Домби и сын.
Часть первая.
Глава IV, в которой является на сцену несколько новых лиц.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Часть первая. Глава IV, в которой является на сцену несколько новых лиц. (старая орфография)

ГЛАВА IV,
в которой является на сцену несколько новых лиц.

Хотя конторы Домби и Сына находились в пределах нрав и привилегий Сити, однако по соседству их было много довольно-романтического: Гог и Магог {Статуи Гога и Магога находятся в Гильд-Галле или ратуш Сити.} величались на разстоянии каких-нибудь двадцати минут ходьбы; Банк Англии, с своими подземными сводами, наполненными слитками золота и серебра, был близехонько, под рукою; за углом находился дом остиндской компании, напоминавший о драгоценных камнях и тканях, о тиграх, слонах, туках {Гука - индийский кальян.}, зонтиках, пальмах, паланкинах и коричневых принцах, сидящих на великолепных коврах. На всяком шагу попадались тут вывески с изображениями кораблей, несшихся под всеми парусами во все концы света. Везде были магазины и лавки, где в какие-нибудь полчаса снабжали всякого всем, в какое бы то ни было путешествие. Над дверьми лавок морских инструментов красовались маленькие деревянные мичманки, в флотском мундире, делавшие астрономическия наблюдения над проезжавшими телегами и наемными экипажами.

Единственным хозяином и обладателем одной из этих статуек - самой деревяннейшей, если можно так выразиться, которая, выставя одну ногу вперед, смотрела с отчаянным вниманием в несоразмерной величины старинный октант - единственным обладателем этого мичмана был старик в валлийском парике, который платил за свою лавку все возможные пошлины в-продолжение большого числа лет, чем могли бы насчитать многие совершенно-взрослые мичманы в плоти и крови: а в то время мичманы часто достигали в британском флоте до значительно-почтенных лет.

В лавке этой продавались хронометры, барометры, телескопы, зрительные трубы, компасы, морския карты, секстанты, квадранты и все инструменты, служащие для счисления пути корабля или для описи его открытии, еслиб ему удалось их сделать. Все эти вещи были плотнейшим образом уложены в ящики разных форм из красного дерева, где разные подушечки, подкладочки и защелочки не давали им шевелиться в какую угодно качку. Словом, войдя в лавку, можно было подумать, что в случае неожиданного спуска на воду ей нужно только чистое открытое море, чтоб с уверенностью направиться к любому необитаемому острову земного шара.

Многия подробности частной жизни судового инструментального мастера подкрепляли такое фантастическое предположение. На столе его являлись настоящие морские сухари, разные сушеные и соленые мяса и языки, сильно отзывавшиеся каболками; пикльсы подавались в больших банках с надписями: "продажа всех родов морской провизии"; крепкие напитки, в флягах без горлышек. Старинные гравюры с изображениями кораблей во всех возможных видах, с алфавитными указаниями на объяснения различных таинств их парусности и оснастки, висели в рамках на стенах. На подносах красовался фрегат "Тартар" под всеми парусами. Заморския раковины, мхи и морския травы украшали камин, а маленький панельный кабинетик освещался люком сверху, как каюта.

Он жил тут совершенным шкипером, вместе с племянником своим Валтером, четырнадцатилетним мальчиком, совершенно похожим на мичмана. Но за то сам Соломон Джилльс, или, как его вообще называли, старый Солль, вовсе не отличался морского наружностью. Не говоря уже о валлийском парике, в котором он нисколько не походил на корсара, он был тихий, спокойный, задумчивый старичок с красными глазами, похожими на миньятюрные солнца, видимые сквозь густой туман. Единственная перемена, которую когда-нибудь замечали в его внешности, состояла в том, что он летом носил нанковые панталоны бледного цвета при коричневом фраке с металлическими пуговицами, а в более-прохладное время, с тем же фраком коричневые панталоны. Накрахмаленные воротники рубашки выходили у него чинно из-за шейного платка; на лбу он носил большие очки, а в кармане жилета хронометр, в непогрешимость которого так веровал, что скорее готов бы был усомниться в правильности движения солнца. Таков, каким он был теперь, просидел он многие годы под вывескою деревянного мичмана, отправляясь ночевать на чердак, где часто выли бурные ветры, тогда-как джентльмены, жившие внизу, в комфорте, не имели понятия о настоящем состоянии погоды.

