Детские годы Давида Копперфильда (из романа).
Глава VII. Печальные дни.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Детские годы Давида Копперфильда (из романа). Глава VII. Печальные дни. (старая орфография)

ГЛАВА VII.
Печальные дни.

Уезжая на другой день домой из Салемгауза, мне и в голову не приходило, что я никогда уже не вернусь туда. Мы ехали всю ночь в дилижансе и только к десяти часам прибыли в Ярмут. Я стал высматривать Баркиса, но его не было; вместо него приехал толстый, маленький старичек в черной одежде и широкополой шляпе. Он подошел к дилижансу и спросил:

-- Тут молодой мистер Копперфильд?

-- Да, здесь, сэр.

-- Пожалуйста, поедем-те со мной, молодой человек, - сказал он, отворяя дверцы дилижанса; - мне поручено привезти вас домой

Я подал ему руку, недоумевая, кто бы мог быть этот господин, и мы прошли узеньким переулком к магазину, на которым была вывеска с надписью: "Омер, портной; торговля сукнами, похоронные принадлежности и проч.". Это была маленькая узенькая лавочка, наполненная различными готовыми платьями и кусками материй, а также множеством шляп и фуражек. Мы прошли в заднюю комнату, где сидели три девушки, усердно работавшия над грудами черной материи, разложенной на столе, и окруженные обрезками, которыми был усеян весь пол комнаты.

Все три девушки при нашем входе подняли головы, чтобы взглянуть на меня, и снова принялись за работу.

-- Ну, Минни, - обратился мой спутник к одной из девушек, - как подвигается у вас работа?

-- У нас будет все готово вовремя для примерки, - отвечала она весело, не глядя на него. - Ты не безпокойся, отец.

М-р Омер снял свою широкополую шляпу и, отдуваясь, уселся на стул. Он был так толст, что ему надо было отдышаться прежде, чем он мог сказать:

-- Вот и прекрасно. Теперь я могу снять мерку с молодого человека. Будьте добры пройти со мной в магазин, мистер Копперфильд.

Я прошел с ним туда и он, показав мне кусок черной материи, сказал, что это сукно высшей добротности и даже слишком хорошого качества для траурного платья; затем начал снимать с меня мерку, записывая цифры в книгу. Покончив с этим, он, с трудом преодолевая свою одышку, провел меня обратно в комнату позади магазина и здесь, наклонившись над маленькой, спускавшейся вниз, лесенкой, стал кричать: "Подайте чай и бутерброды наверх". Спустя некоторое время мне подали завтрак. Но я почти ничего не мог есть, так как тяжелый запах крепа и других траурных материй, распространявшийся по всему магазину, отнимал у меня аппетит. Я обратился к м-ру Омеру с вопросом, не знает-ли он что-нибудь о здоровья моего малютки - брата и он, сначала покачав головой, проговорил:

-- Он лежит на руках своей матери.

-- Ах, бедняжка! Неужели он тоже умер?

-- Не печальтесь очень, мой милый; да, малютка скончался.

Это известие опять разбередило мои раны. Я бросил свой недоеденный завтрак и отошел в уголок, где склонил свою голову на стол, с которого Минни тотчас же бросилась снимать куски материи, опасаясь, что я своими слезами испорчу лежавшия на нем траурные вещи.

Эта Минни, очевидно, была очень добрая девушка; простояв минутку около. меня и видя мою печаль, она осторожно и ласково отвела мои волосы от заплаканных глаз.

Раздававшийся все время со двора стук вдруг прекратился и в комнату вошел красивой наружности мальчик, держа в руке молоток. Рот его был наполнен маленькими гвоздиками, которые он должен был вынуть изо рта прежде, чем начать говорить.

-- Ну, Иорам, - обратился к нему м-р Омер, - как подвигается работа?

-- Все уже готово, сэр, Сейчас приедет и по,

Тогда м-р Омер поднялся с своего места и сказал мне:

-- Может быть, молодой человек, вы хотели бы взглянуть на...

-- Нет, прошу тебя, отец,--перебила его Минна.

-- Может быть, ему было бы приятно, моя милая... - продолжал м-р Омер. - Впрочем, пожалуй, ты и права.

Не знаю почему именно, но я догадался, что речь шла о гробе моей милой мамы.

Наконец, кончив шитье, девушки начали очищать свои платья от ниток и обрезков и затем удалились из комнаты, кроме Минны, которая стала укладывать вещи в корзинку.

Подъехала, наконец, и повозка. Сначала уложили в нее корзины, потом усадили, меня, а за мной последовали м-р Омер, Минни и Иорам.

шали веселую загородную прогулку; но в то же время они заботились и обо мне и старались уговорить меня подкрепиться едою. Однако, я ни до чего не мог дотронуться и, когда мы подъехали к нашей калитке, я быстро выскочил из повозки.

