Домби и сын.
Часть пятая.
Глава III. Противоположности.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Часть пятая. Глава III. Противоположности. (старая орфография)

ГЛАВА III.
Противоположности.

Обратим взоры на два жилища, отделенные большим разстоянием друг от друга, хотя оба весьма-недалеки от пределов огромного города Лондона.

Первое находится в зеленой и лесистой стороне около Норвуда. Это не барский замок; в нем нет притязаний на великолепие, но устроено оно превосходно и содержится с самым изящным вкусом. Луг, отлогий, мягкий скат, цветник, клумбы деревьев, где видны грациозные формы ивы и клёна, оранжерея, сельская верранда, по столбам которой вьются благоухающия ползучия растения; простая наружность дома, хорошо-устроенные службы - все это обнаруживает комфорт, которого было бы достаточно для дворца. Тот, кому это покажется, не ошибется: внутри дома действительно царствует самая изящная роскошь. Богатые цвета, чрезвычайно-искусно перемешанные между собою, встречают взоры на каждом шагу - на превосходной мебели, удивительно соразмеренной с величиною маленьких комнат, на стенах, на полах; они везде облегчают и делают приятным для глаз свет, входящий сквозь окна и стеклянные двери. Там можно также видеть несколько отличных картин и гравюр; в уютных уголках нет недостатка в книгах; есть бильярды, столики для разных игр, требующих счастья или искусства, как-то: шахматы фантастических фигур, карты, кости, триктрак и т. п.

А между-тем, среди всего утонченного комфорта, есть в самом воздухе что-то производящее неприятное впечатление - от того ли, что ковры и подушки слишком-мягки и безшумны, так-что ступающие по ним, или покоящиеся на них, действуют как-будто исподтишка, - от-того ли, что гравюры и картины не изображают великих подвигов, не олицетворяют великих идей, или не передают природы в ландшафтах и видах, а дышат одним только сладострастием, - от-того ли, что на раззолоченных переплетах книг видны заглавия, делающия их приличными сотоварищами гравюр и картин, - от-того ли, что среди повсеместного изящества и роскоши видно там-и-сям намерение обнаружить смирение, которое так же лживо, как лицо того слишком-верно написанного портрета, или оригинала его, сидящого в креслах за завтраком, - или, может-быть, от-того, что ежедневное дыхание хозяина оставляет на всем отделяющияся при этом тонкия частицы его-самого, которые напечатлевают на все предметы общее выражение его собственного характера!

В креслах сидит мистер Каркер-управляющий. Отличный попугай карабкается по проволокам полированной клетки, теребит их клювом и вскрикивает по-временам; но мистер Каркер не обращает на него внимания, а смотрит с задумчивою улыбкой на картину, повешенную на противоположной стене.

-- Какое странное случайное сходство! сказал он.

Может-быть, это Юнона; может-быть, жена Пентефрия; может-быть, какая-нибудь надменная нимфа - смотря потому, как вздумали окрестить ее продавцы картин. Это женская фигура необыкновенной красоты, которая, отворачиваясь, но с обращенным к зрителю лицом, бросает ему гордый взгляд.

Она походит на Эдифь.

Мистер Каркер сделал рукою жест, адресовавшийся к картине... Как! угроза? Нет; однако нечто похожее на угрозу. Знак торжества? Нет; однако нечто еще более похожее на него. Наглое приветствие? Нет; однако похоже и на это. Потом он принялся снова за прерванный ненадолго завтрак и ласково крикнул разгневанной птице, которая вошла в подвешенное под вершинкою клетки позолоченное кольцо - похожее Формою на обручальное - и начала раскачиваться взад и вперед к большому удовольствию своего хозяина.

Другое жилище - у противоположной стороны Лондона, около мест, где большая северная дорога в столицу, некогда кипевшая деятельностью, теперь почти-совершенно запустела и оживляется только изредка пешеходами. Тут бедный маленький домик, скудно мёблированный, но чрезвычайно-опрятный; видно, однако, желание украсить его, обнаруживающееся в простых цветах, насаженных у входа и в тесном палисаднике. Местоположение домика не имеет в себе ничего ни сельского, ни городского - это ни город, ни деревня. Город, как исполин в дорожных сапогах, перешагнул через него и упер свою кирпично-известковую пяту далеко впереди; а промежуточное пространство между его ступнями - не город, а только пустырь. Здесь-то, посреди нескольких высоких труб, изрыгающих днем и ночью черный дым, посреди кирпичных заводов и аллей, где вырезывают турф, где обваливаются заборы, где растет покрытая пылью крапива, где еще виднеются плетни, куда заходят иногда птицеловы - здесь можно найдти это второе жилище.

