Детские годы Давида Копперфильда (из романа).
Глава VI. Каникулы и после каникул.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Детские годы Давида Копперфильда (из романа). Глава VI. Каникулы и после каникул. (старая орфография)

ГЛАВА VI.
Каникулы и после каникул.

На разсвете мы подъехали к гостинице, у которой всегда останавливалась почтовая карета, и меня ввели в хорошенькую маленькую спальню, на дверях которой почему то была надпись; "Дельфин". Я помню, что дорогой страшно прозяб и, несмотря на выпитый горячий чай, все-таки очень был рад забраться в постель загадочного "Дельфина", с головой укутаться в одеяло и тотчас же заснуть.

Утром в девять часов должен был приехать за мной Баркис. Я чуть свет поднялся с постели и был совсем готов гораздо ранее назначенного срока. Баркис встретил меня совершенно так, как будто со времени последняго нашего свидания прошло не более нескольких минут.

Как только мой чемодан был поставлен в повозку и Баркис уселся на свое место, наша лошадь по старому лениво поплелась вперед, увозя нас из Ярмута в Блундерстон.

-- Вы прекрасно выглядите, м-р Баркис, - обратился я к нему, желая сказать ему что нибудь приятное.

Баркис потер себе щеку рукавом, взглянул на рукав, как будто ожидая увидеть на нем отпечаток своего цветущого лица, но ничего не ответил на мою любезность.

-- Я исполнил ваше поручение, Баркис, - снова заговорил я. - Я написал тогда Пегготи, о чем вы просили.

-- Ага! - буркнул Баркис, казавшийся в дурном расположении духа.

-- Разве я не ладно сделал, Баркис?вновь спросил я после некоторого молчания.

-- Нет, не то, - отвечал он.

-- А что-ж, может быть, мне вовсе не следовало писать ей о том, что вы просили?

-- Писать-то, да; но из этого ничего не вышло. Вот что!

Так как я не мог понять, что он хотел этим сказать, то повторил за ним: "Ничего не вышло?"

-- Да, ничего не вышло, - сказал он и искоса посмотрел на меня. - Никакого ответа не было.

-- Значит, вы ожидали ответа, Баркис? - спросил я и широко раскрыл глаза от удивления, так как дело принимало новый оборот для меня.

-- Если кто говорит, что он не прочь, - перебил Баркис и при этом медленно перевел свой взор на меня, - то, разумеется, ожидает ответа от того лица, к которому он обратился; а вот ответа и посейчас нет никакого.

-- Отчего же вы сами не сказали ей этого, Баркис?

-- Гм! - проворчал Баркис, - У меня нет случая разговаривать с нею. Я во всю жизнь не сказал ей даже трех слов и не буду говорить с ней..

-- Хотите я за вас это сделаю, Баркис? - спросил я после некоторого колебания.

-- Что ж, пожалуй, - проговорил он, поворачиваясь опять в мою сторону; - скажите, что Баркис ждет ответа. Если она спросит, какого ответа? - скажите тогда: ответа на то, о чем я тебе писал. А если спросит: об чем? - скажите, что Баркис не прочь...

Эту красноречивую фразу Баркис закончил таким добродушным пинком локтя в мой бок, что у меня сделалось колотье в ребрах. Потом оне опять углубился в свои думы и только спустя полчаса вынул из кармана кусок мела и как бы для памяти на кузове повозки начертил: "Клара Пегготи".

мне о счастливом прошлом, промелькнувшем как сон и канувшем в вечность.

'Как живо пронеслись в моей памяти те дни, когда моя мама, Пеготти и я жили душа в душу и никто не становился между нами. Воспоминание об этом прошлом навеяло на меня такия печальные мысли, что я не понимал, радовался ли я тому, что еду домой или нет....

Наконец, я очутился перед нашим домом, где голые, старые вязы в саду простирали свои многочисленные ветви в холодное пространство морозного дня и ветер разносил с них остатки грачевых гнезд.

Баркис поставил мой чемодан у садовой калитки, и уехал, оставив меня одного."Я пошел по садовой дорожке к дому, посматривая на верхния окна и опасаясь увидеть там угрюмые лица м-ра и мис Мурдстон. Однако, я никого не увидал. Я подошел к дому, открыл дверь, которая, как я знал, днем никогда не запиралась, и осторожно вошел внутрь.

Из нашей комнаты до моего слуха донеслось тихое пение моей матери. То, что она напевала, было как будто и ново, а вместе с тем и так знакомо, что пение это переполнило мое сердце радостным чувством. Что-то необъяснимое в голосе моей мамы вселило во мне уверенность, что она была одна. И я тихонько вошел в комнату. Она сидела у камина с младенцем на руках, крошечная ручка которого лежала на её шее. Она всматривалась в лицо малютки и пела ему свою песнь. Значит, я не ошибся: - она была одна!