Не успел я еще сделать несколько шагов к дому, как уже очутился в объятиях Пегготи, которая встретила меня громкими рыданиями; скоро, однако, она несколько овладела собой и стала говорить со мной шепотом, двигаясь на ципочках, как будто опасалась потревожить сон моей мамы.

М-р Мурдстон не обратил на меня никакого внимания, когда я вошел в комнату. Он сидел в своем кресле перед камином и тихо плакал. Мисс Мурдстон, усердно писавшая что-то за столом, заваленным письмами и бумагами, протянула мне свои длинные холодные пальцы и безстрастным шепотом спросила меня, примеряли-ли мне мое траурное платье.

Я отвечал утвердительно..

-- Да. Я привез домой все свои вещи.

Так я не услышал от нея ни одного слова утешения. Мне кажется, она была отчасти довольна, что ей представился случай проявить то самообладание, которым она так гордилась. Она не упустила случая выказать и свою аккуратность, и целый день просидела за столом, записывая и проверяя счета и царапая по бумаге своим твердым пером. Брат её по временам брал в руки книгу, но,, как я заметил, не читал ее, а только перелистывал, потом опять клал ее в сторону и начинал ходить взад и вперед по комнате. Я по целым часам просиживал тут же наблюдая за ним и, ради развлечения, считая его шаги.

В дни, предшествовавшие похоронам, я встречался с Пегготи лишь мельком. Когда мне приходилось спускаться или подниматься по лестнице, то я постоянно видел ее вблизи комнаты, в которой лежала моя мать с малюткой, а по вечерам она подходила к моей постели и оставалась возле меня, пока я засыпал. Однажды она повела меня с собой в комнату моей матери. Я помню, что когда мы вошли туда и я. увидел покрытую белоснежным покрывалом кровать, мне представилось, что именно тут, под этим покрывалом, сосредоточивается все благоговейное безмолвие, царившее в доме, и когда Пегготи хотела открыть это покрывало, то я вскрикнул!

-- Нет, нет, не надо! - и тихо отстранил её руку.

За гробом идут м-р Мурдстон, один ближайший сосед, друг нашего дома, домашний доктор и я. Медленным шагом двигаются носильщики со своей ношей; они проходят мимо вязов через садовую калитку на кладбище, где я так часто в летния утра заслушивался пением птиц.

Все кончено; могила зарыта, и мы возвращаемся назад домой. Сердце мое наполнено не поддающейся описанию печалью; доктор Чилип старается меня ободрить и заставляет меня выпить воды; на мою же просьбу позволить мне удалиться в мою комнату, он отпускает меня с какою-то женственной лаской.

Вскоре, как я и ожидал, пришла ко мне наверх Пегготи и села возле меня на постель; она взяла мою руку и, повременам прижимая ее к своим губам или гладя ее, понемногу рассказала мне, как все случилось.

А когда ты уезжал от нас, она сказала мне: "Никогда больше уже не увижу я своего милого мальчика. Какой-то внутренний голос предсказывает мне это" Она все время старалась казаться бодрой и веселой, но трудно ей было. Она даже мужу своему не говорила всего, что говорила мне. Но как-то однажды вечером она сказала ему: "Ах, милый мой, мне кажется, что я скоро умру", а когда я в этот же вечер укладывала ее спать, она говорит мне: "Ну, теперь, по крайней мере, я спокойна, что предупредила его. Ах, я так слаба, так устала! Останься здесь, Пегготи, пока я буду спать; не покидай меня. Да благословит Господь обоих моих милых деток! Сохрани и помилуй Господи моего бедного сироту Дэви!"

-- В последний вечер она поцеловала меня и сказала: "Если и малютка умрет, Пегготи, то пусть положат его ко мне на руки и похоронят нас вместе". Желание её исполнено; бедный ангелочек пережил ее только на один день. "Пусть мой милый Дэви проводит нас", - сказала она; - "передай ему, что его мать, когда лежала здесь больная, не один, а тысячу раз благословляла его". Поздно ночью она попросила пить и, когда я подала ей воды, она так нежно улыбнулась мне, милая моя красотка!..

Под утро, когда уже взошло солнце, она сказала: "Милая Пегготи, положи твою руку мне под голову и поверни к себе; мне хочется видеть тебя поближе". Я исполнила её желание и ах, Дэви - это были уже последния её слова! Она заснула спокойно, как дитя...

Пегготи замолкла. Безыскусственный рассказ её вызвал в моем воображении прежний образ моей молоденькой мамы, какою она была, когда в сумерках весело танцовала со мной в нашей гостиной и, запыхавшись, бросалась в кресло, шаловливо оправляя свои растрепавшиеся роскошные локоны и обматывая их вокруг своих пальцев. Этот образ навсегда запечатлелся в моей памяти, совершенно вытеснив собою грустное представление, вызванное во мне воспоминанием о ней, какой я ее видел незадолго до её преждевременной кончины.