Домби и сын.
Часть четвертая.
Глава VII. Промежуток времени перед свадьбою.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Часть четвертая. Глава VII. Промежуток времени перед свадьбою. (старая орфография)

ГЛАВА VII.
Промежуток времени перед свадьбою.

Хотя дом мистера Домби перестал быть заколдованным и обреченным на вечное безмолвие после вторжения в него рабочого народа, который с утра до вечера поднимал страшный стук, треск, шум, беготню - от чего Диоген лаял как бешеный с восхода до заката солнца - но в образе жизни Флоренсы не произошло никакой перемены. Ночью, когда рабочие уходили, дом снова пустел и приходил в свои первобытный характер; Флоренса, прислушиваясь к улалявшимся голосам мастеровых, рисовала в своем воображении веселые жилища, куда они возвращаются, и детей, которые ждут их дома; ей приятно было думать, что эти труженики уходили в веселом и довольном расположении духа.

Она ждала вечерней тишины, как старого друга; но теперь этот друг приходил с изменившимся лицом и смотрел на нее ласковее. В нем была свежая надежда. Красавица, которая утешала и цаловала ее в той самой комнате, где душа её была так безпощадно уязвлена жестокосердым отцом, являлась воображению Флоренсы духом благодати. Кроткия видения приближающейся светлой жизни, когда любовь отца будет осенять ее и все потерянное в тот горестный день, в который нежность матери улетела с её последним вздохом, носились вокруг Флоренсы в сумерки, и она встречала их с радостною улыбкой. Взглядывая иногда на розовых детей в противоположном доме, она помышляла с удовольствием о возможности скоро познакомиться с ними, говорить с ними; не бояться, как в прежние годы, показаться им, чтоб не испугать их своим одиноким, печальным видом и глубоким трауром!

Думая о своей новой матери с любовию и доверчивостью чистой, невинной души, Флоренса любила более и более покойную мать. Она не боялась соперничества их в своем сердце: новый цветок выростал в нем из глубоко-разросшагося и долго-любимого корня. Каждое ласковое слово прекрасной молодой дамы отзывалось Флоренсе как эхо голоса, давно умолкшого. Как могла изгладиться эта милая намять и быть вытеснена другою привязанностью, когда в ней заключалась вся родительская нежность, какую она когда-либо знала!

Раз Флоренса сидела в своей комнате одна и думала об обещанном скором посещении прекрасной дамы, как вдруг, подняв глаза, она увидела ее в дверях.

-- Мама! воскликнула девушка радостно, бросившись ей на встречу.

-- Еще не маме, возразила Эдифь с серьёзною улыбкой, обнимая ее.

-- Но скоро будете ею.

-- Да, скоро, очень-скоро.

Эдифь наклонила голову, прижала щеку свою к цветущей щеке Флоренсы и несколько времени оставалась молча в таком положении. В наружности и приемах её было столько нежности, что Флоренса была тронута ею еще больше, чем в первую их встречу. Эдифь подвела ее к стулу и села с нею рядом. Флоренса смотрела ей в лицо, удивляясь её красоте, и охотно оставила свою руку в её руке.

-- Ты все оставалась одна, Флоренса, с-тех-пор, как я была здесь в последний раз?

-- О, да!

Она смешалась и потупила взоры, потому-что новая мама смотрела на нее серьёзно и задумчиво.

-- Я... я привыкла к этому. Мне это нисколько не скучно. Иногда мы проводим целые дни вдвоем с Ди. Флоренса могла бы сказать, целые недели и месяцы.

-- Ди твоя горничная, мой дружок?

-- Моя собака, мама, отвечала Флоренса смеясь. - Сузанна моя горничная.

-- И это твои комнаты? сказала Эдифь, оглядываясь вокруг себя. - Мне их в тот раз не показали. Надобно украсить их, Флоренса. Мы сделаем их самыми хорошенькими в целом доме.