Я окликнул ее; она в испуге вскочила с места, по как только увидела, что это я, назвала меня своим милым Дэви, любимым, родным своим мальчиком, и быстро пошла ко мне навстречу; опустившись рядом со мной на колени, она принялась целовать и ласкать меня; потом прижала мою голову к своей груди рядом с головкой малютки и приложила его ручку к моим губам.

-- Это твой брат, - сказала она и опять принялась целовать меня, крепко обняв за шею. Как раз в это время в комнату вбежала Пегготи, бросилась возле нас на пол и, не помня себя от радости, стала ласкать поочереди то маму мою, то меня.

Я узнал от них, что я приехал раньше, чем меня ожидали, а также и то, что м-р Мурдстон с сестрой уехали в гости к соседям и вернутся только к вечеру. Такого счастья я уже никак не ожидал; я и не. мечтал, что мы трое без посторонних опять сойдемся вместе, и я на время предался радостной мысли, что вернулись счастливые старые дни.

Мы сели обедать у камина. Пегготи хотела нам прислуживать, но моя мама слышать не хотела об этом и посадила ее вместе с нами за стол. Мне подали мою старую тарелку с изображением на ней корабля с поднятыми парусами, которую Пегготи во время моего отсутствия припрятала куда-то. Тут-же возле меня очутилась моя собственная кружка и мой старенький маленький ножик и вилка.

Когда мы сидели за столом, я воспользовался удобным случаем, чтобы передать Пегготи поручение Баркиса. Но не успел я еще окончить свою фразу, как Пегготи начала хохотать, закрывая свое лицо передником.

-- Пегготи, - спросила моя мама. - Что с тобой?

Пегготи, ничего не отвечала, стала смеяться еще пуще прежнего.

-- Да что ты совсем одурела? - сказала, улыбаясь, моя мать.

-- Ах, глупый он человек! - воскликнула Пегготи. - Подумайте только - он вздумал жениться на мне!

-- Отчего же бы тебе и не выйти за него замуж? - сказала мама.

-- Уж и не знаю, - возразила Пегготи, - и не говорите лучше! Да будь он хоть из золота, так и то мне не надо его!

-- Так отчего ты не скажешь ему этого, чудачка? - спросила мать.

-- Сказать ему? - повторила Пегготи и выглянула из за передника. - Да он сам не говорил мне ни слова. Впрочем, и то сказать, что если-бы он только посмел заговорить со мною об этом, так я бы ему задала за его дерзость. Вот еще не доставало!

Я заметил, что лицо моей мамы, улыбавшейся во время этого разговора, постепенно становилось серьезнее и задумчивее. Впрочем, уже в первую минуту нашей встречи с ней мне бросилось в глаза, что она очень изменилась. Лицо у нея было такое-же прекрасное, как и прежде, но как будто-бы осунулось и приняло новое выражение усталости и грусти; руки-же её были так худы и бледны, что казались почти прозрачными. Но больше всего в ней поражало отсутствие прежней веселости и беззаботности. Помолчав немного, она положила свою руку на плечо Пегготи и сказала:

-- Милая Пегготи, так ты пока еще не думаешь выходить замуж?.

-- Я, сударыня? - спросила Пегготи и посмотрела на нее удивленными глазами. - Да избави меня Боже! Разумеется нет!

-- Так пока еще нет? - ласково переспросила мама.

-- Да и никогда! - воскликнула Пегготи.

Тогда моя мама схватила ее за руку и сказала:

-- Чтобы я покинула вас? - вскричала Пегготи. - Да ни за что на свете! С чего это вам взбрело в голову? Выкиньте все эти глупые мысли из головы; это, ведь, сущий вздор! Я останусь у вас, пока не состарюсь совсем и стану сгорбленной старухой! Вот что! А когда оглохну, да ослепну, стану беззубой и никому ненужной, тогда я пойду к моему Дэви и попрошу его, чтобы он приютил меня у себя.

-- А я, Пегготи, - уверял я, - буду так рад, когда ты придешь ко мне, что приму тебя как настоящую королеву.

-- Благослови тебя Господь, мой голубчик! - воскликнула Пегготи.

Тут Пегготи начала меня целовать, точно наперед благодаря меня за мое гостеприимство; потом она взяла малютку из люльки и начала укачивать его; убравши-же со стола, она явилась уже в другом чепце, с рабочим ящичком и огарком восковой свечи - совершенно так, как в былое время.