Живущая в нем обитала некогда в первом жилище, но оставила его, решившись последовать сюда за отверженным братом. С нею удалился из первого дома его дух-искупитель, а из груди его хозяина одинокий ангел; но хотя он перестал любить сестру за то, что называет неблагодарным бегством, и хотя теперь совершенно ее оставил, однако даже он не может забыть ее окончательно. Доказательство этому её цветник, в который нога его никогда не ступает, но который поддерживается среди всех дорогих переделок и изменений точь-в-точь в том виде, как-будто она только вчера его оставила!

Гэрриет Каркер переменилась с-тех-пор, и на красоту её легла тень тяжело той, которую налагает время само-по-себе, как оно ни всемогуще - тень горести и безпокойства и ежедневной борьбы с бедностью. Но все-таки это красота - кроткая, тихая, скромная красота, которую надобно найдти, потому-что сама она не может себя выказывать, или еслиб и могла, то была! бы тем же, что теперь, не больше.

Да. Эта стройная, легкая фигура небольшого роста, с ангельским терпением, одетая в простые ткани и выражающая в своей наружности только скудные домашния добродетели, в которых так мало общого с принятыми понятиями о героизме и величии души (разве, если луч их блеснет иногда в жизни великих, и тогда он превращается в созвездие, за которым следят прямо в небеса) - эта стройная, легкая фигура небольшого роста, с ангельским терпением на лице, опирающаяся на мужнину не старого, но уже седого и отнявшого - сестра его, та самая сестра, которая одна из целого света присоединилась к нему в его позоре, вложила руку в его руку и с кроткою решимостью повела его, как ангел благодати, по пустынному жизненному пути.

-- Еще рано, Джон, сказала она. - Зачем ты уходишь так рано?

-- Немногими минутами раньше обыкновенного, Гэрриет. Если достанет времени, мне бы хотелось - это фантазия - пройдти раз мимо дома, где я с ним простился.

-- Как жаль, что я никогда не знала и не видала его, Джон.

-- Вспомни его участь. Лучше, друг мои, так,как оно есть.

-- Но еслиб я даже знала его, то не могла бы жалеть о нем больше теперешняго. Разве твое горе не мое горе, Джон? Мы бы тогда могли говорить о нем, и это было бы для тебя отрадою, и тебе было бы со мною не так скучно.

-- Милая сестра, не-уже-ли есть на свете что-нибудь, чем бы ты могла сделаться мне отраднее или ближе? Я чувствую, ты как будто знала его, Гэрриет, как-будто разделяла мою к нему привязанность.

-- Нет... не совсем.

-- Правда, правда! Ты думаешь, что я не сделал бы ему никакого вреда, допустив познакомиться с собою покороче?

-- Думаю? Я уверена в этом.

-- Но репутация его была для меня так драгоценна, что я не мог губить ее таким образом, и мне легче на совести... Он приостановился, стараясь одолеть свою грусть, и прибавил с улыбкой: "до свидания!"

-- До свидания, милый Джон! Вечером я встречу тебя по дороге домой, в обыкновенное время. До свидания.

Радушное лицо, поднявшееся для братского поцелуя, было его домом, жизнью, вселенной, но вместе с тем частью его горя и наказания: в облаке на нем - хоть это облако было ясно и спокойно, как самое лучезарное облако при закате солнца - в постоянном самоотвержении её и в пожертвовании всеми удобствами и увеселениями жизни, изобилием и надеждою, видел он горькие плоды своего старого преступления, плоды постоянно-зрелые и свежие.

Она стояла на пороге и смотрела ему вслед, сложив небрежно руки. Каждый раз, как он оглядывался - это случилось раза два - радушное лицо сестры освещало ему сердце животворным лучом; но когда он скрылся из вида по своему неровному пути и не мог ее видеть, на глазах её выступили слезы.

Задумчивая Гэрриет Каркер не долго оставалась праздною у дверей. Ей предстояло отправление ежедневных обязанностей, в которых не было и тени героической поэзии - и она деятельно предалась смиренным домашним заботам. Сделав все, что было нужно и приведя бедный домик в чистоту и порядок, она пересчитала свой скудный денежный капитал и пошла с задумчивым лицом за покупками для стола, разсчитывая, как бы по возможности сберечь несколько пенсов. Вот как жалко существование таких смиренных душ, которые не только не кажутся великими в глазах своих лакеев или горничных, но не имеют даже ни лакеев, ни горничных, перед которыми им хотелось бы казаться великими!

