Детские годы Давида Копперфильда (из романа).
Глава X. Я решаюсь на важный шаг.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Детские годы Давида Копперфильда (из романа). Глава X. Я решаюсь на важный шаг. (старая орфография)

ГЛАВА X.
Я решаюсь на важный шаг.

Я тесно сблизился с Микоберами и даже привязался к ним. Правда, мне приходилось часто страдать, переживая вместе с ними различные невзгоды, бывшия следствием нужды, в которую они впали, уже не говоря о вечном страхе перед посещениями должников, которые угрожали засадить м-ра Микобера в тюрьму; тем не менее я был рад, что встретился с ними, так как это были люди добросердечные и к тому же единственные мои друзья. Когда же м-ру Микоберу предложили место в Плимуте и его семейству предстояло переехать туда, а мне, следовательно, угрожало одиночество, у меня зародилась мысль, неотступно преследовавшая меня потом в особенности в безсонные ночи, постепенно превратившаяся в твердое, непоколебимое решение.

Однажды в нашу контору явился м-р Микобер и объявил м-р Квиньону, что, уезжая из Лондона, он принужден покинуть меня, причем с большой похвалой отзывался обо мне. Когда он удалился, м-р Квиньон позвал к себе служащого при конторе Типпа, который был женат и сдавал комнату. Он условился с ним насчет найма этой комнаты для меня, хотя я сам хранил молчание при совершении этой сделки, так как у меня были иные планы и ничто уже не могло поколебать моего решения.

Пока еще не уехали Микоберы, вечера свои я проводил в их обществе и мне кажется, что в это время мы еще больше сблизились друг с другом.

В последнее воскресенье перед их отъездом они пригласили меня к себе обедать. Накануне я купил в виде прощального подарка маленькому Микоберу деревянную лошадку, а его сестре - куклу.

Мы провели очень приятно день, хотя в виду близкой разлуки были в довольно грустном настроении духа.

-- Мистер Копперфильд - обратилась ко мне миссис Микобер, - когда я буду вспоминать о тех печальных днях, которые мы здесь проводили, то с удовольствием буду останавливаться на мыслях о вас. Ваше отношение к нам было выше всякой похвалы; вы были не жильцом, а другом нашим.

-- А я, - прибавил м-р Микобер, - ничего не могу оставить нашему дорогому юному другу в знак памяти об нас, кроме добрых советов, которые уже потому должны быть особенно назидательны для него, что сам я, к своему очевидному вреду, ими пренебрег. Первый мой совет, это - никогда не откладывать на завтра того, что вы можете сделать сегодня. Откладывание дела - есть кража времени. Хватайте время за шиворот!

-- Мой милый папа всегда держался этого правила - заметила миссис Микобер.

-- Другой мой совет, любезный Копперфильд, продолжал м-р Микобер, - следующий: получая ежегодно 20 ф. стерл. должно тратить не более 19 ф. 19 шиллингов и 6 пенсов - и в результате человек блаженствует; если же, получая в год 20 ф., тратить 20 ф. б пенс., то в результате: человек бедствует и впадает в несчастье.

Я уверил его, что навсегда сохраню его советы в своей памяти и сказал, что весьма ему благодарен за мудрое наставление.

На следующее утро я провожал Микоберов до почтового двора и с грустью смотрел, как они занимали наружные места в почтовой карете. Прощанье было самое трогательное. М-р Микобер обещал, что подумает обо мне, как только поправятся его собственные обстоятельства, и что он будет иметь меня в виду, как только встретится подходящее для меня место. Что же касается г-жи Микобер, то, как мне показалось, она только уже в минуту нашего разставания, когда я стоял у дилижанса и с грустью наблюдал за тем, как она с своими детьми усаживалась на-свои места, впервые прозрела и поняла, как я был еще юн летами и как она ошибалась, принимая меня раньше почти за взрослого мужчину, советуясь со мною и поневоле впутывая меня в общую неурядицу их жизни. Я понял это потому, что она вдруг, с каким-то совершенно новым, чисто-материнским чувством обняла меня, когда я влез к ним на верхушку почтовой кареты, и поцеловала меня так, как могла бы поцеловать только мать свое родное дитя. Едва я успел соскочить вниз, как карета уже тронулась и из-за платков, которыми на прощание принялись махать все члены семейства, я едва мог разглядеть их лица.