-- Еслиб я могла переменить их, мама, там наверху есть одна, которая нравилась бы тине больше.

-- Разве здесь не довольно высоко, дитя?

-- Та была комната моего брата, и я очень люблю ее. Я хотела говорить об этом с папа, когда, возвратясь домой, увидела здесь рабочих и все переделки, но... (она потупила глаза, боясь смешаться от устремленного на нее взора) но боялась огорчить его. А так-как вы сказали, что скоро будете здесь, мама

Блестящие глаза Эдифи смотрели ей пристально в лицо, пока Флоренса не поднимала своих: тогда Эдифь, в свою очередь, опустила взоры. В это время, Флоренсе показалось, что красота её новой мама совершенно в другом роде, чем когда она увидела ее в первый раз. Тогда красота эта казалась гордою и величавою; но теперь во всех приемах Эдифи было столько ласки и кротости, что будь она даже одного возраста с Флоренсой, то и тогда не располагала бы к большей доверчивости и откровенности. Иногда только на лице её показывалась странная принужденность, и тогда казалось, что она чувствует себя как-будто униженною перед Флоренсой, которая едва понимала это, но не могла не заметить. Когда Эдифь сказала, что она еще не её мама, и когда Флоренса назвала ее главною распорядительницей в целом доме, такая перемена была даже поразительна; даже теперь, когда Флоренса смотрела ей в лицо, казалось, будто она скорее смущена и желает скрыться от молодой девушки, чем готовится любить ее и ищет её доверенности по праву такого близкого родства.

Эдифь охотно обещала устроить, новые комнаты по желанию Флоренсы и объявила, что сама обо всем распорядится. Потом она сделала несколько вопросов о маленьком Поле и, наконец, пробеседовав несколько времени, объявила Флоренсе, что хочет увезти ее к себе.

-- Мы с матушкой переехали теперь в Лондоне и ты проживешь у нас до моей свадьбы. Я очень желаю познакомиться и сойдтись с тобою, Фроренса.

-- О, как вы добры, мама! Как я вам благодарна!

-- Я скажу тебе еще одно: может-быть, другого удобного случая к этому не будет, продолжала Эдифь, оглядываясь, действительно ли оне одне и понизив голос: - когда я выйду замуж и уеду отсюда на несколько недель, сердце мое будет спокойнее, если ты воротишься домой сюда. Все равно, кто бы ни приглашал тебя к себе, переезжай сюда. Лучше оставаться одною, чем... то-есть, я хотела сказать, милая Флоренса, что тебе, без сомнения, будет приятнее всего жить дома.

-- Я перееду домой в тот же день, мама.

-- Да, дружок. Полагаюсь на твое обещание. Теперь готовься ехать со мною, милое дитя. Ты найдешь меня внизу, когда соберешься.

Медленно и задумчиво пошла Эдифь одна по огромному дому, которого вскоре должна была сделаться госпожою, не обращая внимания на роскошь и великолепие, начавшия уже обнаруживаться. Та же неукротимая надменность души, то же гордое презрение выражалось в глазах и на устах красавицы; та же страшная красота, негодующая на себя и на все ее окружающее, проходила по пышным чертогам. Розы на дорогих обоях и узоры на полах были для нея окружены колючими шипами, терзавшими её высокую грудь; в каждом клочке позолоты видела она атомы ненавистных денег, за которые ее купили; огромные зеркала отражали ей во весь рост фигуру женщины, в которой у цел ли еще основания благородных качеств, по которая так изменила себе и так упала, что не могла стать на свою настоящую высоту. Ей казалось, будто все это слишком-ясно для всех, и одно убежище её - гордость: гордость, мучившая её грудь днем и ночью, и поддерживавшая ее в этой бурной борьбе с самой-собою.

