Детские годы Давида Копперфильда (из романа).
Глава III. Я впадаю в немилость.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Детские годы Давида Копперфильда (из романа). Глава III. Я впадаю в немилость. (старая орфография)

ГЛАВА III.
Я впадаю в немилость.

В моей новой комнате все мне казалось неприветливым и чуждым; я присел на кровати и, Скрестив руки, предался размышлениям.

Самые странные, безсвязные думы лезли мне в голову, и я заплакал, сам не сознавая даже о чем, но больше всего, как мне казалось, я горевал о том, что меня увезли от маленькой Эмми, чтобы водворить в этом доме, где я никому не был нужен и где никто, никто не любил меня! Я завернулся с головою в одеяло и плакал до тех пор, пока не уснул.

Меня разбудили слова: "Вот он здесь"! и кто-то сдернул одеяло с моей разгоревшейся головы. Перед мною стояли мама и Пегготи.

-- Дэви - вскричала мама, - что с тобою, дитя мое? Мне кажется, что ничто в ту мни нуту не могло бы меня так сильно разжалобить, как произнесенные мамою слова: "мое дитя"!

Но я снова натянул на лицо одеяло, чтобы скрыть свои слезы, и оттолкнул маму рукою, когда она хотела обнять меня.

-- Пегготи, - взволновалась мама, - это ты все наделала! Я в этом уверена! И как только тебе не совестно возстановлять против меня мое единственное дитя! Какая ты злая!

Бедная Пегготи была так поражена таким оборотом дела, что только всплеснула руками и воскликнула: "Да простит вам Бог, миссис Копперфильд, что вы взводите на меня такую напраслину"!

-- Вы меня доведете до отчаяния! - продолжала мама; - и как раз в такое время, когда, кажется, самый злейший мой враг и тот пощадил бы меня и не нарушил бы моего счастья! Дэви, перестань же плакать, неблагодарное дитя! Пеготти, негодная ты девушка! Ах Боже мой! - безпомощным, обиженным тоном кричала мама, поворачиваясь то ко мне, то к ней.

В эту минуту я почувствовал на своем плече прикосновение посторонней руки и это заставило меня быстро вскочить на ноги. То была рука м-ра Мурдстона,

Он отвел мою мать и стал ее упрашивать успокоиться и сойти вниз. Я видел, как легко она поддалась его увещеваниям, и смутно понял, что отныне этот человек будет иметь неограниченную власть над моею молоденькою, слабохарактерною мамою.

Она ушла и м-р Мурдстон обратился прежде всего к Пегготи.

-- Вот что, моя милая; я хотел бы знать, знакома-ли вам фамилия вашей барыни?

-- Я так давно ей служу, сэр, - отвечала Пегготи - что должна бы, кажется, знать, как ее зовут.

-- Верно; однако, мне показалось, что когда я входил сюда, вы называли ее чужим именем. Прошу вас помнить, что теперь она носит новую фамилию и называется миссис Мурдстон.

Пегготи ничего не ответила и, бросив на меня тревожный взгляд, нехотя удалилась, поняв, что её дальнейшее присутствие здесь совсем нежелательно. Когда мы остались вдвоем, м-р Мурдстон прежде всего запер дверь, а потом сел, поставив меня перед собою, и пристально стал смотреть на меня. Я чувствовал, как забилось мое сердце, но тоже смотрел ему прямо в глаза.

-- Давид, - сказал он, наконец, сжав свои тонкия губы, - знаешь ли ты, что я делаю, когда мне надо взять верх над каким-либо упрямым животным?

-- Не знаю, - отвечал я.

-- Я бью его! Что это у тебя на лице?

Он знал также хорошо, как и я, что это были следы слез, но я ни за что не хотел сознаться, что плакал.

-- Ты не глуп, несмотря на твои годы, - заметил он с усмешкою; - и, кажется, мы понимаем друг друга. Иди сейчас же и вымой свое лицо, а потом мы спустимся вниз.

-- Клара, моя дорогая, сказал он, когда я исполнил то, что мне было велено, и вместе с ним спустился в гостинную, - теперь тебя больше никто не будет мучить. Мы скоро справимся с этими капризами.

Если бы м-р Мурдстон в это время отнесся ко мне иначе, если бы он произнес хотя бы одно доброе слово, объяснился со мною, снизойдя к моему детскому возрасту, дал бы мне почувствовать, что я у себя дома, среди любящих меня людей, то я еще мог бы побороть себя и отнестись к нему если не с любовью, то хотя бы с уважением.