Читатель знакомится с Соломоном Джилльсом в осенний вечер, в половине шестого. Старик смотрит на свой несомненный хронометр. Погода будет по-видимому сырая: все барометры в лавке упали духом и ртутью, а лакированная шляпа деревянного мичмана, которым гордится его обладатель, уже сияет дождем.

-- Где Валтер? куда он девался? сказал Соломон Лжилльс, тщательно спрятав свой хронометр. - Обед уже с полчаса готов, а Валтера все нет!

Обернувшись на стуле за конторкою, он выглянул сквозь пустые промежутки между своими инструментами в окно, надеясь увидеть племянника. Однако, нет. Его нет между двигающимися взад и вперед зонтиками.

-- Еслиб я не знал, что он столько любит меня, что не убежит, не запишется против моего желания на какой-нибудь корабль, я бы начал тревожиться, продолжал он, поглядывая на свои барометры. - Право, так. Э-ге-ге! все упали, бездна сырости! Ну, такъ/ Этого только не достает.

-- Ало, дядя Солль!

-- Ало, мой любезный; наконец-то я тебя дождался! отвечал инструментальный мастер на возглас бодро и весело смотревшого мальчика, белокурого, кудрявого, с большими светлыми глазами.

-- Ну, что, дядюшка, как вы без меня провели день? Обед готов? Я голоден.

-- Как провел день? возразил ласково и добродушно старик. - Плохо было бы, еслиб я не мог привести день без такого сорванца, как ты; я провел его гораздо-лучше, чем с тобою. Обед ждет тебя уже с полчаса, а что до голода, так я, может-быть, еще голоднее тебя.

-- Ну, так пойдем обедать, дядюшка. Ура! да здравствует адмирал! Вперед!

С этим восклицанием он увлек за собою дядю в комнату, как-будто предводительствуя абордажною партией. Дядя и племянник немедленно занялись жареною рыбой, имея в перспективе добрый бифстекс.

-- Да здравствует лорд мэр Лондона! полно тебе толковать об адмиралах. Теперь твои адмирал лорд-мэр.

-- О, не-уже-ли? возразил мальчик, покачивая головою. - Правду сказать, его меченосец мне больше нравится.

-- Выслушай меня, Валли, выслушай меня. Взгляни-ка туда на полку.

-- Кто повесил на гвоздь мою серебряную чарку?

-- Пожалуй, дядюшка. Я готов пить из чего угодно, пока могу пить за ваше здоровье. Ваше здоровье, дядя Солль, и да здравствует...

-- Лордь-мэр, прервал старик.

-- Пожалуй, хоть лорд-мэр, шерифы, весь совет и вся ливрея!

Дядя кивнул головою с большим удовольствием.

-- А теперь, разскажи-ка нам что-нибудь о фирме.

-- О! о фирме нечего много рассказывать, дядюшка. Темный ряд контор; а в комнате, где я сижу, высокая каменная решотка, железный денежный сундук, объявление об отходящих судах, календарь, письменные столы, чернилицы, несколько книг, несколько шкатулок, бездна паутины, вот и все!

-- И ничего больше?

-- Ничего, кроме старой канареечной клетки - не постигаю, как она туда попала! да еще угольного ящика.

-- Ни банкирских книг, ни счетных книг, ни счетов, никаких признаков богатства, которое прибывает туда с каждым днем?

-- О, этого добра довольно. Впрочем, большая часть этих вещей в комнате мистера Каркера, или мистера Морфина, или мистера Домби.

-- А мистер Домби был сегодня там?

-- О, да!

-- Он, я думаю, не обратил на тебя внимания?

-- Напротив.

-- Что же он сказал?

-- Он подошел к моему столу - я бы желал, дядюшка, чтоб он не был так надут и важен, и сказал: "О! вы сын инструментального мастера, мистера Джилльса". Племянник, сударь, отвечал я. - Я сказал "племянник", говорит он. А я готов присягнуть, что он сказал "сын".