Проводив их, я вернулся к своему опостылому занятию полоскания бутылок в винном складе Мурдстон и Гринби. Но я вернулся туда с твердым намерением не долго уже тянуть эту тяжелую лямку." О нет! Я решился бежать оттуда; бежать к моей единственной на свете родственнице, тетушке мисс Бетси Тротвуд, и ей рассказать всю печальную историю моей юной жизни.

Но где именно проживала моя тетка, этого я и сам не знал. Я написал длинное письмо Пегготи и спрашивал ее, не помнит-ли она местожительства мисс Бетси. В этом же письме я сообщил Пегготи, что мне для некоторых своих надобностей необходимо иметь в руках полгинея и просил ее одолжить мне эти деньги, которые с благодарностью верну при первой возможности, а также и объясню ей, на что мне оне были нужны.

Ответ от Пегготи пришел очень скоро и письмо её было полно выражениями самой нежной привязанности ко мне. Она посылала мне полгинея и сообщала, что мисс Бетси живет близ Дувра, но в самом-ли Дувре, в Сандгэте или Фолкстоне, этого она не знала наверное. От одного из наших служащих я узнал, что эти местечки находятся в близком соседстве с Дувром; это меня очень успокоило и я решил в конце недели пуститься в путь.

Будучи по своей натуре мальчиком честным и не желая оставлять после себя дурней славы в складе Мурдстона, я счел долгом оставаться при деле до субботы вечера; а так как плату за службу я получал за неделю вперед, то и решил не являться в контору в обычный час за получением жалования. Это обстоятельство и послужило причиной, заставившей меня занять полгинея на мои путевые расходы. Я условился с Майком, что, когда наступит час платежного дня, он скажет м-ру Квиньону, что я ушел, чтобы отнести свой сундук на новую квартиру; затем я пожелал в последний раз доброй ночи моему товарищу Картошке и удалился из места службы.

Мой чемодан находился еще пока на старой квартире Микоберов и я прошел туда за ним, имея на готове для прикрепления к его крышке один из ярлыков нашей конторы, на оборотной стороне которого я заготовил адрес: "Мистер Давид до востребования в почтовой конторе в Дувре".

По пути я старался высмотреть кого-нибудь, кто помог бы мне отнести мой чемодан на почту. Недалеко от обелиска на улице Блакфрайер я увидал длинноногого парня с пустой тележкой, запряженной ослом; я поспешил к нему и спросил, не возьмется ли он отвезти мой чемодан на почтовую станцию; путь был недалекий и за его труды я предложил ему шесть пенсов.

Наружность этого парня показалась мне несколько подозрительной, но уж как я уже сторговался с ним, то и повел его наверх в свою комнату, откуда мы вдвоем снесли мой чемодан вниз и поставили его на тележку. Наклеить ярлык с моим именем и адресом я хотел так, чтобы этого не могли заметить хозяева моей квартиры, и потому условился с молодым человеком о месте, где он должен был меня поджидать. Но едва я успел это сказать ему, как вдруг он так быстро пустился вперед, что я еле успевал бежать за ним и нагнал его у условленного места совсем запыхавшись.

В сильном волнении, доставая из кармана заготовленную карточку с адресом, я вытащил вместе с нею и полгинея. Для безопасности я сунул монету в рот и занялся прикреплением к чемодану своей карточки; но едва я справился с этим делом, как длинноногий парень вдруг ударил меня так сильно под подбородок, что золотой выскочил у меня изо рта и упал ему прямо на ладонь.