Не-уже-ли это та же самая женщина, которую Флоренса - чистое, невинное дитя - могла укротить до такой степени, что подле нея она делалась другим существом, с успокоенными страстями и даже присмиревшею гордостью? Не-уже-ли это та самая женщина, которая теперь сидит в карете подле Флоренсы, держит ее одной рукою за руку, обняв другою её стан, и прижимает к сердцу, умоляя о любви и доверенности... которая готова отдать жизнь, чтоб защитить это дитя от всякого зла и огорчения?

О, Эдифь! право, тебе лучше умереть в такия минуты! Тебе больше счастья умереть так, чем доживать до конца!

Высокопочтенная мистрисс Скьютон, думавшая о чем угодно, кроме подобных вещей - она боялась смерти и не дозволяла упоминать при себе об этом чудовище - выпросила себе для свадьбы дом в Брук-Стрите, на Гроевенор-Сквэре, у одного знатного родственника из племени Финиксов. Родственника этого не было в городе, и он охотно согласился на такой заем, в надежде, что он будет последним и избавит его от всех будущих займов и даров в пользу мистрисс Скьютон и её дочери. Для поддержания наружного блеска фамилии, мистрисс Скьютон обратилась к одному почтенному торговцу, ссужающему за сходную цену вельмож и джентльменов всем, начиная с серебряного сервиза до целой армии лакеев. Она избрала у него седовласого дворецкого (которому за это преимущество, дававшее ему вид старинного слуги семейства, платили дороже), двух превысоких лакеев и отборный штаб кухонной прислуги. В-следствие этих распоряжений, паж Витерс, освобожденный разом от всех обязанностей своего многотрудного положения, по нескольку раз в день протирал себе глаза и щипал свои члены, чтоб удостовериться, действительно ли такое блаженство не сон, а приятная существенность. Разставив, где нужно, фарфоровые, серебряные и разные другия украшения, добытые из того же источника, и наняв весьма приличную карету с парою гнедых, мистрисс Скьютон расположилась на главной софе в обычной позе Клеопатры, готовая принимать кого бы то ни было.

-- Здорова ли моя обворожительная Флоренса? сказала она при виде Эдифи с её будущею дочерью. - Вы непременно должны поцаловать меня, мой ангел!

Флоренса робко выбирала для поцелуя белое место на лице мистрисс Скьютон, но та подставила ей ухо и вывела таким образом из затруднения.

-- Эдифь, моя милая, право... станьте немножко поближе к свету, моя прелестная Флоренса...

Флоренса повиновалась краснея.

-- Ты не помнишь, Эдифь, какова ты была в возрасте нашей безценной Флоренсы?

-- Я это давно уже забыла, мама.

-- Право, мои ангел, я замечаю решительное сходство между тобою, когда ты была её лет, и нашею до крайности обворожительною Флоренсой. Это показывает, что из нея еще можно будет сделать.

-- Да, конечно, отвечала Эдифь сурово.

Мать, чувствуя себя не на совершенно-безопасном поприще, сказала в роде диверсии:

-- Ангел мой, Флоренса, вы непременно должны поцаловать меня еще раз.

-- Вы верно уже слышали, мой прелестный ангельчик, что ваш папа, которого мы решительно обожаем, женится ровно через неделю на моем милом дитяти, Эдифи?

-- Я знала, что это будет скоро, но не знала, когда именно.

-- Эдифь, моя шалунья, возможно ли? Ты не сказала этого Флоренсе?

-- Для чего мне было сообщать ей об этом? возразила Эдифь так резко и сурово, что Флоренса едва решилась верить своему слуху.

Тогда мистрисс Скьютон решилась на другую, более-безопасную диверсию: она объявила Флоренсе, что отец её будет у них обедать и, без сомнения, приидет в восторг, увидя тут совершенно-неожиданно свою обожаемую дочь. Флоренса смутилась от этого известия; безпокойство её возрастало по мере приближения обеденного часа, и наконец дошло до того, что она готова была убежать домой пешком, одна, с открытою головою, и удержалась только страхом объяснения, в котором неминуемо был бы замешан её отец: так боялась она этой милой неожиданности! Когда приблизилось время обеда, она едва могла дышать и не осмеливалась подойдти к окну, боясь быть замеченною им с улицы; не решалась пойдти наверх, опасаясь внезапной встречи с ним на лестнице. Волнуемая внутреннею борьбою, она сидела подле софы Клеопатры, стараясь понимать её пустые, иперболическия речи и отвечать на них. Вдруг она услышала на лестнице шаги.