Мама следила за мною грустным взглядом и очевидно заметила, что во мне нет прежней непринужденности, но теплого слова все таки не было произнесено и благоприятная минута ускользнула безвозвратно...

Однажды, вскоре после этого памятного вечера, я узнал за обедом из разговора матери с м-ром Мурдстоном, что в этот же день должна была к нам приехать старшая его сестра.

После обеда мы сидели по обыкновению у камина, и я изобретал какой-либо предлог, чтобы незаметно ускользнуть к Пегготи, как вдруг у нашей калитки остановился экипаж. М-р Мурдстон пошел на встречу к сестре и мать моя последовала за ним.

Я не знал, итти ли мне также или нет, но мама нежно привлекла меня к себе, как в былое время, и шепотом просила любить моего нового отца и слушаться его во всем. Она говорила торопливо, потом прошла вперед, украдкой протянула мне руку в темноте и не выпускала моей руки, пока мы дошли до калитки.

Там уже стояла наша гостья - мисс Мурдстон. Это была суровая на вид дама, весьма похожая лицом и голосом на своего брата. Когда она доставала деньги, чтобы расплатиться с кучером, то я заметил, что она вынула стальной кошелек из мешечка, который висел на её руке на тяжелой цепочке, и когда она его запирала, издавал особый звук, словно кто щелкал зубами.

Вообще в ней самой, как и во всем, что ей принадлежало, было что-то жесткое как бы металлическое.

Мисс Мурдстон поздоровалась с моей матерью, потом она обратила свое внимание на меня и спросила:

-- А это ваш сын, невестка?

Когда я был ей представлен, она заметила:

-- Вообще я не долюбливаю мальчиков - Ну, как ты поживаешь? - обратилась она ко мне.

После такого вступления я, разумеется, довольно неохотно отвечал, что я чувствую себя хорошо и надеюсь, что она тоже здорова.

Мисс Мурдстон тотчас же отделалась от меня двумя словами:

-- Дурно воспитан.

С этого дня она поселилась в нашем доме и понемногу забрала все хозяйство в свои руки, объясняя свое вмешательство тем, что моя мама была слишком молода и неопытна, чтобы исполнять надлежащим образом обязанности хозяйки дома.

Не раз речь заходила о том, чтобы отдать меня в школу, по еще ничего не было решено, и мне объявили, что пока я буду учиться дома.

Ах! эти уроки! Не забыть мне их никогда! Было условлено, что ими будет руководить моя мама, но на самом деле мое учение происходило под наблюдением м-ра Мурдстона и его сестры. Они всегда присутствовали на уроках и пользовались этим удобным случаем, чтобы кстати вселить в моей матери ту твердость духа, которую и брат и сестра считали важнейшим условием в жизни. Я могу сказать, что всегда учился охотно и успешно, когда мы жили вдвоем с моей мамой, но при новых условиях учение давалось мне туго и стало источником невыносимой муки как для меня так и для моей бедной мамы.

ожидает меня м-р Мурдстон, сидящий на кресле у окна и как будто погружённый в чтение. Тут же присутствует и мисс Мурдстон с работою в руках. Один вид этих двух лиц уже до такой степени меня волнует, что весь урок, который с таким трудом укрепился в моей памяти, как бы разом улетучивается из моей головы.

Я передаю одну из своих книг маме, но предварительно бросаю беглый взгляд на раскрытую страницу; потом я приступаю к изложению заученного, пока оно еще свежо в моей памяти. Я пропускаю сперва одно слово - м-р Мурдстон смотрит на меня; - я пропускаю другое слово - мисс Мурдстон смотрит на меня; - я краснею, перескакиваю через целую фразу и безнадежно умолкаю. Я уверен в том, что моя мама указала бы мне страницу в книге, но она не смеет этого сделать и только печально говорит:

-- Ах, Дэви, Дэви!

-- Клара! - восклицает м-р Мурдстон. - Надо быть строже с мальчиком! Что значат твои слова: "Ах! Дэви, Дэви"! Это ни к чему не. поведет: он или выучил урок, или его не выучил.

-- Он его не выучил - зловещим голосом вмешивается в разговор мисс Мурдстон.

-- Мне, действительно, кажется, что он не знает урока, - заявляет мама.

-- В таком случае, Клара - говорит мисс Мурдстон, - вы должны ему отдать книгу и заставить его затвердить урок.

