Домби и сын.
Часть третья.
Глава IV. Отец и дочь.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Часть третья. Глава IV. Отец и дочь. (старая орфография)

ГЛАВА IV.
Отец и дочь.

Мертвая тишина воцарилась в доме мистера Домби. Прислуга скользит вверх и вниз по лестнице с шорохом, но без звука шагов. Люди его толкуют между собою, сидя за продолжительными обедами и ужинами, едят и пьют много, и утешают себя по-своему. Мистрисс Виккем, со слезами на глазах, рассказывает печальные анекдоты; уверяет, что она все это предчувствовала еще у мистрисс Пипчин; прихлебывает пива больше обыкновенного; в большом огорчении, но разговорчива. Кухарка в таком же расположении духа. Тоулинсон начинает думать, что так хотела судьба и желает знать, было ли когда-нибудь хорошо тем, кто живет в угловом доме? Всем кажется, что случившееся произошло уже давно, хотя покойный ребенок все еще лежит, прекрасный и тихий, на своей кроватке.

После сумерек, пришли посетители - безшумные посетители, бывавшие здесь и прежде - в войлочных башмаках: они принесли ложе отдыха, странное для уснувших детей. Во все это время, отец малютки не показывался даже своему каммердинеру: он сидит неподвижно во внутреннем углу своей темной комнаты и прохаживается по ней взад и вперед только тогда, когда там никого нет. Но домашние сообщали друг другу шопотом, будто-бы слышали, как он в мертвую ночь поднялся по лестнице и пробыл в комнате усопшого сына до самого разсвета.

В конторах в Сити закрыты ставни нижних окон. Заложенные на письменных столах лампы смешивают свой свет с дневным, от-чего там необыкновенно угрюмо. Вообще, там теперь не очень трудятся. Конторщики и писцы не чувствуют особенной наклонности к работе, сговариваются на взаимные угощения и собираются кататься по реке. Мистер Перч, посыльный, исполняет свои поручения не торопливо; он часто показывается у буфетов таверн и разсуждает там о непрочности человеческого счастья. По вечерам, он возвращается домой раньше обыкновенного и угощает мистрисс Перч телячьими котлетами и шотландским элем. Мистер Каркер-управляющий не угощает никого; но он сидит в своей конторе один, по целым дням, и показывает постоянно свои белые зубы; можно было подумать, будто что-то сдвинулось с пути мистера Каркера - какое-то препятствие - и дорога его сделалась чище и глаже.

Розовые дети, живущия насупротив дома мистера Домби, выглядывают из окон на улицу: там у дверей они видят четырех черных лошадей, с перьями на головах; перья дрожат и на карете, которую оне везут - это же, вместе с процессиею людей в шарфах и с жезлами, привлекает внимание толпы зевак. Фигляр, готовившийся вертеть свой тазик на палочке, надевает широкий кафтан поверх украшенного блестками костюма; а жена его, с увесистым младенцем на руках, смотрит на выходящих из печального дома. Она крепче прижимает младенца к своей смуглой груди, увидя как выносят из дома легкое бремя; младшая из розовых малюток, живущих прямо насупротив, вдруг перестает смеяться, обращает к няньке любопытный взор и спрашивает, указывая пухленьким пальчиком на незнакомый предмет: "Что это?"

Теперь, среди одетой в траур толпящейся прислуги и плачущих женщин, показался мистер Домби. Он идет садиться в приготовленную для него карету. Зрителям не кажется, чтоб его придавило горем; он держится так же прямо, как всегда; так же вытянут, как был всегда; он не прячет лица в носовой платок и смотрит прямо вперед. Лицо его только впало, бледно и сурово, а впрочем, выражение на нем прежнее. Он занял свое место в карете, куда последовали за ним три другие джентльмена. Пышные похороны тронулись вдоль по улице. Перья кивают еще вдали, а уже фигляр вертит вихрем свой тазик и та же толпа любуется его проделками. Но жена фигляра собирает деньги не с обычною расторопностью: похороны ребенка тревожат ее мыслью, что, может-быть, младенцу, прикрытому её истертою и грязною шалью, также не суждено вырости до степени мужа, носить на голове небесно-голубую шапочку, а на теле лососинного цвета шерстяной костюм.

Перья продолжают кивать и приближаться к церкви: той самой, где милый малютка получил то, что одно остается теперь после него - имя. Тленные остатки ребенка кладут в землю у церкви, подле праха его матери. Это хорошо. Мать и сын лежат вместе там, где Флоренса может посещать их ежедневно в своих прогулках - печальных, одиноких, одиноких прогулках!

Когда богослужение кончилось и пастор ушел, мистер Домби оглядывается вокруг себя и спрашивает в-полголоса, тут ли человек, который будет делать надпись на мраморной доске?