-- Он идет! это его шаги! воскликнула Флоренса вздрогнув и побледнев.

Клеопатра, расположенная к юношеской игривости и неутруждавшая себя исследованием причины волнения Флоренсы, толкнула ее за свое седалище и накинула на нее шаль, чтоб лучше обрадовать мистера Домби сюрпризом. Она сделала это так проворно, что через мгновение Флоренса услышала в комнате шаги отца. Мистер Домби поздоровался с будущею тещей и невестой. От звуков его голоса Флоренса затрепетала всем телом.

-- Подите сюда, мой милый Домби, сказала Клеопатра: - и скажите нам, здорова ли ваша прелестная Флоренса?

-- Флоренса здорова, отвечал он, подходя к софе.

-- И дома?

-- Дома.

-- Мой милый Домби, уверены ли вы, что меня не обманываете? Не знаю, как приймет моя Эдифь такое объявление, но уверяю честью, мой милый Домби, мне приходится назвать вас лживейшим из людей.

Еслиб мистер Домби был действительно уличен на месте в самой безчестной лжи, то и тогда не растерялся бы до такой степени, как теперь, когда мистрисс Скьютон отдернула шаль и взорам его предстала, как призрак, Флоренса, бледная и дрожащая. Он не успел прийдти в себя, как Флоренса подбежала к нему, обвила его шею руками, поцаловала несколько раз в лицо и выбежала из комнаты. Он глядел вокруг себя, как-будто желая спросить у кого-нибудь объяснения, но Эдифь исчезла вслед за Флоренсою.

-- Теперь сознайтесь, мой милый Домби, сказала мистрисс Скьютон, протягивая ему руку: - что вы никогда в жизни не были так удивлены и восхищены.

-- Я никогда не был так удивлен...

-- И восхищены, мой милый Домби?

-- Я... да, мне очень-приятно встретить здесь Флоренсу. Потом, как-будто обдумав этот предмет должным образом, он прибавил с большею решимостью: - Да, мне действительно очень-приятно встретить здесь Флоренсу.

-- Вы удивляетесь тому, как она очутилась с нами?

-- Может-быть, Эдифь...

-- О, догадливый хитрец! О, лукавый, лукавый человек! Таких вещей не должно бы рассказывать: вы, мужчины, удивительно тщеславны! Но вы знаете мою открытую душу, милый Домби... Хорошо, сейчас.

Это было сказано одному из превысоких людей, который пришел доложить об обеде.

из ваших. Как это обворожительно-натурально! И вот почему сегодня ничто не могло удержать Эдифь от поездки за нашим ангелом, Флоренсой. Не правда ли, как это необычайно-мило!

Видя, что она ожидает ответа, мистер Домби отвечал: "Чрезвычайно".

-- О, благослови вас Бог, милый Домби, за такое доказательство чувствительности! воскликнула Клеопатра, пожимая ему руку. - Но я делаюсь слишком-серьёзною! Сведите меня с лестницы, как ангел, и посмотрим, что эти люди намерены дать нам к обеду. О, милый Домби!

Мистер Домби взял ее под руку и повел церемонно к столу. Флоренса и Эдифь были уже там и сидели рядом. Флоренса хотела встать, увидя отца, и уступить ему свой стул, но Эдифь положила ей руку на плечо, и мистер Домби занял место на противоположной стороне круглого стола.