Пока она была в отсутствии и дом оставался пустым, к нему приближался по дороге, противоположной взятому Джоном Каркером направлению, один джентльмен больше чем средних лет, но с прямым станом и здоровым, открытым лицом, которое сияло добродушием. Брови его были еще черны, так же как часть волос, хотя между ними проседь была уже очень заметна и очень шла к его широкому лбу и честным глазам.

Постучавшись в дверь и не получив ответа, джентльмен сел на скамью под навесом крыльца. Особенное движение пальцев, которым он аккомпанировал по скамейке разным отрывкам мелодий, обозначала, по-видимому, музыканта, а необыкновенное удовольствие, доставленное ему каким-то весьма-протяжным напевом, который было бы очень-трудно разобрать, показывало ученого музыканта. Джентльмен пробовал какую-то тэму, которую вариировал на разные лады, не останавливаясь ни на одном, как показалась Гэрриет, возвращавшаяся домой. Он встал и пошел к ней на встречу с обнаженною головою.

-- Вы опять пришли, сударь! сказала она, запинаясь.

-- Да, я осмелился. Могу ли просить уделить мне пять минут вашего досуга?

После краткой нерешимости, она отворила дверь и впустила его в свою маленькую приемную. Джентльмен сел против нея, и голосом, вполне соответствовавшим его наружности, с чрезвычайно-привлекательною простотою сказал:

-- Мисс Гэрриет, вы не можете быть горды, хоть и говорили это, когда я посетил вас в то утро. Простите, если скажу, что я смотрел вам тогда в лицо, и что оно вам противоречило. Я смотрю на него опять, и оно противоречит вам больше и больше.

Она смутилась и не нашла ответа.

-- Лицо ваше - зеркало истины и кротости. Простите, что я вверился ему и возвратился.

Тон, которым он сказал это, совершенно отнимал у его слов характер комплимента. Он говорил просто, серьёзно, чистосердечно, и Гэрриет наклонила голову, как-будто благодаря за искренность.

-- Разница в наших летах и прямота моего намерения позволяют мне высказать мои мысли. Я так думаю, и вот почему вы видите меня в другой раз.

-- Есть особенный род гордости, сударь, или то, что можно назвать гордостью, но что действительно составляет только чувство долга. Надеюсь, что я не имею другой гордости.

-- Для себя?

-- Для себя.

-- Я горжусь его любовью, сударь, возразила Гэрриет, глядя гостю прямо в глаза и с твердостью, от которой голос её несколько дрожал: - я горжусь им. Вы, сударь, которому, по странным обстоятельствам, известна история его жизни...

-- Я рассказал ее вам единственно для того, чтоб получить право на вашу доверенность. Ради Бога, не думайте...

-- Я уверена, что вы воскресили ее в моем воспоминании с благородным намерением. Я убеждена в этом.

-- Благодарю вас, отвечал он, поспешно пожав ей руку: - вы отдаете мне справедливость, будьте уверены. Вы хотели сказать, что я, которому известна история Джона Каркера...

-- Можете удивиться, когда я говорю, что горжусь им. Но это правда. Было время, когда этого не было, когда этого не могло быть, но оно прошло. Смирение многих лет, безжалобное искушение, истинное раскаяние, ужасная горесть, страдание, которое ему причиняет даже моя привязанность (он воображает, что она стоит мне дорого, когда Небу известно как я счастлива, еслиб только не печаль его!.. о, сударь, после всего, что я видела, умоляю вас, если вы человек с влиянием над ближними, не наказывайте никогда, ни за какое преступление, наказанием безвозвратным!

-- Ваш брат стал другим человеком, возразил джентльмен с состраданием. - Я никогда в этом не сомневался, уверяю вас,

-- Он был другим человеком, когда сделал свой проступок, но теперь он стал тем, чем создал его Бог, верьте мне.

-- Но мы, сказал посетитель, потирая себе лоб и говоря как-будто про себя, и потом начиная барабанить по столу пальцами: - мы живем как заведенные часы, день за днем, и не можем следить за этими переменами, ни замечать их хода. Оне... оне метафизического свойства; а мы... нам на это нет времени, да и не-достает духу. Этолиу не учат в школах, и мы не знаем, как приняться за такия наблюдения. Короче, мы такой чертовски-деловой народ! воскликнул он, подойдя с досадою к окну и потом опять усевшись на свое место.

