобы он особенно интересовался растением, хотя, получив из рук мамы срезанный распустившийся цветок, он начал уверять, что никогда, никогда не разстанется с ним; эти слова показались мне тогда довольно глупыми, так как он должен же был знать, что цветок весь осыпется через день или два.

Постепенно я начал привыкать к постоянным появлениям господина с черными бакенбардами, хотя не могу сказать, чтобы он. мне сколько нибудь нравился. Я замечал, что Пегготи разделяла мое нерасположение к этому господину; она даже однажды вступила с моею матерью в пререкания по поводу его частых посещений. Теперь, когда мама бывала дома и мы втроем усаживались у нашего камина, между нами как будто уже не было ни прежнего согласия, ни прежнего веселья.

И вот, однажды, вечером, когда моей мамы не было дома, а Пегготи сидела около меня с неизменным чулком в руках, она, искоса поглядывая на меня, сказала каким-то особенно ласковым голосом:

-- А твой брат Пегготи, хороший человек? - предусмотрительно осведомился я.

-- Ах! Какой он хороший! - вскричала Пегготи, вскидывая кверху свои руки. - Там море и лодки, и корабли, и рыбаки, и морской берег, и еще Хам, который будет играть с вами, мистер Дэви!

Я заинтересовался этим перечнем предстоящих удовольствий и отвечал, что это было бы в самом деле чудесно, но что на это скажет мама?

-- Ну, так вот что я вам скажу, мистер Дэви, - отвечала Пегготи: - я готова с вами побиться об заклад, что ваша мама ничего против этого не будет иметь. Если хотите, я спрошу ее, как только она придет домой.

Скоро настал и самый день отъезда; он подошел очень скоро даже и для меня, хотя я весь горел нетерпением и представлял себе всевозможные препятствия к нашему отъезду, не исключая землетрясения или иного бедствия подобного рода. Было решено, что мы отправимся в почтовой повозке, которая отъезжала рано по утрам. Накануне отъезда я был в таком волнении, что, из боязни опоздать, готов был лечь спать совсем одетым.

Теперь, вспоминая о моем нетерпении покинуть наш дом, мне становится грустно при мысли, с каким легким сердцем я покидал тогда родной кров, вовсе не предчувствуя того, что меня ожидало при моем возвращении.

я еще никогда не уезжал, что слезы хлынули у меня из глаз. Меня радует и то, что моя мама тоже заплакала и крепко прижала меня к своему сердцу.

Возница уже тронулся в путь, но мама выбежала к садовой калитке и велела ему остановиться, чтобы еще раз обнять меня. И какою безграничною любовью дышало её лицо, когда она в последний раз расцеловала меня.

по всему было заметно, уговаривать ее успокоиться.

Меня очень удивило его неожиданное появление около мамы и я не мог понять, по какому праву он вмешивается в наше семейное дело. Пегготи, которая тоже видела эту сцену, казалась не меньше меня недовольной, по хранила угрюмое молчание.