Мы втроем уселись у камина и весело болтали. Я рассказывал о том, какой у нас строгий м-р Крикль, и оне обе от души пожалели обо мне. Разсказывал я им и про Стирфорта, какой он славный малый, как он взял меня под свою защиту, на что Пегготи заметила, что не поленилась бы пробежать двадцать миль, чтобы только взглянуть на него. Потом, когда малютка проснулся, я взял его на руки и стал нежно укачивать, а когда он уснул, я, по старой привычке, сел возле мамы, прижался к ней, обнял ее и положил свою голову на её плечо. И снова, как в былые годы, её прекрасные волосы, падая мне на лицо, укрыли меня как-бы крылом ангела, и я чувствовал себя безгранично счастливым около нея.

Сидя так у камина и всматриваясь в тлеющие уголья, мне представлялось, будто я никогда не отлучался из дома, будто вовсе не существовало никакого м-ра Мурдстона и его сестрицы, а были на белом свете только мама моя, Пегготи, да я сам.

Воспоминание об этом вечере, последнем, который довелось нам провести втроем, как в доброе старое время, никогда не изгладится из моей памяти.

Было уже почти десять часов, когда мы услышали стук от колес приближавшагося экипажа. Мы быстро вскочили со своих мест и мама торопливо сказала мне, что так как уже теперь поздний час, а м-р и мисс Мурдстон вообще полагают, что детям следует ложиться спать пораньше, то самое лучшее итти мне сейчас-же наверх. Я поцеловал маму и тотчас отправился со свечей в свою спальню, прежде нежели они успели войти в комнату.

На другое утро мне было очень неприятно спускаться вниз к завтраку, так как с того знаменательного дня, когда я так оскорбил м-ра Мурдстона, я еще ни разу не видался с ним. Итти все-таки было нужно, но я раза два возвращался с полдороги опять в свою комнату прежде, чем решился войти в столовую.

М-р Мурдстон стоял там спиной у камина; он пристально посмотрел на меня, когда я вошел в комнату, но не проронил ни одного слова.

Я на минуту смутился, но потом подошел к нему и сказал:

-- Простите меня, прошу вас, сэр. Я очень раскаиваюсь в моем поступке и надеюсь, что"вы простите меня.

-- Меня радует, что ты раскаиваешься в своем проступке, Давид, - коротко проговорил он и протянул мне ту самую руку, которую я прокусил.

Мне бросилось в глаза красное пятно на его руке, но едва-ли не больше этого пятна покраснели мои щеки, когда мои глаза встретились с его зловещим взглядом.

-- Позвольте узнать о вашем здоровье, мисс Мурдстон? - обратился я к его сестре.

-- Ах, Боже мой! - вздохнула мисс Мурдстон, протягивая мне вместо своей руки чайную ложку. - Долго-ли будут продолжаться каникулы?

-- Один месяц.

-- Считая с какого-же дня?

-- С сегодняшняго.

-- Так, - проговорила мисс Мурдстон. - Значит, уже одним днем меньше.

С этого дня она каждое утро исправно вычеркивала. в своем календаре протекший день, делая это каждый раз с недовольным видом до тех пор, пока не дошла до двузначных цифр, и только тогда немного растаяла; а когда дело подошло к концу месяца, то она гаже заметно повеселела.

В самый первый-же день моего пребывания в доме я имел несчастие привести ее в сильное негодование, и вот как это случилось: я вошел в комнату, где она сидела вместе с моею матерью, державшею на коленях малютку-братца, которому едва минуло несколько недель; лаская ребенка, я осторожно взял его к себе на руки. Увцдев это, мисс Мурдстон вдруг так сильно вскрикнула, что. я чуть не выронил младенца из рук.

-- Что такое, милая Джен? - испугалась моя мать.

-- Да что-же случилось, милая Джен? - спросила мама. - Что такое?

-- Ребенок у него на руках! - кричала мисс Мурдстон. - Как это можно! Помилуйте, он нянчится с ребенком!

Она сначала как-бы остолбенела от гнева, а потом бросилась ко мне и вырвала малютку из моих рук. Затем с нею сделался обморок; и пришлось ей дать выпить вишневой настойки, чтобы привести ее в чувство. Когда она очнулась, то торжественно объявила, что безусловно запрещает мне брать братишку на руки. Тут мама моя, которая, как я мог заметить, была совершенно иного мнения, все-таки чуть внятно подтвердила запрет, сказав: "да, конечно, ты права, милая Джен".

Я рассказываю здесь только один случай из ряда многих других, как доказательство того, до чего доходило нерасположение ко мне мисс Мурдстон; выходило так, что те, которые любили меня, не смели явно выказывать свою любовь и, наоборот, те, которые меня не любили, выражали это чувство с ужасающей откровенностью, так что я постоянно находился в каком-то натянутом, глупом положении. Поэтому, решив, насколько было возможно, держаться в стороне, я целые часы проводил в своей неуютной комнате, с накинутым на плечи теплым верхним платьем, за чтением моих любимых книг.