-- Ты верно ошибся; ну, да это все равно.

-- Конечно, все равно, а все-таки ему не с чего было говорить так резко. Потом он сказал, что вы говорили ему обо мне, что он нашел мне занятие и ожидает от меня прилежания и пунктуальности. Потом он ушел. Мне показалось, что я ему не очень понравился.

-- То-есть, я полагаю, он тебе не очень поправился.

-- А может-быть и то, дядюшка.

Старик сделался серьёзнее к концу обеда и по-временам взглядывал на открытое лицо племянника. Когда обед, взятый из ближайшей ресторации, был съеден и скатерть убрана, дядя зажег свечку и спустился в маленький погребок, между-тем, как Балтер светил ему, стоя на сырой лестнице. Пошарив там несколько минут, он вышел, держа в руке бутылку весьма-старой наружности, покрытую пылью и грязью.

Дядя Солль кивнул головою, давая знать, что он очень-хорошо понимает, что делает; откупорив бутылку в торжественном молчании, он налил две рюмки, а бутылку и третью чистую рюмку поставил за стол.

-- Ты разопьешь другую бутылку, Валли, когда доживешь до хорошого состояния, когда будешь человеком уважаемым, счастливым, когда сегодняшняя съемка твоя с якоря на новом пути приведет тебя благополучно в хороший порт. Будь счастлив, дитя мое!

Часть тумана, окружавшого дядю Солля, попала ему очевидно в горло, потому-что он говорил хриплым голосом; рука его дрожала, когда он чокался рюмкою с племянником; но поднося вино к губам, он поправился и выпил его залпом.

-- Теперь, дядюшка, сказал мальчик, стараясь казаться веселым и безпечным, хотя слезы готовы была брызнуть у него из глаз: - за честь, которую вы мне сделали, и проч., и проч., прошу позволения предложить мистеру Соломону Джилльсу трижды-три ура и еще раз ура! А вы ответите на это, когда мы разопьем вместе с вами последнюю бутылку. Согласны?

Они снова чокнулись, и Валтер приподнял свою рюмку, понюхал вино, отпил немного, посмотрел на него перед огнем, одним словом исполнил все церемонии самого записного знатока в винах.

Дядя глядел на него молча. Когда глаза их снова встретились, старик заговорил:

-- Видишь ли, Валтер, моя торговля превратилась для меня в привычку, от которой отстать я уже не в-силах, но она теперь вовсе, вовсе невыгодна. Когда еще носили этот старинный мундир (показывая на деревянного мичмана), тогда, действительно, мое ремесло могло составить состояние, и тогда от него можно было разбогатеть. Но теперь соперничество, да новые изобретения, да разные перемены - словом, свет проходит мимо меня. Я едва знаю, где я сам, а еще меньше, куда я ввались покупщики мои.

-- Что о них думать, дядюшка!

-- На-пример, с-тех-пор, как ты воротился ко мне из школы, из Пекгэма, - а этому больше десяти дней, - ко мне в лавку зашел один только человек.

-- Двое, дядюшка, помните? Один приходил, чтоб разменять у вас гинею.

-- Ну, это один.

-- А что же, вы уже не считаете за человека женщину, которая спрашивала у вас дорогу в Маiiль-Эндь?

-- О, конечно! я и забыл о ней.

-- Правда, они не купили ничего...

-- Ничего, возразил спокойно дядя.

-- Да они и не нуждались ни в каких инструментах.

-- Нет. А еслиб нуждались, то пошли бы в другую лавку.

-- Но все-таки это были два человеческия существа, дядюшка! воскликнул мальчик.

-- Прекрасно, Валли. Однако согласись, что мы не дикари и не можем жить от людей, которые просят мелочи на гинею или спрашивают, как попасть в Майль-Энд. Словом, свет прошел мимо меня; я его не браню, но и не понимаю. Торговцы стали не то, что была прежде; прикащики также, торговля также, товары также. Семь-восьмых из моего запаса уже вышли из моды, и я стал старомодным человеком в старомодной лавке, в улице, которая также стала не та, какою я ее помню. Я отстал от времени и так стар, что ужь не могу догнать его. Меня даже сбивает с толку шум, который оно делает далеко впереди меня.