За обедом разговор поддерживался почти исключительно иждивением мистрисс Скьютон. Флоренса едва осмеливалась поднять глаза, чтоб на них ее открылись следы слез; еще менее осмеливалась она говорить; Эдифь не сказала ни слова, кроме разве в ответ на адресовавшиеся к ней вопросы. Клеопатре приходилось трудиться не на шутку, и пристройка дочери обошлась ей очень-нелегко!

-- Итак, мой милый Домби, приготовления ваши почти кончены? сказала мистрисс Скьютон, когда дессерт поставили на стол и седовласый дворецкий удалился.

-- Да, сударыня, все готово, и Эдифи остается только осчастливить нас назначением времени свадьбы.

Эдифь сидела как прекрасная статуя, холодная, безмолвная и неподвижная.

-- Мой милый ангел, ты слышала, что говорит мистер Домби? О, мой любезный мистер Домби! Как её разсеянность напоминает мне время, когда это приятнейшее существо, её папа, был в вашем теперешнем положении!

-- Мне нечего назначать. Пусть будет по вашему желанию, сказала Эдифь, едва взглянув через стол на мистера Домби.

-- Завтра? подсказал он.

-- Если вам угодно.

-- Или, может-быть, вы предпочтете через неделю?

-- Мне все равно. Когда хотите.

-- О равнодушная! возразила мать. - А между-тем, ты с утра до вечера в попыхах, и у тебя вечные хлопоты со всеми этими заказами!

-- Хлопоты ваши, отвечала Эдифь, обратясь к ней с легко-сдвинутыми бровями. - Вы можете уговориться с мистером Домби.

-- Правда, конечно, мой ангел, это чрезвычайно-деликатно с твоей стороны! Моя очаровательная Флоренса, вы непременно должны встать и поцаловать меня еще раз!

Странная вещь, что все эти порывы нежности к Флоренсе случались с Клеопатрою в то время, когда Эдифи приходилось хоть сколько-нибудь участвовать в разговоре! Конечно, Флоренса никогда в жизни не наслаждалась столькими обниманьями, и, может-быть, никогда в жизни, не зная того сама, не была так полезна...

Мистер Домби был далек от неудовольствия на странные манеры своей прекрасной невесты, находя в её холодности и надменности подобие самому-себе. Его самолюбию льстила мысль о покорности такой женщины, которая, однако, предоставляет все его воле и по-видимому отказывается для нея от своей собственной. Ему приятно было думать о том, как эта гордая и величавая женщина, хозяйничая со-временем в его доме, будет принимать гостей и обдавать их холодом не хуже его-самого. Достоинство Домби и Сына не только не упадет, но поддержится и возвысится как-нельзя-лучше в таких руках.

Так думал мистер Домби, оставшись один за обеденным столом и размышляя о своем прошедшем и будущем. Он находил себе сочувствие в мрачной величавости столовой залы, с темнокоричневыми стенами, на которых виднелись почернелые картины и гербы; с двадцатью-четырьмя черными старинными стульями, стоявшими угрюмо, подобно немым в похоронной процессии; двумя истертыми неграми, поддерживавшими ветви огромных канделябров, и господствующим в ней затхлым запахом, как-будто прах десяти тысячь обедов был погребен в склепе под полом. Хозяин дома жил часто за границей: воздух Англии редко привлекал на долгое время членов фамилии Финиксов; столовая зала надевала на себя по нем траур постепенно глубже и глубже, и наконец сделалась до того погребальною, что для полного сходства в ней недоставало только покойника.