Каменьщик выступил вперед.

Мистер Домби дает ему наставление, как бы желал устроить доску на стене; говорит о рисунке и виде её, и что она должна служить в роде продолжения эпитафии матери ребенка. Потом, написав карандашем на клочке бумаги надпись, он передает ее каменьщику, присовокупляя: "Я бы желал, чтоб это было сделано как-можно-скорее".

-- Немедленно, сэр.

-- Ты видишь, что тут почти нечего писать, кроме имени и возраста.

Каменьщик кланяется, взглядывает на бумагу и обнаруживает недоумение. Мистер Домби, не замечая этого, отворачивается я направляется к паперти.

-- Извините меня, сэр, и он потихоньку дотрогивается до траурной мантии мистера Домби: - но как вы желаете иметь надпись всевозможно-скорее и я отдам доску на руки работников, только-что прийду домой...

-- Ну, так что?

-- Не угодно ли вам прочитать надпись еще раз? Тут есть, кажется, ошибка.

-- Где?

Каменьщик возвращает ему бумагу и показывает на слова: "любимое и единственное дитя".

-- Я думаю, сударь, что вместо "дитя" надобно поставить "сын"?

-- Да, конечно. Можешь поправить.

вышел из кареты первый и тотчас же исчез в свою комнату; остальные джентльмены - мистер Чикк и два медика - поднимаются по лестнице в гостиную, где их принимают мистрисс Чикк и мисс Токс. Никто не знает, какое выражение на лице, запертом в четырех стенах внизу, ни того, какие мысли, ощущения и страдания волнуют одинокого хозяина дома.

Главное, о чем известно всем на кухне и в людских, то, что все это очень походит на воскресенье {Всякий знает, что в Англии воскресенье самый скучный день и в целой велели.}. Им кажется странным, как люди за дверьми занимаются своими ежедневными делами и ходят в буднишних костюмах; сами же они услаждают свою горесть за бутылками вина, которые откупориваются щедро, как на свадебном пиру. Тоулинсон провозглашает со вздохом тост: "За отпущение грехов всех нас!" Кухарка отвечает ему со вздохом: " - о--ох! много нам места". Вечером, мистрисс Чикк и мисс Токс принимаются за иголки, а Тоулинсон идет прогуливаться с горничною, которая еще не примерила траурной шляпки. Чета эта весьма-нежна и у Тоулинсона являются видения об улыбающейся будущности, когда он заживет женатым и счастливым зеленьщиком на оксфордском рынке.

В эту ночь, в доме мистера Домби спят крепче и спокойнее, чем во многия предъидущия ночи. Утреннее солнце застает всех домашних за их обычными работами и занятиями. Розовые дети противоположного дома бегают, гоняя обруч; в церкви происходит великолепная свадьба; жена фигляра суетится, собирая деньги в другом квартале, а каменьщик припевает и присвистывает, вырезывая на мраморной доске имя маленького Поля.

Может ли же быть, чтоб в этом хлопотливом и полном ощущениями свете смерть одного слабого ребенка оставила в чьем-нибудь сердце пустоту, ненаполнимую ничем? Флоренса одна, в невинной горести своей, могла бы отвечать: "О, брат, нежно любимый и нежно любивший меня брат! Единственный друг и товарищ моего пренебреженного детства! Никогда, никто и ничто не заменит тебя мне!"

-- Милое дитя, сказала ей мистрисс Чикк, считавшая обязанностью наделять се спасительными советами: - когда ты доживешь до моих лет...

-- То-есть, до цвета лет, прервала мисс Токс.

-- Тогда, продолжала мистрисс Чикк, нежно пожав руку своей приятельницы за дружеское замечание: - тогда ты узнаешь, что горесть не помогает в несчастий и что долг наш покориться.

-- Постараюсь, милая тётушка, постараюсь, отвечала Флоренса, рыдая.

-- Очень-рада, дитя мое. Потому-что, как скажет тебе наша милая мисс Токс - о здравом суждении и разсудительном уме которой не может быть двух разногласных мнений...

-- О, Луиза! Я, право, скоро возгоржусь...

-- Скажет тебе и подтвердит своею опытностью, что мы рождены для усилий; а потому, дитя мое, мы бы очень желали видеть и с твоей стороны некоторую твердость характера; а главное, чтоб ты не усиливала эгоистически горести, в которую повергнут твой бедный папа.

-- Милая, добрая тётушка! воскликнула Флоренса, опустившись перед нею вдруг на колени. - О, говорите мне о папа, говорите о нем больше! Не-уже-ли он совершенно убит горестью?