-- Право, продолжал он после краткой паузы и снова потирая себе лоб: - эта машинальная, работящая жизнь, все та же день за днем, примирит человека со всем на свете. Не видишь ничего, не слышишь ничего, не знаешь ничего - вот несомненный Факт! Мы все делаем по привычке, хорошее и дурное. Единственным оправданием перед совестью, когда мне прийдется разсчитываться с нею на смертном одре, будет привычка. Привычка, скажу я; я был глух, нем, слеп, безчувствен к мильйону вещей по привычке. Все это очень-хорошо, и очень по деловому, мистер... как вас зовут, скажет совесть, да это здесь не принимается!

Джентльмен встал, опять подошел к окну и потом вернулся назад, серьёзно-разстроенный, хотя это разстройство и выражалось так оригинально.

-- Мисс Гэрриет, сказал он, усевшись снова подле нея: - позвольте чем-нибудь служить вам. Взгляните на меня! Я должен смотреть честным человеком, потому-что в эту минуту, право, убеждена в своей честности. Так ли?

-- Да, отвечала она с улыбкой.

-- Я верю каждому вашему слову. Упрекаю себя как-нельзя-больше за то, что мог бы знать то и другое, видеть то и другое, и знать вас давным-давно в-течение этих двенадцати лет, а между-тем не замечал и не видел ничего, и не знал вас. Я, право, едва постигаю, как очутился здесь, будучи рабом не только своих привычек, но привычек других людей! Но, очутившись здесь, прошу вас позволить мне что-нибудь сделать. Я прошу об этом со всем почтением, которое вы мне внушаете в высочайшей степени. Позвольте мне быть вам полезным.

-- Мы довольны, сударь.

-- Нет, нет, не совсем. Я уверена, что не совсем. Есть разные мелочные комфорты, которые могут угладить жизнь вам и ему... И ему! повторил он, думая произвести этим больше впечатления. - Я имел привычку думать, что для него ничего нельзя сделать, что все уже сделано... короче, я имел привычку не думать об этом вовсе. Теперь, я другой человек. Позвольте сделать что-нибудь для него. Вы сами, прибавил он с осторожностью: - должны беречь свое здоровье ради его, а я боюсь, что оно слабеет.

-- Кто бы вы ни были, сударь, отвечала Гэрриет, смотря ему в глаза: - приймите мною глубокую благодарность. Я вполне убеждена, что ваша единственная цель - сделать нам добро. Но годы прошли с-тех-пор, как мы начали эту жизнь; отнять у моего брата хоть часть того, чем он сделался для меня до такой степени драгоценным, чем доказал решимость загладить прежнее, отнять хотя часть достоинства его безпомощного, темного, забытого перерождения, значило бы уменьшить отраду, которая будет его и моим уделом, когда настанут минуты, о которых вы сейчас говорили. Слезы эти выразят вам мою благодарность лучше слов. Верьте им, прошу вас.

Джентльмен был растроган и с благоговением прижал к губам протянутую ему руку.

-- Если ему когда-нибудь, хоть отчасти возвратят положение, которого он лишился...

-- Возвратят! воскликнул гость с живостью. - Как можно этого надеяться? В чьих руках власть сделать это? Я убежден в словах своих, если скажу, что безценная отрада жизни вашего брата есть главная причина ненависти, которую обнаруживает к нему брат его!

-- Вы коснулись предмета, о котором даже между нами никогда не говорится ни слова.

просить о двух милостях.

-- О каких?

-- Первая: если вы увидите какую-нибудь причину отступить от вашей теперешней решимости, допустите меня быть вашею правою рукою. Тогда имя мое будет к вашим услугам; оно безполезно теперь и весьма-незначительно всегда.

-- Мы не можем затрудняться в выборе друзей, отвечала Гэрриет с грустною улыбкой. - Принимаю ваше первое предложение.

-- Вторая милость состоит в том, чтоб вы позволили мне иногда - скажем, хоть по понедельникам, утром, в девять часов... опять привычка! - непременно надобно делать все по деловому... проходя мимо, видеть вас у окна или у дверей. Не прошу позволения входить, так-как в эти часы вашего брата уже не будет дома; но прошу позволения говорить с вами; я желаю только одного, для своей собственной душевной отрады, видеть, что вы здоровы и напоминать вам, без докучливости, что вы имеете друга, пожилого друга, уже седого и седеющого все больше и больше, которым вы всегда можете располагать.

Радушное лицо взглянуло на гостя, поверило ему и обещало.