Я чувствовал себя совсем хорошо только в кухне, в обществе Пегготи, но м-р Мурдстон заявил свое неудовольствие по поводу того, что я сторонюсь от них, и я должен был отказаться от единственного своего развлечения - коротать время в беседах с моей милой Пегготи.

Так проводил я свое каникулярное время вплоть до того утра, когда мисс Мурдстон объявила: "ну, сегодня уже последний день"! - подавая мне при этом в последний раз обычную утреннюю чашку чаю.

Разставание с домом нисколько не было тягостно для меня; скорее я даже радовался при мысли, что снова увижу Стирфорта. Опять у садовой калитки появился Баркис и опять раздался предостерегающий оклик мисс Мурдстон: "Клара"! в то время, когда моя мама наклонилась, чтобы поцеловать меня на прощание.

Я обнял маму и маленького братишку и хотя был очень опечален тем, что разставался с нею, но нисколько не сокрушался о том, что уезжаю из дому, так как чувствовал, что у семейного очага что-то точно порвалось и ничто, казалось, не могло возстановить наших прежних отношений с моей милой мамой.

Об этом разставании с мамой запечатлелся в моей памяти не столько последний поцелуй её, хотя он был такой же сердечный, как и все ласки её, сколько то, что последовало после этого прощального поцелуя. Когда я уже сидел в повозке, она окликнула меня; я оглянулся и увидел, что она стоит у калитки, держа высоко поднятыми руками своего малютку, чтобы я мог видеть его. Воздух был свежий, но было так тихо, что ни один волосок на её голове, ни одна складка на платье не шелохнулись, когда она, пристально глядя на меня, высоко поднимала своего малютку.

Такою я навсегда потерял ее из вида, когда отъехал от дома; такою же я часто видел ее потом во сне, когда вернулся в училище. И всегда она, как мне казалось, стояла, как чудное видение, у изголовья моей кровати и молча пристально смотрела на меня, держа перед собою высоко поднятыми руками моего младенца-брата.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не буду описывать здесь всего, что происходило у нас в училище до дня моего рождения в марте. Горестное воспоминание об этом дне до того врезалось в моей памяти, что как бы заслонило собою остальные впечатления этого времени...

В это памятное утро, лишь только мы вернулись с обычной нашей прогулки после завтрака, в класс вошел м-р Шарп и объявил: "Давида Копперфильда зовут в приемную".

Ожидая получить корзину с подарками от Пегготи, я весь просиял от радости.

-- Не спешите так, Давид, - сказал м-р Шарп - успеете, друг мой; не торопитесь.

Прочувствованный тон голоса нашего учителя должен был бы послужить мне предзнаменованием чего-то необычайного и отнюдь не радостного, но я в эту минуту не обратил внимания на его слова и поспешно вошел в гостиную, где нашел м-ра Крикля, сидевшого за завтраком и читавшого газету и г-и.у Крикль, державшую в руках распечатанное письмо. Корзинки же с подарками тут никакой не было.

-- Давид Копперфильд, - обратилась ко мне г-жа Крикль, подводя меня к дивану, на который она уселась рядом со мной; - я должна поговорить с вами. Я имею сообщить вам кое-что.

-- Вы еще слишком юны и не знаете, как с каждым днем все меняется на свете, - продолжала г-жа Крикль, - и как люди исчезают со света. Но, поздно или рано, мы все должны это узнать, Давид.

Я посмотрел на нее в недоумении, выжидая, что она скажет дальше. Прошла минута молчания и потом она обратилась ко мне с вопросом: "Скажите, все ли ваши были здоровы, когда вы уезжали из дома после каникул?" - и прибавила. "Мамаша ваша была тогда совсем здорова?"

Не знаю сам почему, но вдруг я весь затрясся и продолжал глядеть на нее, не отвечая ни слова на её вопрос.

-- Мне это очень прискорбно, - продолжала она, - но я должна сообщить вам, что ваша мать, как я об этом узнала сегодня утром, очень больна.

Тогда я все понял...

-- Она скончалась.

Но этого уже не нужно было и говорить. Из груди моей вырвался вопль отчаяния; я почувствовал себя круглым сиротой и совершенно одиноким на этом необъятном свете.

И все-таки, как ни сильна была моя грусть, мои мысли по временам отвлекались от постигшого меня горя. Я начинал думать о нашем доме, о том, как он теперь опустеет, думал о моем маленьком братишке, который, как мне передала г-жа Крикль, хворает и тоже, вероятно, не долго проживет.

Вспомнилась мне могила моего отца на кладбище близ нашего дома и я думал о том, как теперь моя мама будет лежать там рядом с ним под знакомыми мне развесистыми деревьями.