Мисс Токс была тронута этим воззванием до глубины души. Она забыла даже на минуту величие мистрисс Чикк и, погладив Флоренсу с нежностью по щеке, отвернулась, между-тем, как невольные слезы потекли из глаз её. Сама мистрисс Чикк лишилась на мгновение присутствия духа, которым всегда так гордилась, и смотрела молча на прелестное личико, которое так долго, так постоянно, так терпеливо обращалось к маленькой кроватке умершого ребенка. Но она вскоре оправилась и сказала с достоинством:

-- Флоренса, мое милое дитя! твой бедный папа бывает иногда странен: спрашивать меня о нем, значит спрашивать о предмете, который мне несовершенно известен. Никто больше меня не имеет на твоего папа влияния; а между-тем, он говорил со мною очень-мало и я почти не видала его, потому-что в кабинете совершенно темно. Я не раз говорила ему: "Поль, не хочешь ли чего-нибудь горячого?" - А он мне всегда отвечал: "Луиза, прошу тебя, оставь меня. Я не хочу ничего. Мне гораздо-лучше, когда я один". Вот его собственные слова!

Мисс Токс выразила удивление.

-- Короче, до сегодняшняго дня, продолжала мистрисс Чикк: - между мною и твоим бедным папа не было никакого разговора; сегодня я сообщила ему, что сэр Барнет и лэди Скеттльс писали чрезвычайно-любезные записочки - о, наш бедный, милый мальчик! Лэди Скеттльс любила его, как... где мой носовой платок?

Мисс Токс, после безполезных поисков, подала ей свой.

-- Чрезвычайно любезные записочки, в которых предлагают, чтоб ты на время переселилась к ним, для разнообразия. Я спросила твоего папа, не имеет ли он чего-нибудь против этого приглашения, и он сказал: "Нет, Луиза, ничего!"

Флоренса подняла заплаканные глаза.

-- Между-тем, Флоренса, если ты предпочитаешь остаться здесь, вместо того, чтоб ехать к Скеттльсам, или хоть ко мне...

-- Я бы лучше осталась здесь, тётушка, отвечала Флоренса едва внятным голосом.

бы, конечно, рад уехать отсюда!

-- Я бы не желала чувствовать, тётушка, как-будто бегу из этого дома. Я бы не желала думать, что комната наверху - его комната - совершенно запустела и покинута, тётушка. Мне бы хотелось остаться покуда здесь. О, брат мои! милый брат!

Она снова залилась неудержимыми слезами и закрыла себе лицо. Слезы бывают часто необходимым облегчением для переполненных горестью сердец.

-- Ну, хорошо, дитя! сказала мистрисс Чикк после краткого молчания. - Я уверена, что ты никогда не подозревала во мне желания сказать тебе что-нибудь неласковое, а особенно теперь. Оставайся здесь, если тебе этого непременно хочется; никто тебе не помешает и не захочет помешать - в этом я уверена.

Флоренса печально кивнула утвердительно.

-- Я посоветовала твоему бедному папа выехать куда-нибудь для развлечения, но он сказал мне, что сам имеет это намерение. Надеюсь, что он его скоро выполнит, и чем скорее, тем лучше. Вероятно, он пробудет здесь еще дня два - ему нужно привести дела в порядок. Отец твой - Домби, дитя мое: он сделает над собою усилие. На его счет бояться нечего.

-- Не могу ли я что-нибудь сделать, милая тётушка? спросила Флоренса с трепетом.

-- Ах, Боже мой! прервала поспешно мистрисс Чинк. - Какие у тебя мысли? Если папа твой сказал мне, - я передала тебе его собственные слова: "Луиза, мне лучше оставаться одному", - так что же бы он сказал тебе? Ты не должна ему даже показываться, дитя; чтоб тебе этого и не снилось!

-- Тётушка, я пойду спать.

Мистрисс Чинк одобрила это намерение и отпустила ее с поцелуем. Но мисс Токс, под предлогом отъискания затерянного носового платка своей подруги, поднялась по лестнице вслед за Флоренсою и старалась утешить, ободрить ее, не смотря на сердитые гримасы Сузанны Ниппер, которая величала мисс Токс крокодилом. На этот раз, однако, сочувствие старой девицы казалось искренним, потому-что было безкорыстно: участие к Флоренсе не подвинуло бы ее вперед во мнении истинных Домби!

Не-уже-ли же не было у Флоренсы никакого более-близкого и дорогого сердцу, кроме Сузанны Ниппер? Не-уже-ли ей не к кому было обратить свое заплаканное лицо? Не-уже-ли ей некого было обнять, не от кого услышит слово утешения? Не-уже-ли Флоренса было так покинута, что в целом мире ей не осталось никого, кроме Сузанны Ниппер? - Никого! Она лишилась матери и брата, которого потеря возбудила в ней глубже скорбь о смерти матери, и теперь единственною опорою её на земле была Сузанна!