-- Это верно, - отвечает мама; - я именно так и хотела поступить. Ну, Дэви, повтори урок и будь умным мальчиком.

Я буквально исполняю первое требование мамы, но второе свыше моих сил: я чувствую, что совсем поглупел и не могу сосредоточить свои мысли. Я путаю ту часть урока, которую раньше хорошо затвердил, и опять останавливаюсь, чтобы собрать свои мысли. Но я никак не могу с ними совладать, и урок упорно, не идет мне на ум. М-р Мурдстон делает нетерпеливое движение, которое я уже давно подкарауливаю; ему вторит и мисс Мурдстон. Моя мама закрывает книгу и откладывает ее в сторону для повторения.

Этих "повторений" скоро накопляется целая груда, и чем больше растет эта стопа книг, тем я становлюсь глупее и глупее.

Я уже увяз в каком-то болоте и погружаюсь в него все глубже, не делая больше никаких усилий выкарабкаться из него, и превращаюсь в игралище судьбы. Мама и я, мы смотрим друг на друга с каким-то отчаянием. Но самый ужасный момент во время этих уроков наступает тогда, когда моя мама (полагая, что за нею не наблюдают) старается мне подсказать слово в виде руководящей нити, чтобы выпутаться из беды. Мисс Мурдстон, однако, уже подметила легкое движение её губ и произносит грозным, предостерегающим голосом:

-- Клара!

Мама пугливо вскакивает с места, вся красная от волнения. М-р Мурдстон торжественно встает, берет книгу, швыряет ее в мою сторону или дает мне затрещину и выгоняет из комнаты.

Даже и после того как уроки окончены, мне еще предстоит новое мучение в виде арифметической задачи. Задача придумана самим м-ром Мурдстоном, который излагает мне ее устно: "Если я пойду в сырную лавку и куплю пять тысяч глочестерских сыров по четыре с половиною пенса каждый, то"...

Я вижу, что мисс Мурдстон восхищена задачею, и безнадежно ломаю себе голову над этими сырами, пока подходит обеденный час. К этому времени я весь обращаюсь в негра от грифельной пыли и вместо обеда получаю ломоть хлеба, вероятно для того, чтобы я легче мог справиться со своими сырами, и считаюсь в немилости весь вечер.

Весь этот опыт с моим учением, продолжавшийся должно быть около полугода, закончился только тем, что я стал еще более упрям и угрюм, чем прежде. К тому же я чувствовал, что моя мама все более и более отчуждается от меня. Мне кажется, я бы окончательно отупел, если бы не одно благоприятное для меня обстоятельство.

Мой отец оставил после себя небольшую библиотеку, которая хранилась в комнате по соседству с моей, куда никто не входил. Из этой комнаты являлась ко мне целая рать славных героев из безсмертных творений знаменитых писателей. Я зачитывался ими. Меня самого удивляет теперь, как я успевал так много читать среди моих задач и ежедневных уроков. Однако, я не только с жадностью читал эти книги, но даже целыми днями воображал себя одним из моих излюбленных героев и находил в этом единственное свое развлечение.

Однажды утром, когда я явился с моими книгами в нашу гостиную, я заметил, что мама, сверх обыкновения, чем-то встревожена, тогда как на лице мисс Мурдстон отражалось выражение непоколебимой настойчивости, а м-р Мурдстон был занят обматыванием чего то вокруг упругой камышевки, которою он начал махать по воздуху, лишь только я вошел в комнату.

-- Могу тебя уверить, Клара, - продолжал он начатый до моего прихода разговор, - что меня самого в жизни очень часто секли...

-- Еще бы; само-собою разумеется, - подтвердила мисс Мурдстон.

-- Верю, верю вам, милая Джен, - запинаясь повторяла мама, - но все таки... Неужели вы думаете, что это послужило на пользу Эдварду?

Я предчувствовал, что дело касалось меня, и старался уловить взгляд м-ра Мурдстона.

-- Ну, Давид, - заявил он, - тебе придется быть сегодня особенно прилежным.

М-р Мурдстон еще раз помахал в воздухе своею камышевкою и, держа ее наготове на столе, принялся за свою неизменную книгу.

Это послужило плохим вступлением для меня: я начал отвечать с запинкою и чем подвигался дальше, тем путался все больше и больше,

В этот день я, однако, приготовил урок лучше обыкновенного и надеялся даже отличиться, но все мои надежды рухнули. Когда же мы дошли до пяти тысячи сыров (которые в этот день были названы камышевками), то моя мама не выдержала и громко зарыдала.

