Домби и сын.
Часть пятая.
Глава IV. Еще мать и дочь.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Часть пятая. Глава IV. Еще мать и дочь. (старая орфография)

ГЛАВА IV.
Еще мать и дочь.

В гадкой и темной горенке, старуха, так же гадкая и угрюмая, сидела прислушиваясь к ветру и дождю, пожимаясь перед скудным огнем. Более преданная последнему занятию, чем первому, она не переменяла своей позы и только по-временам, когда заблудившияся капли дождя упадали с шипением на тлеющия головни, она приподнимала голову с возобновленным вниманием к свисту и стуку за дверьми; потом, голова её опускалась ниже, ниже и ниже, по-мере-того, как она погружалась в раздумье, в котором обращала на разнородный шум ночи так же мало внимания, как человек, усевшийся для созерцания на прибережье, мало внимания обращает на однообразный шум моря.

Комнатка освещалась только огнем этого костра. Разгараясь сердито от времени-до-времени, как глаза полусонного дикого зверя, он не озарял ничего, достойного лучшого освещения. Груда тряпья, груда костей, жалкая кровать, два или три изувеченные стула или табурета, черные стены и потолок еще чернее, вот и все. Когда старуха, которой исполинская и изуродованная тень отражалась вполовину на стене, вполовину на потолке, сидела наклонившись над разсыпанными кирпичами очага, среди которых горели головни, она казалась ведьмою, наблюдающею доброе или злое предвещание; одно только слишком-частое движение её трясшихся челюстей и подбородка показывало, что это не химера, порожденная мерцающим светом, который то мелькал на лице её, то исчезал с него и освещал её неподвижное тело.

Еслиб Флоренса могла стоять тут и видеть оригинал тени, отражавшейся на стене и крыше, который сидел съёжившись над огнем, то один взгляд напомнил бы ей лицо "доброй" мистрисс Броун; не смотря на то, что её детския воспоминания о страшной старухе были таким же уродливым искажением истины, как тень на стене. Но Флоренсы тут не случилось; добрая мистрисс Броун осталась неузнанною и сидела, незамеченная, глазея на свой огонь.

Пробужденная дробною стукотнею дождя за дверьми, Который захлестал сильнее обыкновенного, когда струйка воды скатилась на огонь по трубе, старуха нетерпеливо подняла голову, чтоб прислушаться с свежим вниманием. В этот раз, голова её не опускалась снова: на дверях была рука, и в коморку кто-то вошел.

-- Кто там? спросила старуха, оглянувшись через плечо.

-- Тот, кто несет тебе вести, отвечал женский голос.

-- Вести? Откуда?

-- Издалека.

-- Из-за морей? воскликнула старуха, вздрогнув.

-- Да, из-за морей.

Старуха поспешно поправила огонь, подошла вплоть к посетительнице, которая остановилась посреди каморки, заперев за собою двери, наложила руку на её вымокший плащ и поворотила к огню несопротивлявшуюся фигуру, чтоб разсмотреть ее лучше. Она нашла, по-видимому, не то, чего ожидала, что бы то ни было, ибо оставила плащ и испустила жалобный крик.

-- Ну, что такое? спросила гостья.

-- Охо-хо! кричала старуха с ужасным воем.

-- Да что такое? повторила гостья.

-- Это не моя девка! кричала старуха, ломая руки с отчаянием. - Где моя Алиса? где моя хорошенькая дочка? Они убили ее!

-- Они ее еще не убили, если твое имя Марвуд.

-- Так ты ее видела? Она писала ко мне?

-- Правда, не умею! воскликнула старуха с горестью.

-- А что, у тебя здесь нет свечки?

Старуха, тряся головою, пережевывала челюстями и, бормоча про-себя о своей красотке-дочери, достала свечку из шкафа в углу, поднесла ее к головням трясущеюся рукою, залегла с Трудом и поставила на стол. Грязная, заплывшая салом светильня горела сначала тускло; наконец, когда загноившиеся и ослабевшие глаза старухи могли различать предметы, она увидела гостью, сидевшую с сложенными руками и вперенными в землю взорами, а платок, которым голова её была повязана, лежал подле на столе.