Валтер хотел говорить, но старик остановил его.

-- Вот почему, Валли, вот почему я хочу, чтоб ты начал трудиться в свете заблаговременно. Моя торговля упала и не может быть для тебя наследством - это ясно. В таком доме, как у Домби, ты будешь лучше чем где-нибудь на дороге к прочной независимости. Трудись и будь счастлив!

-- Я сделаю все, что могу, дядюшка, чтоб заслужить ваше одобрение.

право, в нем мало толку, поверь мне. Подумай, на-пример, об этом вине: оно было несколько раз в Остиндии и ходило раз вокруг света. Подумай о темных ночах, страшных ветрах, волнении...

-- Громе, молнии, дожде, граде, штормах, ураганах...

-- Да, да; вино это прошло через все морские ужасы. Подумай, какой тут был треск и скрип мачт и членов, как шторм выл и ревел в снастях и рангоуте...

-- Как лезли матросы, как они работали, лежа на реях и крепя окоченелые паруса, тогда-как судно валяло и обдавало волнением без милосердия!

-- Так, так. Во всех этих переделках была старая бочка, в которой путешествовало наше вино. Знаешь, когда "Салли" пошла...

-- В Балтику, в темнейшую ночь! Тогда, в двадцать-пять минут после полуночи, часы капитана остановились в его кармане, а он лежал мертвый у грот-мачты, - четырнадцатого Февраля в тысяча-семьсот-сорок-девятом году! воскликнул Валтер с большим одушевлением.

-- Да, да, совершенно так! Тогда на "Салли" было пятьсот бочек такого вина, и все люди (кроме старшого штурмана, старшого лейтенанта, двух матросов и женщины, спасшихся на дрянной шлюпке), все остальные люди расшибли бочки, напились мертвецки и умерли пьяные, горланя "Rule Britannia", "Салли" пошла ко дну...

-- А помните, дядюшка, когда "Джорджа-Второго" бросило на Корнвалисский берег в страшный шторм, за два часа до разсвета, четвертого марта семьдесят-первого года! На нем было четыреста лошадей, которые сорвались, метались как угорелые, стаптывали друг др)га до смерти, еще в начале шторма подняли такой шум и ревели такими человеческими голосами, что люди вообразили все судно наполненным чертями и побросались за борт. Наконец, осталось только двое, чтоб рассказать об этом бедствии!

-- А когда "Полифем"...

-- Вестиндское судно в триста-пятьдесят тоннов, капитан Джон Броун, хозяева Виггс и Компания! прервал с жаром мальчик.

-- Да, да! Когда оно загорелось на четвертые сутки пути с благополучным ветром, ночью, вышед из Ямайки...

-- Там было два брата, продолжал воспламенившийся племянник: - обоим не было места на единственной уцелевшей шлюпке, и ни один не хотел согласиться сесть в нее; старший брат бросил в нее младшого насильно, а младший, поднявшись в шлюпке на ноги, закричал ему: "Идвард! помни, что у тебя невеста! Я не больше, как мальчик; меня никто не ждет!" И с этим он бросился в море!

Разгоряченное лицо и пылавшие глаза Валтера напомнили старику, что он взялся за дело неловко, а потому, вместо продолжения своих анекдотов, он сказал: - Положим, что мы станем говорить о чем-нибудь другом.

Дело в том, что простодушный дядя, в тайной привязанности своей к чудесному и отважному морской жизни, с которою, по роду торговли своей, он имел отдаленные сношения, незаметно развил и в племяннике пристрастие к тому же: все, что он рассказывал племяннику для того, чтоб отвлечь его от этих опасных приключений, производило совершенно-противоположные действия и только сильнее разжигало его огненное воображение. Такие примеры очень-обыкновенны: не было еще книги или рассказа, писанных для удержания безпокойных мальчиков на берегу, которые бы, напротив того, не влекли их неодолимою силою к волнам океана.