-- Клара! - вскричала мисс Мурдстон.

-- Мне что-то нездоровится сегодня, - извинялась мама.

М-р Мурдстон подмигнул сестре и заявил: - Оставь ее; мы не можем ожидать от Клары, чтобы она спокойно перенесла все те тревоги и муки, которые ей причинил сегодня Давид. Это уже свыше её сил, хотя она заметно стала настойчивее и тверже с мальчиком. Но мы все-таки должны ее пощадить. Давид, мы с тобою уйдем наверх.

Он повел меня к двери, но мама побежала вслед за нами; тут вступилась мисс Мурдстон и со словами: "Клара, вы совсем одурели!" загородила ей дорогу. Я видел, что мама зажала уши руками и заплакала.

Торжественно и, как мне показалось, не без некоторого наслаждения, исполняя обязанности карающей власти, м-р Мурдстон ввел меня в мою комнату и тотчас же накинулся на меня, сунув мою голову под свой локоть и крепко прижав ее своею рукою.

-- М-р Мурдстон, сэр! - вскричал я, - не бейте меня! Я старался учиться, право, я старался! Но я не могу отвечать урока! Право, не могу, пока вы и мисс Мурдстон тут стоите и смотрите на меня! Не могу! Никак не могу!

-- Ага! ты не можешь! Ну, так мы посмотрим, не поможет-ли вот это!

Он сжимал мою голоду как клещами, но мне каким-то чудом удалось высвободиться из-под его локтя. В ту же минуту, однако, он жестоко резанул меня своей камышевкой. Я вцепился в его руку зубами и прокусил ее насквозь.

Это его так ожесточило, что удары один за другим посыпались на меня; казалось, он хотел избить меня до полусмерти. Помню только, что кто-то вбежал вверх по лестнице, что кто-то кричал, заглушая мои крики; помню, что прозвучали голоса мамы и Пегготи и что мой мучитель тут выпустил меня и ушел, заперев дверь снаружи на ключ. Потом я упал, горя как в огне, весь избитый, с болью во всем теле и бился в каком-то остервенении на голом полу.

Ясно припоминаю, что, когда я несколько успокоился, меня очень поразила необычайная тишина, царившая во всем доме! Помню, что когда боль стала немного утихать и я начал приходить в себя после моего припадка гнева, совесть моя стала меня громко упрекать за то, что я дал волю своей злости.

Долго я сидел прислушиваясь, но до меня не долетал ни один звук снизу. С трудом приподнявшись с пола, я подошел к зеркалу и посмотрелся в него; лицо мое было опухшее, красное и до того изменившееся, что оно меня самого испугало. Исполосованное камышевкой тело мое до того болело, что каждое движение вызывало у меня слезы, но еще больнее для меня было сознание, что я совершил страшное преступление.

Наступили сумерки, когда ключ зазвенел в дверях и мисс Мурдстон вошла в мою комнату. Она принесла мне мяса, молока и хлеба; не сказав ни одного слова, она поставила все это на стол, посмотрела на меня грозным, пронзительным взглядом и удалилась, снова заперев меня на ключ.

Надвигалась ночь, а я все ждал, не войдет-ли кто-нибудь еще. Наконец, я разделся и лег, но и лежа в постели я все думал о том, что будет со мною дальше? Я не знал, сочтут-ли мой поступок преступным, арестуют-ли меня и отправят в тюрьму? Может быть, осудят и приговорят к виселице?

Не забыть мне никогда своего пробуждения на утро: как я проснулся освеженный крепким сном и как тотчас же на меня нахлынули тягостные воспоминания о вчерашнем дне. Мисс Мурдстон появилась прежде, чем я успел встать с постели, и в двух словах объявила, что я могу прогуляться по саду в течение получаса - не больше; потом она удалилась, оставив, дверь открытою.

Невозможно передать, какими томительно долгими мне показались пять дней заточения: для меня они равнялись целым годам. Я прислушивался к малейшему шороху в доме: к звонкам, к отпиранию и запиранию дверей, к голосам, к звукам шагов на лестнице, к веселому смеху на дворе и чувствовал себя еще более одиноким и опозоренным. Иногда ночью, я, не зная который час, просыпался от сна и думал, что настало уже утро, а потом убеждался, что еще никто в доме даже не ложился спать, и что передо мною еще целая долгая ночь, которая проходила у меня в тревожном сне со страшными видениями.