-- Это что! - вскричал парень отчаянным голосом. - В полицию! В полицию! Ты хотел удирать! Нет, брат, в полицию! Воришка ты эдакий! В полицию.

-- Отдайте мне мои деньги и мой чемодан! - просил я, сильно испугавшись, - и пустите меня!

-- Нет, брат, в полицию, - твердил парень, - Ты должен там еще доказать, что это не краденые деньги!

-- Отдайте мне мой чемодан и деньги! - молил я его, заливаясь слезами.

Парень продолжал все-таки кричать: "В полицию! и тащил меня за рукав, но, вдруг, одумавшись, вскочил в тележку, уселся на мой чемодан и, крикнув мне еще раз, что он едет прямо в полицию, помчался вперед быстрее прежнего.

Я бежал за ним насколько было мочи, но уже так задыхался, что не в состоянии был кричать ему. Я то терял его из виду, то опять различал его среди толпы и с новою силою пускался за ним в догонку, не обращая внимания на то, что натыкался на проезжающих и получал удары кнутом, падал в грязь и ударялся об столбы. Наконец, вне себя от страха и истощив свои силы беготней, я махнул рукой на свой чемодан и деньги и, обливаясь слезами, повернул на дорогу в Гринвич, откуда, как я узнал раньше, шла дорога к Дувру.

Первый свой привал я сделал около террасы, перед которой находился пруд с неуклюжей лепною фигурой посредине. Здесь я уселся на приступочку у дверей одного из домов за террасой до такой степени утомленный, что даже был не в силах оплакивать потерю моего чемодана и денег.

Начинало уже смеркаться; где-то пробило десять часов. По счастью было лето и погода стояла чудесная. Отдохнув немного, я поднялся с места и пошел дальше. Не смотря на свое безденежье и отчаянное положение я ни разу даже не подумал о том, чтобы вернуться назад в свою контору.

Но мысль о том, что весь мой наличный капитал состоит лишь из трех с половиною пенсов угнетала меня все больше и больше по мере того, как я подвигался вперед. Мне представлялись разные ужасы, которые могут со мною приключиться посреди дороги, без гроша денег в кармане; я уже думал, что помру с голода и что в газетах будет напечатано о том, как меня нашли мертвым у какого-нибудь забора; но я шел вперед и вдруг увидал перед собою лавочку, над которой вывеска гласила, что "здесь покупают подержанное мужское и дамское платье и дают хорошую цену за тряпье, кости и кухонные отбросы". Хозяин этой лавочки сидел у дверей, в самой же плохо освещенной лавке висело, спускаясь с низкого потолка, множество разных сюртуков и брюк, и моему пылкому воображению представилось, будто этот человек имел вид сказочного мстительного злодея, который перевешал в этой лавке всех своих врагов и теперь наслаждается зрелищем этих жертв. Но я, преодолев свой страх, снял с себя за углом жилетку, тщательно свернул ее, возвратился опять к дверям лавочки и обратился к хозяину её с следующими словами:

-- Послушайте, не купите-ли вы у меня вот эту жилетку за хорошую цену?

М-р Доллоби - это имя было обозначено на вывеске - взял жилетку, вынул изо рта трубку и пристроил ее к дверному косяку, а потом вошел в свою лавку. Здесь он сначала снял нагар со свечей, развернул на прилавке мою жилетку и стал ее разсматривать; подержав ее против света и снова разглядев ее, он, наконец, спросил:

-- Ну, сколько же по вашему я должен дать за эту маленькую жилетку?

-- О, это уж вам лучше знать, - отвечал я вежливым тоном.

-- Я не могу быть в одно и то же время покупателем и продавцем. Скажите вашу цену.

-- Что же, восемнадцать пенсов дадите? - спросил я после некоторого колебания.

При этих словах м-р Доллоби с невозмутимым спокойствием свернул мою жилетку и подал мне ее обратно со словами:

-- Если я дам десять пенсов, то обкраду свое семейство.