Но теперь явилось к дяде Соллю и племяннику его третье лицо, джентльмен в широком синем костюме, с крючком вместо кисти правой руки, с весьма-густыми бровями и толстою, суковатою дубиной. Шея его была слегка обернута черным шелковым платком, из которого торчал огромный, толстый рубашечный, воротник. Порожняя рюмка очевидно предназначалась для него, что ему было, по-видимому, известно, ибо он, сняв косматый непромокаемый верхний сюртук, который повесил на гвоздь за дверьми, и лакированную шляпу, до того жесткую, что она оставила красный рубец даже на его лбу, придвинул стул к тому месту, где стояла порожняя рюмка, и уселся. Его обыкновенно величали капитаном, и он был или шкипером, или лоцманом, или контрабандистом, или корсаром, или попеременно всем этим. Вообще, он смотрел человеком, сильно пропитанным соленою водою.

-- Каково живете?

-- Хорошо, отвечал мистер Джильс, подвигая к нему бутылку.

Капитан взял ее, осмотрел, понюхал и сказал с особенным выражением:

-- Это?

Капитан налил себе рюмку посвистывая.

После этого воззвания, он замолчал и не проговорил ни слова, пока дядя Солль не вышел в лавку, чтоб осветить ее. Тогда он обратился к Валтеру:

-- Я полагаю, он съумел бы сделать часы, еслиб вздумал?

-- И они бы пошли! Ведь он чуть не давится от учености, заметил капитан, указывая своим крючком на инструменты. - Смотри сюда! Вот их целая коллекция для земли, для воздуха, для воды. Ему все равно! сделает любой!

Из этих слов можно понять, что капитан Коттль чувствовал глубокое почтение к запасу инструментов дяди Солля, и что философия его находила мало разницы между торговлею инструментами и изобретением их.

-- Ох! продолжал он со вздохом: - славная вещь понимать их, а между-тем также хорошо и не понимать их. Я право, не знаю, которое из двух лучше. Ведь, право, превесело сидеть здесь и думать, что тебя свесят, смерят, увеличат, наэлектризуют, намагнитят и чорт-знает что еще; а ты и не будешь подозревать, как это все сделается!

Одна только дивная мадера могла извлечь из капитана такой поток красноречия, которому он сам удивился. В это время возвратился в комнату предмет его удивления и застал его в глубоком, задумчивом молчании.

-- Стоять на ней! {Стоять на какой-нибудь снасти значит на языке моряков приготовиться тянуть ее или отдать, т. е. выпустить. Прим. перев.

-- Нет, дядюшка, довольно!

-- Ничего, ничего, возразил дядя Солль. - Мы кончим бутылку за здравие торгового дома, Нед, - того дома, где Валтер. Кто знает, может-быть, дом этот будет со-временем считать его в числе своих партнеров? Сэр Ричард Виттингтон женился же на дочери своего хозяина.

-- Да, да! Сэр Ричард Виттингтон, лорд-мэр Лондона! Не зевай на книгах, Вал'р!

-- И хотя у мистера Домби нет дочери...

-- Есть? Да, правда, может быть.

-- Я знаю, что есть, дядюшка! Сегодня говорили об этом в конторе. Говорят, продолжал он, понизив голос: - будто-бы он не любит её и она брошена, совершенно забыта им, живет вместе с служанками, а сам мистер Домби думает только о сыне, и потому сделался строже прежнего, ходит по докам, любуясь на свои корабли и как-будто радуется богатству, которым будет владеть вместе с сыном. Вот что там говорили; не знаю, правда ли все это.

-- Он уже разведал о ней все. Каково! сказал дядя.

-- О, вздор, дядюшка! Нельзя же не слышать того, что мне говорят!

-- Премного, отвечал капитан.

-- Ничего, продолжал старик: - выпьем и за его здоровье! Да здравствуют Домби и Сын!

-- Прекрасно, дядюшка! весело вскричал мальчик. - Но так-как вы присоединяете меня к фирме и говорили о дочери, и как знаю о ней все, то я должен дополнить ваш тост. Предлагаю выпить за здоровье Домби и Сына и Дочери! Гип, гип, гип, урра-а!!