Сначала, когда дела в доме снова пошли заведенным порядком, когда остались одни слуги, да запершийся в своем кабинете отец, Флоренса могла только плакать, скитаться по пустым покоям, и иногда, в порывах одинокого отчаяния, убегать в свою комнату, бросаться лицом в постель и рыдать неутешно. Это случалось с нею, когда она взглядывала на какое-нибудь место или какой-нибудь предмет, которые в памяти её особенно связывались с воспоминанием о нежно-любимом брате, так-что, в первое время после этой тяжкой утраты, весь дом превратился для нея в место нестерпимых мучений.

Но чистая привязанность поможет терзать сердце так долго, так мучительно и немилосердо. Рисуя в воображении своем образ брата, Флоренса мало-по-малу приходила в себя; лицо её озарялось снова прежнею кротостью, во взглядах и голосе стала проявляться прежняя тихая нежность, и хотя она не переставала плакать, но плакала спокойнее и отраднее.

Немного времени прошло, как золотая вода, игравшая на стене в ясную погоду, по-прежнему стала снова привлекать к себе её спокойные взоры; немного времени прошло, и она снова сидела одна в той же комнате, так же кротко и терпеливо, как прежде, когда на кроватке лежал больной ребенок. Еслижь едкое чувство теперешняго опустения этого детского одра пронзало язвительною болью Сердце Флоренсы, она опускалась подле кроватки на колени и могла молиться от чистого, исполненного любовью сердца, чтоб на небе был один ангел, который бы любил и помнил ее!

Немного прошло времени, и в пустом угрюмом доме заслышался в сумерки её тихий голос, иногда прерывавшийся и напевавший старую песенку, которую он так любил слушать, опустив ей на руку свою слабую головку. Потом, когда уже наступала совершенная темнота, легкие аккорды музыки носились в воздухе унылых комнат; они и сопровождавшее их пение были так нежны и тихи, что казались скорее грустным воспоминанием того, чем она тешила брата в последний вечер его жизни, но его просьбе, чем существенными звуками. По музыка эта повторялось часто в темноте одиноких ночей; отголоски её трепетали еще в пространстве, а уже кроткий голос прерывался слезами.

Так же точно у нея достало наконец духу взглянуть на шитье, над которым некогда трудились её пальцы на взморье, когда она сидела подле колясочки Поля, задумчиво внимавшого рассказам старого Глобба о чудесах моря; вскоре потом она решилась взяться снова за эту работу, привязавшись к ней сердцем, как к существу живому, которое любило и знало его.

Она садилась тогда в пустой комнате у окна, вблизи портрета матери, и проводила с иголкою грустные, задумчивые часы.

Почему черные глаза её обращались так часто от работы к окну, где жили розовые дети? Малютки эти не могли напоминать ей о её недавней утрате: то были четыре девочки. Но у них, как у нея же, не было матери, - у них был только отец.

ожидание, и все остальные малютки толпились у высокого окна, хлопали в ладоши, барабанили ручонками. но косяку и кричали ему веселые приветствия. Старшая спускалась потом в сени, встречала отца и мела его за руку по лестнице; Флоренса видела, как она после того сидела подле отца или на коленях его, ласкалась к нему и разговаривала с ним; видела, как среди этой детской болтовни, всегда веселой для обоих, взгляд отца внимательно смотрел в глаза девочке, как-будто припоминая черты и взгляд её покойной матери. Часто случалось тогда, что Флоренса была не в силах смотреть дольше на эту сцену; она скрывалась как-будто в испуге за занавесом и заливалась горючими слезами, или убегала прочь от окна. Но окно влекло ее снова к себе неодолимою силой, и работа выпадала снова из рук её, и она снова плакала...

Сцены эти происходили в старом доме, который многие годы оставался необитаемым. Его наняли во время отсутствия Флоренсы в Брайтоне, поправили и выкрасили; в комнатах виднелись и птички и цветы. Но она никогда не думала о доме - ее занимали исключительно отец и розовые девочки.

Она часто видала в открытые окна, как малютки спускались из детской вместе со своею нянькой или гувернанткой, входили в комнату отца после его обеда и толпились вокруг круглого стола; в тихую летнюю погоду, звонкий смех и серебристые голоса их долетали до нея через улицу. Малютки карабкались вместе с отцом по лестнице, потом резвились вокруг него на софе, или теснились у него на коленях, составляя настоящий букет веселых розовых личиков, а он по-видимому рассказывал им какую-нибудь детскую сказку, которую все слушали со вниманием. Иногда все дети вместе выбегали со звонким смехом на балкон, и Флоренса торопливо пряталась, чтоб не помешать радости малюток, которые могли бы увидеть ее одинокую, в глубоком трауре.