-- Я подразумеваю по-прежнему, сказал гость вставая: - что вы не располагаете говорить о моем посещении Джону Каркеру, которого, конечно, может огорчить знакомство мое с его Историей. Я этому отчасти рад, так-как это выходит из обыкновенного порядка вещей, и - снова привычка! заключил он с нетерпением: - как-будто нет порядка вещей лучше обыкновенного порядка!

С этим он пошел не надевая шляпы до самой улицы, и простился с Гэрриет съумев так удачно соединить безпредельную почтительность с непритворным участием, которому не может научить никакое воспитание, которому не может не доверить прямодушие, и которое может выразить только чистое и благородное сердце.

Посещение его возбудило в душе сестры Джона Каркера многия полузабытые чувства. Прошло уже столько времени с-тех-пор, как ни один гость не переступал через порог их жилища; столько времени с-тех-пор, как ни чей голос участия не раздавался приятною музыкой в ушах её! Фигура гостя рисовалась перед её воображением долго после его ухода, когда она сидела подле окна, усердно работая иголкою; ей казалось, что все им сказанное повторяется слово-в-слово в её слухе. Он дотронулся до пружины, открывавшей всю жизнь её, и если она потеряла его из вида на короткое время, то он скрылся только между многими другими образами одного великого воспоминания, из которого была составлена эта жизнь.

Каркер сидела, не замечая течения часов и не видя, как утро заменялось днем. Утро, ясное и светлое, постепенно подернулось облаками; задул резкий ветер, полился дождь и холодная пасмурность, павшая на отдаленный город, скрыла его из вида.

Она часто смотрела с состраданием в такую погоду на пробиравшихся к Лондону путников. Они брели по большой дороге, усталые, с разболевшимися от ходьбы ногами, и смотрели боязливо вперед, на огромный город, как-будто предчувствуя, что их собственные страдания там будут не больше, как капля в море, или песчинка на прибрежье; они шли вперед, ёжась и кутаясь от сердитой погоды, и смотря так, как-будто самые стихии Лондона отвергают их. День-за-днем тянулись мимо её такие странники, но всегда, ей казалось, по одному направлению, всегда к городу. Поглощаемые в том или другом фазисе его неизмеримости, к которой их тянуло, по-видимому, отчаянным обаянием, они никогда не возвращались. Как-будто обреченные для богаделень, кладбищ, тюрем, дна реки, горячек, сумасшествия, порока и смерти, они влеклись вперед, к ревущему в отдалении чудовищу - и гибли.

Пронзительный ветр выл, дождь лил ливнем, и день угрюмо темнел, когда Гэрриет, подняв глаза от работы, которою давно уже занялась с упорным прилежанием, увидела приближение одного из этих скитальцев.

Это была женщина, одинокая женщина лет тридцати, высокая, хорошо-сложенная, прекрасная собою, нищенски-одетая; разнородная почва многих проселочных дорог в разные погоды, пыль, мел, грязь, глина, дресва - налипли слоем на её сером плаще и стекали с него, разведенные мокротою; голова без шляпки и роскошные черные волосы защищались от дождя только оборванным платком; раздувающимися концами его и волосами ветр ослеплял ее, и она часто останавливалась, чтоб отодвинуть их назад и смотреть на дорогу, по которой шла.

В одну из таких минут, ее заметила Гэрриет. Когда руки странницы, разделяясь на загорелом от солнца лбу, отирали лицо и освобождали его от докучливых помех, на нем виднелись беззаботная, дикая красота, безстрашное и развратное равнодушие больше, чем к одной только погоде, озлобленное пренебрежение ко всему, чем бы ни могли разразиться над её обнаженною головою небо и земля - все это, вместе с её одинокостью и нищетою, тронуло сердце сестры - женщины. Гэрриет подумала обо всем, что было развращено и унижено внутри странницы, так же как и на её наружности, о скромных украшениях души, теперь ожесточенной и закаленной, как прелести тела, о многих дарах Творца, брошенных в добычу ветрам, как в безпорядке разметанные волосы, обо всей прекрасной нравственной развалине, на которую теперь веяла буря и напускалась ночь.

Падшая сестра приближалась, глядя далеко вперед, стараясь пронзить одевавший город туман жадными взорами и посматривая по временам на обе стороны с одичалым и недоумевающим видом чужеземца. Хотя поступь её была смела и беззаботна, но она казалась весьма-утомленною и, после минутной нерешимости, села на груду камней, не ища убежища от дождя и дав ему полную волю мочить себя сколько угодно.