Можно было, однако, отлично обойтись и без нея, застегнув на все пуговицы курточку.

Я уже предугадывал, что скоро должен будет наступить черед и моей куртке, и что мне, по всей вероятности, придется шагать до Дувра в одной рубашке и брюках, но я особенно не задумывался над этим; важнее всего в данное время было для меня позаботиться о своем ночлеге, и мне пришла в голову мысль добраться до моего прежнего училища, находившагося, как я соображал, не в далеком разстоянии от той местности, куда я дошел. Мне было хорошо известно, что на дворе училища был сеновал, и я надеялся в нем устроиться на ночь.

От усталости я едва передвигал ноги и с большим трудом дотащился до Блакгита, откуда я дошел до Салемгауза, где уже в окнах не было света и все кругом спали.

Ах! каким одиноким я чувствовал себя, когда мне пришлось в первый раз в жизни ложиться спать под открытым небом! Но я был рад, что вспомнил об сеновале и считал себя как бы в безопасности вблизи того места, где прожил некоторое время среди своих сверстников-товарищей по училищу.

Сон мой был тревожный, несмотря на усталость; ночью я чего-то испугался, даже вставал и некоторое время бродил вокруг сеновала. Но матовый блеск звезд и бледный свет на горизонте, где уже занимался день, успокоили меня, и так как глаза мои совсем слипались от усталости, то я снова прилег, чувствуя, однако, что меня насквозь пробирает холод. Я проспал до тех пор, пока не разбудили меня теплые лучи солнца и звонок в Салемгаузе. Если бы я мог только надеяться, что Стирфорт находится там, то я стал бы поджидать, пока он выйдет один; но он должно быть уже давно оставил училище, а другому какому-нибудь ученику я не решался довериться. Тогда я прокрался прочь от училища и вышел на пыльную улицу, которая, как я узнал еще во время своего пребывания в училище, вела к Дувру.

Пока я подвигался вперед, я услышал колокольный звон и навстречу мне стали попадаться направляющиеся к церкви прихожане; все они смотрели на меня с любопытством. Было воскресное утро и на всем окружающем, казалось, лежал отпечаток мира и спокойствия; только один я, весь в грязи и запыленный, казался самому себе каким-то грешником. На душе у меня было так тяжело, что я, кажется, охотно куда нибудь спрятался бы от людских взоров до следующого утра. Но меня поддерживало и успокаивало видение, вызванное моим воображением; оно стояло предо мною, вселяло во мне бодрость и манило вперед: то был образ моей молоденькой и прекрасной мамы, которая, как мне казалось, со слезами на глазах умоляет мисс Бетси сжалиться надо мною и взять её бездомное дитя под свою защиту...

В это воскресенье я отшагал не менее двадцати трех миль; ноги мои от непривычного напряжения сил отказывались служить. Уже наступили сумерки, когда я прошел через Рочестерский мост, подкрепляя себя на ходу хлебом, купленным мною на ужин. Дорогою, когда я наталкивался на гостиницы для проезжающих, я каждый раз собирался войти в них для отдыха, но боязнь истратить последние несколько пенсов, имевшиеся у меня за душой, удерживала меня. Поэтому я не искал иного крова, кроме небесного свода. Дотащившись на своих израненных ногах до Чатама, я пробрался на заросшую травой площадку крепостного вала, у которой близ пушек шагал взад и вперед часовой. Тут я и прилег возле самой пушки, счастливый тем, что нахожусь под защитой часового, который, впрочем, так же мало подозревал о моем присутствии, как и воспитанники Салемгауза, когда я спал на сеновале во дворе училища. Пристроившись поближе к пушке, я тотчас же уснул и крепко проспал до утра.

Проснулся я на утро совершенно разбитый и оглушенный барабанным треском и маршировкой солдат, которые, как мне казалось, подступали прямо ко мне и готовы были меня оцепить, когда я спускался с вала к узенькому переулку позади пушек.