Старшая девочка оставалась с отцом, когда остальные уходили спать, и хозяйничала у него за чайным столиком; он разговаривал с нею у окна или в комнате, пока не подавали свечи. Девочка эта была несколькими годами моложе Флоренсы, а между-тем отец сделал ее своею собеседницей и она уже смотрела пресерьёзно, сидя за книжкою или рабочим ящиком, и разсуждала с ним, как настоящая хозяйка дома. Когда зажигались свечи, Флоренса не боялась смотреть на них из темноты своей комнаты; но когда потом девочке приходило время пожелать отцу доброй ночи и он с нежностью цаловал ее, Флоренса не выдерживала больше, начинала рыдать и дрожала всем телом.

Не смотря на то, прежде, чем она ложилась спать, она все-таки несколько раз прерывала свою тихую музыку и песенку, и подходила к окну, заглядывая снова в дом, где жили розовые дети; по мысли, возбуждаемые в ней этими семейными картинами, были тайною, которую она скрывала в своей молодой груди.

Не-уже-ли Флоренса, это открытое и правдивое существо, вполне достойное любви, которую он к ней питал и вышептал в последних предсмертных словах - которой доброе сердце выражалось на прелестном личике и дышало в каждом звуке голоса - не-уже-ли и у нея могли быть заветные тайны? - Да, была еще тайна!

Когда во всем доме водворялась мертвая тишина и все огни были давно погашены, она потихоньку выходила из своей комнаты, спускалась безшумными шагами по лестнице и приближалась осторожно к двери отцовского кабинета. Едва дыша, она прижималась к ней лицом и головою, стремясь к отцу исполненным нежности сердцем. Она прислушивалась к его дыханию, готова была броситься перед ним на колени, еслиб осмелилась, поглощенная одним желанием: показать ему свою привязанность, быть ему утешением и умолять об искре любви к ней, его единственному дитяти.

Никто не знал об этом. Никто не думал об этом... Дверь была всегда заперта и он всегда оставался один. Он выходил всего раз или два, и в доме говорили, что он намерен вскоре уехать куда-нибудь во внутрь Англии; но он жил постоянно взаперти в своих комнатах, не видал её вовсе и никогда об ней не спрашивал. Может-быть, отец и не вспомнил ни разу, что живет под одною кровлею с дочерью.

Однажды, через неделю после похорон, Флоренса сидела за работой, как вдруг вошла к ней Сузанна Ниппер с полусмеющимся и полуплачущим лицом. Она возвестила Флоренсе гостя.

-- Гость! ко мне, Сузанна?

-- Да, удивляйтесь, мисс Флой! Я бы желала вам гораздо-больше гостей, и по-моему, чем скорее мы бы с вами поехали хоть к старым Скеттльсам, тем лучше. Я не люблю жить в толпах народа, мисс Флой, однако я не устрица!

К чести мисс Ниппер должно сказать, что она в эту минуту думала больше о Флоренсе, чем о самой себе - это ясно выражалось на её лице.

-- Но гость, Сузанна.

-- Ха, ха, ха! мистер Тутс!...

Мгновенная улыбка промелькнула на лице Флоренсы и глаза её тотчас же наполнились слезами. Но все-таки это была улыбка и Сузанна ей очень образовалась.

-- И я подумала то же самое, мисс Флой, сказала Сузанна, приложив угол передника к глазам и качая головою. - Только-что я увидела в сенях этого невинного, мисс Флой, я сначала расхохоталась, а потом расплакалась.

В это время мистер Тутс, поднявшийся вслед за нею по лестнице, постучался в двери и вошел с разлету.

-- Здоровы ли вы, мисс Домби? Я совершенно здоров, благодарю вас; как ваше здоровье?

Мистер Тутс, добрейший малый, хотя и не из самых блистательных умов, приготовил заранее эту вступительную речь, с целью облегчить свидание как для себя, так и для Флоренсы. Но видя, что он промотал запас своего красноречия слишком-рано, высказав все разом, прежде, чем успел взять стул или дать Флоренсе время сказать и ему что-нибудь, он разсчел за лучшее начать снова.

Флоренса протянула ему руку и сказала, что она здорова.

-- Я, право, совершенно здоров, мисс Домби, проговорил мистер Тутс после краткого размышления. - Как нельзя здоровее. Я редко чувствовал себя здоровее теперешняго; благодарю вас.

-- Вы очень добры, что навестили меня, мистер Тутс. Я вам премного благодарна и очень-рада вас видеть.