красного дерева, на котором стояли блюда с фруктами, графины и рюмки; казалось, будто предметы его размышлений то показывались на лакированной поверхности стола, то снова уходила в глубину. Тут он видел Эдифь, в полной величавости гордого лица и стана; потом явилась Флоренса, с обращенною к нему робкою головою, как в ту минуту, когда она выбежала из комнаты после милого сюрприза, подготовленного для него Клеопатрой; глаза Эдифи смотрели на бедную девушку и рука её была протянута с видом покровительства. Потом появилась маленькая фигура в низких детских креслах, которая смотрела на него с удивлением, а блестящие глаза и юное личико со стариковским выражением мерцали как при трепетном свете пламени камина. Потом снова показалась Флоренса и заняла все внимание отца. Была ли она созданным на зло ему затруднением и препятствием; или соперницей, ставшей на пути и могущей мешать ему; или его родным дитятей, имевшим право на отцовскую нежность; или в виде намека, что он хоть по наружности должен казаться попечительным о своей крови и плоти перед новою роднею - это было лучше известно ему самому. Затем предстали глазам его свадебные гости, брачные алтари и картины честолюбия, между которыми все-таки промелькивал образ Флоренсы, вечной Флоренсы... Наконец, видения стали до того смутны и сбивчивы, что он встал и пошел наверх к дамам.

Давно уже было темно, но свечей не подавали: мистрисс Скьютон жаловалась, что у нея болит от них голова. Во весь остаток вечера, Флоренса и мистрисс Скьютон разговаривали между собою. Клеопатра особенно старалась держать ее как-можно-ближе около себя; иногда Флоренса играла на Фортепьяно, к неописанному восторгу мистрисс Скьютон, не говоря уже о некоторых случаях, когда эта нежная дама находила необходимым потребовать еще поцелуя каждый раз, когда Эдифь говорила что-нибудь. Варочем, подобных случаев было немного: Эдифь сидела все время в стороне, у открытого окна, хотя мать и предостерегала ее очень-часто от простуды, и оставалась там до самого ухода мистера Домби. На прощаньи с Флоренсою, он был к ней необыкновенно-милостив, и она ушла спать в комнату, смежную со спальнею Эдифи, до того счастливая и ободренная, что думала о своем прошлом, как-будто оно касалось не её, а другой несчастной, покинутой девушки, заслуживающей сострадания в своей горести. Флоренса плакала об этой несчастной, пока не заснула крепким сном.

Неделя текла скоро в поездках по модисткам, швеям, брильянтщикам, законникам, цветочницам и кандитерам. Флоренсу брали каждый раз с собою. Флоренса должна была присутствовать на свадьбе, снять траур и быть при этом случае в блестящем наряде. Идеи модистки на счет её костюма - модистка была Француженка и очень походила на мистрисс Скьютон - были так изящны и девственны, что мистрисс Скьютон заказала точь-в-точь такое же платье для себя. Модистка клялась, что оно будет ей восхитительно к-лицу и что весь свет приймет ее за сестру прелестной молодой девицы.

Неделя потекла скорее. Эдифь не глядела ни на что, не заботилась ни о чем. К ней приносили богатые наряды, которые она примеряла и которыми восхищались мистрисс Скьютон и модистки; потом их убирали, не услышав от нея ни одного слова. Мистрисс Скьютон составляла планы всех действий дня и выполняла их. Когда ездили за покупками, Эдифь почти постоянно оставалась в карете; иногда только, в необходимых случаях, она входила в лавки: мистрисс Скьютон вела все дела, а Эдифь смотрела на её хлопоты с таким равнодушием, как-будто она была тут совершенно-посторонняя. Флоренса могла счесть ее надменною и небрежною, но с нею она была всегда совершенно-другим существом, а потому Флоренса подавляла свое удивление благодарностью и не позволяла ему обнаруживаться.,

Неделя потекла еще скорее. Наконец, настал последний вечер перед свадьбою. В темной гостиной - головная боль мистрисс Скьютон по-прежнему не сносила света, хотя она надеялась выздороветь совершенно к завтрашнему утру - сидели Клеопатра, Эдифь и мистер Домби: Эдифь у открытого окна, глядя на улицу, мистер Домби и Клеопатра тихо разговаривали на софе. Становилось поздно, и усталая Флоренса пошла уже спать.

-- Милый Домби, вы оставите мне Флоренсу завтра, когда отнимете у меня Эдифь?