Сознавая, что мне придется приберечь свои истощенные силы на остальную часть путешествия, я решил дать себе некоторый отдых и посвятить этот день главным образом продаже своей куртки. С этой целью я снял ее с себя и отправился на поиски за лавочкой для продажи платья. Таких лавочек было здесь множество, но так как товар, развешанный в них, состоял преимущественно из офицерских платьев, эполет и разных военных принадлежностей, то я долго слонялся от одной лавки к другой, заглядывая в них, но не решался войти, чтобы предложить для продажи мою куртку.

Наконец, на углу одного грязного переулочка, я увидел лавочку, которая показалась мне как раз подходящей для моей торговой сделки. Близ дверей висело несколько матросских костюмов, заржавленных ружей и масса клеенчатых шляп; у самых же дверей был лоток с таким множеством покрытых ржавчиною ключей, что ими, кажется, можно было бы отпереть все существующия на свете двери.

Вот в эту-то лавочку, узенькую и низенькую с единственным полу-завешанным окном, не без страха вошел я, и мой страх усилился еще больше, когда из грязного угла комнаты выскочил безобразного вида старик и схватил меня за волосы; я заметил, что от него сильно разило вином.

-- Эй, ты! - вскричал он, - что ты тут шляешься! Ой, ой, ой! - кричал он хватаясь за свой бок. Ой, ой, ой! Грр!.. грр!..

Я так был озадачен этими возгласами и в особенности частым повторением никогда не слышанного мною раньше странного гортанного звука, что не мог даже ничего ответить. А старик, не выпуская из рук моих волос, повторял:

-- Эй! Тебе говорят! Что тебе тут нужно! Ой, ой, ой! Что тебе нужно! Отвечай! Гррр... грр...

Все это он выпаливал с таким напряжением, хватаясь то за сердце, то за печень, что глаза его налились кровью и выкатились из глазных впадин.

-- Ой, подай сюда куртку! - Ой, жжет мое сердце! Ну, скорее, покажи, что у тебя за куртка! Давай-ка ее сюда.

Он высвободил из моих волос свои трясущияся руки, походившия на когти хищной птицы, и надел очки на свои воспаленные глаза.

-- Ой! Ой! Ну, сколько же хочешь за свою куртку? - спросил он, тщательно осмотрев ее. - Ой! Грррр... Сколько, говори скорее!

Я собрался с духом и отвечал: "Пол-кроны".

Каждый раз, как он издавал этот трескучий с присвистыванием хрип, его глаза, казалось, как будто готовы были выскочить из головы.

-- Хорошо, - сказал я, довольный тем, что могу закончить торг, - я согласен взять восемнадцать пенсов.

-- Ой! Ой! Ой!закричал старик и швырнул куртку на полку, где лежали другия вещи. - Ступай вон из лавки! Ой! Ой, проваливай! Ой, ой! Денег у меня и не проси! Бери что-нибудь у меня на промен.

Никогда еще, кажется, я не испытывал такого страха, как при этом предложении старика; я с большим усилием, однако, поборол себя и, насколько мог вежливее, заявил, что мне нужны не вещи, а именно деньги, и что я подожду на улице, если я стесняю его своим присутствием. При этих словах я вышел из лавки и присел около её двери в тени и долго же пришлось просидеть мне тут в ожидании получки! Утро сменилось днем, день сменился вечером, а я все еще томился ожиданием.

"Выходи-ка, Чарли; не представляйся бедняком! Вынеси горсточку золота, за которое ты свою душу продал! Ну-ка, Чарли, поделись с нами"! Старик набрасывался на эту ватагу и гнал ее вон; иногда он в своей ярости принимал и меня за одного из этих мальчишек, накидывался на меня и кричал, чтобы я шел прочь, но убедившись, однако, в своей ошибке, исчезал в лавке и в изнеможении со стоном и трескучим хрипением кидался на свою постель.