Мистер Тутс отвечал ей хихиканьем. Думая, что это может показаться неприлично-веселым, он вздохнул. Считая это слишком-печальным, он снова захихикал. Несовершенно-довольный собою вообще, он запыхтел.

-- Вы были очень-любезны с моим милым братом, сказала Флоренса, желая ободрить его. - Он часто говаривал со мною об вас.

-- О, это пустяки! прервал торопливо мистер Тутс. - Теплая погода? Как вы скажете?

-- Да, погода прекрасная.

-- Это для меня очень-кстати! Я не думаю, чтоб когда-нибудь чувствовал себя здоровее теперешняго. Очень вам благодарен.

Обнаружив этот любопытный и неожиданный факт, мистер Тутс снова впал в глубокое безмолвие.

-- Вы уже оставили доктора Блимбера, если не ошибаюсь?

-- Надеюсь. И он снова погрузился в молчание, которого не прерывал минут с десять, по истечении которых вдруг встал и сказал:

-- Прекрасно! Доброго дня, мисс Домби.

-- Вы уже уходите?

-- Я, право, не знаю. Нет, еще не сейчас. И он снова уселся совершенно неожиданно. - Дело в том, послушайте, мисс Домби!

-- Говорите со мною смело, мистер Тутс, возразила Флоренса с кроткою улыбкой. - Мне будет очень-приятно, если вы скажете мне что-нибудь о брате.

-- О, право? и участие промелькнуло в каждой фибре его вовсе-невыразительного лица. - Бедный крошка Домби. Я, право, никогда не думал, чтоб Боргесс и комп. - модные портные, только дорого берут: мы с ним часто о них толковали - чтоб они сшили мне эту пару платья для такого случая! Мистер Тутс был в трауре. - Бедняжка Домби! Послушайте, мисс Домби!

-- О, да!

-- Есть один друг, которого он в последнее время очень полюбил. Я думал, что вы можете захотеть иметь его у себя, в роде альбома. Вы помните, как он вспоминал о нашем Диогене?

-- О, да! о, да!

-- Бедняжка Домби! И я также помню.

-- Знаете, мисс Домби! продолжал он. - Я бы мог велеть украсть его за десять шиллингов, еслиб они его не отдали сами. Кажется, им самим хотелось от него избавиться. Если вы желаете иметь Диогена, он за дверьми. Я привел его нарочно для вас. Он, знаете, не дамская собака, мисс Домби, но ведь вам это все равно. Ведь все равно?

Действительно, выглянув из окна на улицу, Флоренса увидела Диогена, высунувшого свою косматую голову из рамы наемного кабриолета, куда его заманили хитростью. Мистер Тутс сказал истину, назвав его не дамскою собакой: Диоген угрюмо ворчал, недовольный своим заточением, порывался освободиться и высовывал язык, как-будто дразня прохожих для своего личного утешения.

Диоген был, конечно, пес уродливый, неловкий, неповоротливый, косматый; он постоянно увлекался ложною ипотезой, будто по близости есть неприятель, на которого непременно должно лаять; Диогеп был далеко не кроток и конечно вовсе не смышлен; имел самую комическую морду, обросшие шерстью глаза и несообразный хвост: - не смотря на все это, он казался Флоренсе привлекательнее и милее самых драгоценных животных своей породы. Она до того обрадовалась мохнатому Диогену - помня, что маленький Поль любил его и просил беречь, на прощаньи с Блимберами - была за него так благодарна, что в порыве невинной признательности схватила покрытую перстнями руку мистера Тутса и поцаловала ее. Когда освобожденный из своей подвижной темницы Диоген взлетел по лестнице и ворвался в комнату, влача за собою с громом длинную цепь, ныряя под все мебели, опрокидывая стулья и столики; когда он заворчал на мистера Тутса, вздумавшого похвастать короткостью с ним, бросился с свирепым лаем на Тоулинсона, нравственно убежденный, что он-то и есть враг, до которого он добирался всю жизнь, хотя еще и не видал его - Флоренса нашла его обворожительным и настоящим чудом добронравия и скромности.

Мистер Тутс был в неописанном восторге от успеха своего подарка; он восхищался, видя, как Флоренса наклонилась над Диогеном и гладила его косматую спину своею нежною ручкой - Диоген благосклонно допустил эти ласки с первого момента знакомства с нею - и не мог решиться уйдти. Но Диоген сам выручил мистера Тутса из этого затруднительного положения: он начал бросаться на него и лаять так свирепо, что мистер Тутс, опасаясь за неприкосновенность панталон произведения Боргесса и комп., модных портных, счел за лучшее отретироваться к дверям. Возвращаясь несколько раз, чтоб проститься с Флоренсою, он был постоянно встречаем свежими аттаками Диогена, а потому ушел окончательно, хикая больше обыкновенного.