-- Это ты, Пегготи?

Ответа не было; прошла минута, и я снова услышал свое имя, произнесенное каким-то таинственным, боязливым шепотом.

Я ощупью дошел до дверей и, приложившись к замочной скважине, спросил тоже шепотом:

-- Милая Пегготи, это ты?

-- Я, я! сокровище мое, Дэви! Но, тише, тише, как мышенок, а то нас услышит кошка!

Я слышал, что Пегготи всхлипывала за дверями; я делал то же самое по другую сторону дверей.

-- Нет, нет! - ответила она наконец, - мама не очень сердится.

-- Что со мною будет, Пегготи, - спросил я, - не знаешь ли ты?

-- Тебя повезут завтра в школу близ Лондона, - прошептала она.

-- Да, - отвечала она, - увидишь ее завтра утром.

Затем Пегготи приложила свой рот близко к замочной скважине и начала как бы выпаливать каждую отдельную фразу, сопровождая это звуком какого-то судорожного сжатия в горле.

-- Слушай, Дэви, мой милый; если я к тебе не приходила все это время, то не подумай, что это от того, что я тебя разлюбила; напротив, я люблю тебя еще больше прежнего, моя куколка! Это было от того, что так было нужно ради тебя самого, а также ради еще одной особы. Дэви, мой милый, слышишь-ли ты меня?

-- Слышу, слышу, Пегготи, - проговорил я сквозь слезы.

- никогда! Может быть, еще настанет день, когда она рада будет склонить свою голову на грудь к своей глупой, ворчливой, старой Пегготи. И я буду тебе писать, мой милый, хотя я писать-то не мастерица. И я... я, - Пегготи принялась целовать замочную скважину, вместо меня.

-- Спасибо тебе, милая, милая Пегготи, - отвечал я. - Обещай мне одну вещь: напиши ты м-ру Пегготи и маленькой Эмми, и Хаму, что я не такой дурной, как им может показаться, и что я шлю им всем мой привет, особенно маленькой Эмми! Пожалуйста, Пегготи, прошу тебя об этом!

Пегготи обещала, что исполнит мою просьбу и мы оба, каждый с своей стороны, поцеловали замочную скважину. С этой ночи я почувствовал к Пегготи особенную нежность; она не заняла в моем сердце место моей мамы - этого места уже никто не мог занять - но своею преданностью она наполнила образовавшуюся там пустоту.

На утро мисс Мурдстон, по своему обыкновению, явилась ко мне и в коротких словах объяснила, что меня сегодня отправят в учебное заведение, куда меня определили; она же мне объявила, что когда я оденусь, то могу придти вниз, чтобы позавтракать. Там я застал маму, очень бледную и с красными от слез глазами. Я тотчас же подбежал к ней и бросился в её объятия, умоляя простить меня.

-- Ах, Дэви! - сказала она, - как это ты мог так оскорбить любимого мною человека! Постарайся исправиться; молись о том, чтобы Бог смягчил твое сердце! Я прощаю тебя, Дэви, но меня очень печалит, что в сердце у тебя таятся такия злобные чувства.

Мама несколько раз посматривала на меня, а потом поглядывала в сторону мисс Мурдстон и опускала глаза.

-- Берите сундук м-ра Копперфильда, - приказала мисс Мурдстон, когда к калитке подъехала почтовая повозка.

Я надеялся увидать Пегготи, но ни она, ни м-р Мурдстон не появлялись. Мой старый знакомый кучер стоял у дверей и с его помощью мой сундук был уложен на повозку.

-- Ну, Клара! - заметила мисс Мурдстон своим предостерегающим голосом.

-- Да, да, Джен, хорошо, - отвечала мама, - Прощай, Дэви! Ты уезжаешь для твоей же пользы. Прощай, дитя мое! На каникулы ты вернешься домой и постараешься быть хорошим мальчиком.

-- Да, милая Джен, сейчас, - отвечала мама, держа меня в своих объятиях. - Я прощаю тебя, мой милый мальчик! Господь да благословит тебя!

-- Клара! - в третий раз повторила мисс Мурдстон и затем проводила меня до повозки, напутствуя меня наставлениями, что я должен непременно исправиться, а то могу кончить очень худо. Я сел в повозку и ленивая лошадка пустилась в путь.