-- С большим удовольствием.

Иметь ее подле себя, пока вы будете вместе в Париже, и думать, что и мне суждено содействовать образованию ума такого ангела, мой милый Домби, это будет мне утешительным бальзамом в одиночестве!

Эдифь вдруг обернулась к ним и стала прислушиваться с напряженным вниманием.

-- Милый Домби, тысячу раз благодарю за ваше доброе мнение. Я уже боялась, что вы имеете злоумышление, как говорят эти ужасные законники - ах, какая проза! - осудить меня на совершенное одиночество.

-- Зачем вы думаете обо мне так несправедливо?

-- Потому-что очаровательная Флоренса объявила мне положительно, будто ей непременно надобно возвратиться домой завтра же. Я уже готова была считать вас настоящим пашою.

-- Уверяю вас, сударыня, я ничего не приказывал Флоренсе; еслиб это и было, то для меня нет ничего священнее вашего желания.

-- О, милый Домби, какой вы куртизан! Впрочем, нет, вы не куртизан: у куртизанов нет сердца, а ваше проявляется во всем вашем прелестном характере. Не-уже-ли вы уже уходите?

-- Теперь уже поздно; мне пора.

-- Не-уже-ли это Факт, а не сон? Могу ли верить, мой обворожительный Домби, что вы завтра утром прийдете сюда и возьмете мою единственную отраду, мою Эдифь?

Мистер Домби, привыкший понимать вещи буквально, напомнил мистрисс Скьютон, что встретится с невестою не иначе, как в церкви.

игриво. - Кто-то уходить!

Эдифь, снова обратившая голову к окну, когда разговор их перестал интересовать ее, поднялась со стула, но не сказала ни слова, не двинулась с места. Мистер Домби, с достоинством и любезностью, приличными его положению, направился к невесте, поцаловал её руку и сказал: "Завтра утром я буду иметь счастие требовать эту руку, как руку мистрисс Домби". С этим он торжественно раскланялся и вышел.

Мистрисс Скьютон позвонила, чтоб подали свечи, лишь-только затворилась за ним дверь. Вместе с свечами явилась горничная, неся юношественное платье, долженствовавшее завтра сбить с толка весь свет. Разумеется, что, нарядившись для примерки, она казалась в этом девственном костюм гораздо-старее и отвратительнее, чем в своей фланелевой кофт. Но мистрисс Скьютон, любуясь на себя в зеркал, разсчитывала, какой убийственный эффект произведет это на майора, и потом, приказав горничной раздеть себя и приготовить все для ночного покоя, распалась в развалины, как карточный домик.

Во все это время, Эдифь сидела у окна и глядела по-прежнему на улицу. Оставшись снова наедине с матерью, она поднялась с места, на котором просидела весь вечер, направилась к ней и остановилась прямо против зевающей, трясущейся, брюзгливой старухи, которая безпокойно встретила устремленный на нее огненный взгляд дочери.

-- Я устала до смерти, сказала мать. - На тебя нельзя положиться ни минуты. Ты хуже ребенка, ребенка! Нет ребенка, который был бы в половину так упрям и непокорен.

-- Должна оставаться одна, Эдифь, до твоего возвращения?

-- Или именем Того, кого я завтра призову в свидетели лживеинного и позорнейшого дела - клянусь вам, откажу этому человеку в самой церкви. Если нет, пусть я упаду мертвая на помосте!

Мать отвечала встревоженным взглядом, который нисколько не успокоился от встречи с непреклонным взглядом дочери.

-- Нам довольно быть тем, что мы есть, сказала Эдифь твердым голосом. - Я не хочу видеть, как юность и непорочность упадут до уровня со мною, не хочу видеть чистое существо испорченным и развращенным для забавы целого мира матерей. Вы меня понимаете? Флоренса возвратиться домой.

-- Ты с ума сошла, Эдифь! воскликнула с сердцем мать. - Не-уже-ли ты воображаешь найдти в этом доме спокойствие, пока она не замужем и будет жить там?