-- Поди сюда, Ди! Милый Ди! Подружись со мною. Станем любить друг друга, Ди! говорила Флоренса, лаская его косматую голову. Хриплый и сердитый воркун ли, как-будто чувствуя горячую слезу Флоренсы на своей шкуре и как-будто собачье сердце его растаяло от этого прикосновения, протянул морду к её личику и поклялся в вечной верности.

Диоген-Философ не говорил Александру-Македонскому яснее и понятнее того, как Диоген-пес говорил Флоренсе. Он охотно принял предложение её дружбы и посвятил себя её служению. Немедленно приготовили ему пир в углу комнаты. Наевшись и напившись досыта, он приблизился к окну, подле которого сидела Флоренса, поднялся перед нею на задния лапы, взвалил увесистые передния на её плечи, лизал ей лицо и руки, прижал свою уродливую голову к её сердцу и махал хвостом пока не устал. Наконец, Диоген свернулся у её ног и заснул.

Хотя мисс Ни и и ер чувствовала в присутствии собак нервные припадки, и теперь сочла необходимым подобрать вокруг себя подол платья, входя в комнату; хотя она невольно вскрикивала и вскакивала на стулья, когда Диоген начинал потягиваться, однако и ее тронуло добродушное участие мистера Тутса. Сузанна не могла видеть радости Флоренсы и удовольствия, которое она ощущала в обществе косматого и сердитого любимца маленького Поля, непредаваясь некоторым размышлениям, вызывавшим слезы на глаза её. Мистер Домби играл тут не последнюю роль, и, в сравнениях с Диогеном-псом, решительно стоял в мнении её ниже.

Целый вечер Сузанна Ниппер наблюдала Диогена и Флоренсу, и потом, накормив его весьма-добродушно ужином и приготовив ему постель, она сказала торопливо, прежде чем пошла спать сама:

-- Мисс Флой, ваш не уезжает завтра утром.

-- Завтра утром, Сузанна?

-- Да, мисс; отданы приказания. Рано,

-- Ты не знаешь, Сузанна, куда он уезжает? спросила Флоренса, не решаясь взглянуть на нее.

-- Не совершенно, мисс. Он сперва поедет к этому безценному майору. Признаюсь, еслиб мне самой пришлось быть знакомою с каким-нибудь майором, - от чего оборони меня Бог - то уж конечно мои майор был бы не синий!

-- Сузанна, перестань, прошу тебя!

-- Да что же мне делать, мисс Флой! Разве я виновата, что он синий? По-моему, лучше иметь друзей человеческого цвета, или не иметь их вовсе!

Пламенно-негодующая Сузанна слышала мельком, что мистрисс Чикк предложила брату избрать себе в товарищи Майора Бэгстока, и что мистер Домби, после краткой нерешимости, согласился пригласить его.

-- Доброй ночи, Сузанна.

-- Доброй ночи, мой ангельчик мисс Флой!

Тон искренняго участия Сузанны тронул чувствительную струну, за которую часто так сурово и безпощадно задевали бедную Флоренсу. Оставшись одна, она подперла голову рукою, прижала другую руку к взволнованной груди и предалась на свободе своим горестям.

Ночь была мокрая. Дождь печально дробил в стекла утомительно-однообразными звуками. Тяжелый ветр дул вокруг дома, как-будто обвевая его плачем и воем. Резкий шум проносился между трепещущими деревьями. На колокольнях уныло пробило полночь, а она все сидела и молча плакала.

даже старее её; но она была так занята одною мыслью, что не могла думать о них. Она была полна любовью, которую отвергали, которою часто явно пренебрегали - и любовь эта постоянно обращалась к отцу.

Ни печальный стук дождя, ни стон ветра, ни трепет деревьев, ни торжественный бой часов - ничто не могло потрясти эту идею или ослабить ее. Воспоминания о милом покойном малютке, не покидавшия её никогда, оставались сами по себе; но быть совершенно покинутою, одинокою, не видать родительского лица с самого часа смерти брата - это было для нея невыносимо!

Она не могла лечь в постель и никогда не ложилась с того самого времени, не сделав своего еженощного странствия к двери отцовского кабинета. Странно было бы, еслиб кто мог увидеть ее теперь, когда она украдкою спускалась в-потьмах по лестнице и остановилась у дверей с бьющимся сердцем, отуманенными глазами и разбросанными в безпорядке волосами, о которых она вовсе не думала; когда она прижалась к замку влажною от слез щекою... Но темнота ночи скрывала это, и никто не мог её увидеть.