Это случилось против самого дома Каркера-Младшого. Подняв голову, которую поддерживала несколько секунд обеими руками, скиталица встретилась взорами с Гэрриет.

В одно мгновение Гэрриет очутилась у дверей; скиталица, по её знаку, поднялась и медленно пошла к ней, с прежним ожесточенным выражением лица.

-- Зачем вы остаетесь на дожде? кротко спросила Гэрриет.

-- Но здесь по близости много убежищ. Здесь, указывая на свой маленький навесь: - вам будет лучше, нежели там, где вы сидели. Отдохните здесь.

Скиталица взглянула на нее с недоверчивостью и удивлением, но без малейшей тени выражения благодарности. Сев под навесом, она сняла один из своих изношенных башмаков, чтоб вытряхнуть набившиеся в него камни и песок. Нога была изрезана, и из нея текла кровь.

-- Что мне такое разсеченная нога? И что значит. разсеченная нога у такой, как я, для такой, как вы?

Женщина схватила её руку, притянула к своим глазам, закрыла их ею и заплакала - заплакала не как женщина, но как суровый мужчина, невзначай поддавшийся такой слабости - с бурным волнением груди и усилием превозмочь себя, показавшим, как подобные ощущения были ей несвойственны.

Она допустила ввести себя в дом, и там, очевидно больше из благодарности, чем из заботливости о самой-себе, обмыла и Перевязала больное место. Тогда Гэрриет поставила перед нею что нашлось из её собственного скромного обеда, и когда странница поела очень-умеренно, просила ее, чтоб она прежде, чем пойдёт дальше, обсушила платье перед огнем. Опять, больше из благодарности, чем из малейшей заботливости о самой-себе, она села перед камином и развязала на голове платок; густые мокрые волосы высыпались ниже пояса, и она выжимала их руками, вперив глаза на пламя.

-- Я полагаю, вы думаете, что я некогда была хороша, сказала она, внезапно подняв голову. - Я то же думаю; я знаю, что была хороша. Смотрите сюда!

Она сурово приподняла свои волосы, как-будто хотела выpвать их из головы, потом откинула их назад, как связку змей.

-- Чужая! возразила та, приостанавливаясь после каждого отрывистого ответа и глядя на огонь. - Да; чужая, лет десять или двенадцать... У меня не было календарей там, где я была... Десять или двенадцать лет. Этих мест я не знаю. Они много переменились после меня.

-- Вы были далеко?

-- Очень-далеко. Месяцы за месяцами на море и потом очень-далеко внутри берега. Я была там, куда ссылают преступников, прибавила она, глядя прямо в глава своей хозяйке. - Я сама была ссыльная.

-- Да простит и поможет вам Бог! был кроткий ответ.

Но ее смягчило кроткое, сострадательное, радушное лицо, на котором не было тени осуждения, и она сказала несколько-спокойнее:

-- Мы должны быть одних лет с вами. Если я старше,, то не больше, как годом или двумя. О, подумайте об этом!

Она раздвинула руки, как-будто желая видом своей наружности показать, до какой степени она упала нравственно: потом, руки её опустились и она понурила голову.

-- Нет ничего безнадежно-неисправимого, сказала Гэрриет; - никогда не поздно исправиться. Вы каетесь...

мне было сделано?

Она встала, повязала голову платком и повернулась, чтоб выйдти.

-- Куда же вы идете? спросила Гэрриет.

-- Туда, отвечала она, указывая рукою: - в Лондон.

-- У меня есть, кажется, мать. Она столько же мать, сколько её жилище - дом, отвечала несчастная с горьким смехом.

-- Возьмите это, воскликнула Гэрриет, всовывая ей в руку несколько денег. - Старайтесь не тратить по-пустому. Этого очень-мало, но достанет вам на один день.

-- Вы замужем? сказала странница слабым голосом, принимая деньги.

-- Нет. Я живу здесь с братом. У нас самих очень немного; иначе я дала бы вам больше.

Не видя на лице Гэрриет ни презрения, ни отвращения, предмет её милосердия наклонился над нею, делая этот вопрос, и приложил губы к её щеке. Потом, несчастная снова схватила благодетельную руку и закрыла ею свои глаза - потом вышла...

Вышла на темнеющую ночь, на воющий ветер и дробный дождь, спеша вперед, к одетому туманом городу, где мерцали тусклые огни; черные волосы и развевающиеея концы платка, служившого ей головным убором, раздувало ветром по её буйно-безстрашному лицу.