Время от времени он выскакивал из лавки, чтобы склонить меня совершить предложенный им обмен; он выносил мне на показ то удилище, то скрипку, то флейту; но я твердо стоял на своем и при каждом новом появлении старика слезно умолял его дать мне деньги или возвратить мою куртку. В конце-концов он смиловался и начал мне выдавать один за другим по полу-пенсу, но так как он делал это с большими промежутками времени, то прошло около двух часов прежде чем я набрал еще только шиллинг.

Наконец, спустя долгое время, старик снова высунулся из своей лавки и крикнул мне: "Ой! Ой! Гррр... Чтож, уйдешь ли ты, наконец, отсюда, если я прибавлю тебе еще два пенса?

-- Нет, не уйду, - отвечал я. - Мне нужны все деньги, а то я могу помереть с голоду.

-- Ой! Ой! Ой! Гр, р, р...! Ну, хочешь еще три пенса?

-- Ну, бери еще четыре пенса и проваливай!

Я чувствовал такое отощание и такой упадок сил, что согласился на его предложение. С трепетом взял я из его когтей последние четыре пенса и, мучимый голодом и жаждою, выбрался на дорогу не задолго до заката солнца. Подкрепившись едою за три пенса, я, прихрамывая и подвигаясь вперед с большими усилиями, прошел, однако, в этот вечер еще около семи миль.

Эту ночь я проспал, устроившись опять довольно уютно у сеновала близ дороги; перед спаньем мне удалось промыть свои израненные ноги в ручейке, после чего я обернул их освежающими листьями.

На следующее утро я пустился в дальнейший путь. Дорога пролегала между засеянных хмелем полей и плодовых садов, в которых красовались спелые фрукты. Вся окрестность представляла собою красивую картину; я залюбовался ею и решил предстоящую ноч провести под хмлеевыми кустами с их красивыми ветками, вьющимися как гирлянды.

меня к себе, а когда я убегал от них, бросали мне вслед каменья. Один из встречных бродяг, по ремеслу должно быть паяльщик, с которым рядом шла женщина, таким громовым голосом окликнул меня, что я невольно остановился.

-- Что же ты не идешь, коли тебя зовут, - кричал он. - Есть у тебя деньги на бутылку пива? Выкладывай-ка скорее, что у тебя найдется, а то я все равно сам отберу.

Я уже со страха собирался вытащить свои деньги, но, случайно взглянув на его спутницу, увидел, что она едва заметно покачала головой, а губами как будто шептала: "не давай!"

-- Я совсем голяк, - сказал я, стараясь быть развязным; - нет у меня никаких денег.

-- А это что значит? - прокричал бродяга и так свирепо на меня посмотрел, что я уже подумал, не подметил-ли он, что у меня есть деньги в кармане.

И в одно мгновение сорвал платок с моей шеи и бросил его своей спутнице.

Она разсмеялась, делая вид, что это была шутка, и, подхватив платок на лету, перебросила его обратно мне, сделав снова-знак головою, чтобы я скорее уходил. Не успел я еще послушаться её совета, как бродяга, сильно толкнув меня и сбив с ног, вырвал платок из моих рук и надел себе на шею, а потом с ругательством напустился на свою спутницу.

Это приключение нагнало на меня такого страху, что потом, завидев еще издалека идущих мне на встречу людей, похожих с виду на бродяг, я тотчас же сворачивал в сторону, стараясь куда-нибудь спрятаться от них.

Но, как я уже упоминал раньше, во все время моего одинокого странствования, среди всех тягостей пути, во время голода, страха, меня поддерживал созданный моим воображением прекрасный образ моей матери, какою она была в мои младенческие годы. Это видение не покидало меня и все манило вперед.

до самого города, уже на шестой день после моего бегства из Лондона, образ этот внезапно исчез, и я снова почувствовал себя всеми покинутым, одиноким маленьким оборвышем, никем не любимым и никому, никому не нужным.