Коснувшись двери в этот раз, Флоренса нашла ее отпертою. В первый раз с самого дня смерти Поля, дверь не была заперта извнутри и в комнате светил огонь. Первым побуждением робкого ребенка - которому она последовала - было: удалиться как-можно-поспешнее; вторым: воротиться и войдти к отцу; она остановилась в нерешимости на ступенях. Дверь была чуть-чуть притворена, и казалось, будто из этой щели светит ей надежда.

Флоренса воротилась, не зная сама что делает, но увлекаемая чувством детской любви, постоянно пренебрегаемой, и мыслью об общей их утрате, хотя отец не делился с нею своею горестью. Приподняв немного руки и дрожа как лист, она скользила вперед.

Отец сидел у письменного стола, стоявшого как и прежде в средней комнате. Он приводил в порядок некоторые бумаги, уничтожал другия, и обрывки их валялись разсыпанные по полу. Дождь тяжко дробил в цельные стекла внешней комнаты, куда отец так часто смотрел на Поля, еще младенца, когда добрая Полли Тудль носила его на руках. На дворе раздавались жалобные стенания ветра.

Но он их не слышал. Он сидел, вперив взоры на стол, погруженный в размышления до того, что стук гораздо тяжелейших шагов, чем легкая поступь дочери, не мог бы развлечь его. Лицо его обращалось к ней. При угасающем свете лампы и в этот мрачный час, оно казалось истомленным и убитым. Окружающее его безмолвное одиночество взывало прямо к сердцу Флоренсы.

-- Папа! папа! Милый папа, скажите мне хоть слово!

Он вздрогнул от этого голоса и вскочил со стула. Она подбежала к нему с распростертыми объятиями, но он отшатнулся назад.

-- Что там такое? спросил он сурово. - Зачем ты сюда пришла? Что тебя испугало?

Еслиб что-нибудь могло испугать ее, так это было лицо, обращенное к ней. Горячая любовь, наполнявшая её душу, замерзла перед ним; она остановилась как окаменелая и молча смотрела на отца.

На лице его не обнаруживалось ни тени нежности или жалости. На нем не промелькнуло ни проблеска участия, родительского чувства или доброты. Правда, на нем было видно изменение, но не в этом роде. Прежнее равнодушие и холодная принужденность заменились чем-то другим: она не помышляла и никогда не смела помышлять, чем именно, но чувствовала это во всей силе и знала, не называя даже мысленно по имени; выражение отцовского лица набросило как-будто черную тень на её голову.

и униженная гордость отравили сладкия воспоминания, по которым она должна бы быть драгоценною для его сердца? Ужели было для него пыткою глядеть на нее, цветущую красотою и надеждами, и думать об умершем малютке?

Подобные мысли не приходили в голову Флоренсе. Но любовь узнает живым инстинктом, когда она безнадежна и отринута; а всякая надежда умерла в её сердце, когда она посмотрела на лицо отца.

-- Я спрашиваю тебя, Флоренса, что тебя испугало? Зачем ты пришла сюда?

-- Я пришла, папа...

-- Против моих приказании. Зачем?

Пусть он целые годы вспоминает о нем в этой самой комнате. Звук этот потерялся в воздухе, умолк в его слухе, но он тут, и его не изгонят из комнаты многие годы!

Он взял ее за руку. Его рука была холодна, безчувственна и едва касалась руки дочери.

-- Ты устала. Я уверен в этом, сказал он, взяв свечу и поведя Флоренсу к дверям. - Тебе нужен покой. Всем нам нужен отдых. Ступай, Флоренса. Тебе верно что-нибудь приснилось.

Она зарыдала и, не отнимая рук от лица, ответила ему: "Покойной ночи, милый папа!" и медленно поднялась по лестнице. Раз только она оглянулась, как-будто желая воротиться к отцу, но удержалась из страха. Мысль эта была мгновенна и слишком-безнадежна: на пороге стоял со свечою отец - неподвижный, каменный, безчувственный, холодный - пока не исчезло в темноте платье его несчастной дочери.

В последний раз он следил за нею с того же самого места, когда она с трудом взбиралась по лестнице, неся на руках брата. Обстоятельство это не влекло его к ней, но, напротив, закалило его сердце еще сильнее. Он вошел, однако, в свою комнату, заперся в ней, сел в кресла и заплакал об умершем сыне.

Диоген не спал на своем месте и ожидал возвращения своей юной госпожи.

-- О, Ди! О, милый друг Ди! Люби меня ради его!

розовые дети противоположного дома, начал царапаться из прихожей в дверь её спальни; потом он потянулся несколько раз и заснул сам, обратив голову к её двери. Сон его прерывался по-временам хрипливыми взлаиваньями на невидимого врага.