-- Спросите меня, или спросите себя, ожидала ли я когда-нибудь найдти там мир и спокойствие?

-- Не-уже-ли после всех моих трудов и хлопот, чтоб доставить тебе независимость (старуха почти кричала и голова её тряслась как лист), ты скажешь, что во мне заключается зараза и мое общество может только испортить и развратить невинность? Что жь ты такое сама? Прошу тебя, скажи, что ты

-- Я не раз делала себе этот самый вопрос, возразила Эдифь, бледная как мертвец, указывая на окно: - когда сидела гам и погибшия подобия моего пола проходили мимо: Богу известно, какой я получила ответ... О, матушка, матушка! Еслиб вы предоставили меня моим природным влечениям, когда я была девушкой гораздо-моложе Флоренсы, я была бы не тем, что теперь!

Понимая, как безполезно обнаружение гнева, старуха принялась плакать и жаловаться, что она прожила слишком-долго, что единственное дитя отрекается от нея, и любовь к родителям забыта в эти злые времена; что упреки эти противны природе и заставляют ее желать смерти.

-- Жить, подвергая себя таким сценам, невыносимо! Право, лучше придумать какое-нибудь средство кончить мое существование. О, Эдифь, ты моя дочь и говоришь мне в таком духе!

-- Между нами время взаимных упреков уже прошло, матушка, возразила горестно Эдифь.

тебе, Эдифь. Ты как-будто решилась превратить меня в страшилище в день твоей свадьбы! Она всхлипывала и отирала себе глаза.

Эдифь устремила на нее тот же неумолимый взгляд, и сказала тем же тихим и твердым голосом, который не возвышался и не упадал с той минуты, как она заговорила; - Флоренса должна возвратиться домой.

-- Пусть она возвращается! воскликнула поспешно испуганная и огорченная родительница. - Что мае в этой девочке? Что она для меня?

-- А для меня она то, что скорее, чем допустить прикосновение к ней одного атома зла, которое в моей груди, я бы отреклась от вас так же точно, как отреклась бы от него завтра в церкви, еслиб вы подали к этому повод. Оставьте ее в покое. Пока я могу охранять ее, она по будет испорчена уроками, которым я училась. Условие это не очень-тягостно в такую горькую ночь.

-- Еслиб ты предложила его как дочь, Эдифь, конечно, нет. Но такия до крайности жестокия и язвительные слова...

по-своему. С этой минуты, я не выговорю ни слова о прошедшем. Прощаю вам вашу долю завтрашняго позора. Да простит мне Бог мою!

Без малейшого трепета в голосе, и поступью, которая как-будто попирала всякое нежное ощущение, Эдифь пошла в свою комнату, пожелав матери доброй ночи.

убранства; черные волосы её распустились и падали в безпорядке; черные глаза горели бешеным огнем; высокая белая грудь была красна от терзания безпокойной руки, и она ходила взад и вперед, отвернув голову, как-будто гнушаясь вида своих собственных прелестей, которые ее мучили и были ей ненавистны. Так, в тишине мертвой ночи, боролась Эдифь Грэнджер с своим неугомонным духом, без слез, без друзей, без жалоб, безмолвная, гордая, неукротимая!

Случилось под конец, что рука её коснулась до незапертой двери комнаты, где спала Флоренса.

Эдифь вздрогнула, остановилась и заглянула туда.

Она приближалась, как-будто увлекаемая таинственною силою все ближе и ближе. Наконец, наклонившись над девушкой, она приложила губы к её свесившейся с кровати руке, и тихо обвила ею свою шею. Прикосновение это было магическим ударом: слезы брызнули ручьями, Эдифь опустилась на колени и положила страдальческую голову и распущенные волосы свои на подушку Флоренсы.

Так провела Эдифь Грэнджер ночь перед свадьбою. В таком положении застало ее солнце на следующее утро.