-- Так она послала мне слово, моя девка, Алиса? проворчала старуха, подождав несколько секунд. - Что же она сказала?

-- Гляди, возразила гостья.

Старуха повторила это слово с сомнительным видом; заслонив глаза рукою, она посмотрела на гостью, огляделась вокруг себя и потом снова посмотрела на гостью.

-- Алиса Сказала: гляди, еще раз, мать - и она устремила на нее пристальный взгляд.

Старуха еще раз оглянулась в каморке, посмотрела на гостью и снова оглядывалась вокруг себя; потом, схватив торопливо свечку, поднесла ее к лицу гостьи, громко вскрикнула, поставила свечку и бросилась на шею дочери!

-- Это моя девка! Моя Алиса! Это моя красотка-дочь! Она жива и воротилась! кричала старуха, метаясь то на ту, то на другую сторону груди, которая холодно встречала эти ласки. - Это моя девка! Это моя Алиса! Моя хорошенькая дочка! Она жива и воротилась! повторила старуха, опустясь перед дочерью на пол, обнимая её колени, прижимаясь к ним головою и метаясь со стороны на сторону, со всеми неистовыми изъявлениями, к каким только была способна её жизненность.

-- Да, мать! возразила Алиса, нагнувшись на мгновение вперед и поцаловав старуху, но стараясь даже при этой ласке высвободиться из её объятий. - Я здесь, наконец. Оставь, мать, оставь. Встань и сядь на стул. Ну, что в этом хорошого?

-- Она воротилась еще жостче, чем была когда ушла! воскликнула мать, подняв на нее глаза и все держа ее за колени. - Она меня знать не хочет, после всех этих лет и всей горькой жизни, которую вела я!

-- Что же, мать! сказала Алиса, тряся оборванные полы своего плаща, чтоб освободить их из рук старухи: - в этом две стороны. Были годы и для меня так же, как для тебя, и была горькая жизнь для меня, как и для тебя. Встань, встань!

Мать встала, плакала, ломала себе руки и смотрела на нее, отойдя поодаль. Потом, она снова взяла свечку, ходила вокруг дочери и оглядывала ее с головы до ног с тихим стоном; потом поставила свечку, села на свое прежнее место, хлопала руками, как-будто под лад жалобному напеву, и перекачивалась со стороны на сторону, продолжая стенать и сетовать про себя.

Алиса встала, сняла свои мокрый плащ и положила его в сторону. После этого она села по-прежнему, скрестила руки, устремив глаза на огонь и слушая молча, с презрительным лицом, невнятные сетования своей старой матери.

-- Разве ты ожидала увидеть меня такою же молодою, какою я ушла? сказала она наконец, обратясь к старухе. - Разве ты воображаешь, что жизнь, как моя там, была хороша для красоты? Слушая тебя, можно это подумать!

-- Не то! кричала мать. - Она знает это!

-- Так что же такое? Лучше, если это будет что-нибудь недлинное; иначе дорога моя вон отсюда будет легче, чем дорога сюда.

-- Слушай ее! После всех этих годов, она грозится бросить меня в ту самую минуту, как воротилась!

-- Жостче ко мне! к своей родной матери!

-- Не знаю, кто начал делать меня жостче, чем бы я была, если не моя любезная родная мать, возразила дочь, скрестив руки, нахмурив брови и стиснув зубы, как-будто затем, чтоб изгнать из своей груди силою всякое более-нежное чувство. - Выслушай два слова, мать. Если мы поймем друг друга теперь, то, может-быть, и не разрознимся больше. Я ушла отсюда девчонкой, а воротилась женщиной. Я ушла довольно-непокорною дочерью и воротилась не лучше - в этом ты можешь присягнуть. Но была ли ты сама почтительна ко мне?

-- Я! воскликнула старуха. - К моей родной девке? Мать почтительна к своему родному ребенку?

-- Оно звучит мудрено, не правда ли? возразила дочь, хладнокровно обратя к ней суровое, гордое, затверделое, но прекрасное лицо. - Однако, я думала об этом иногда в мои одинокие годы и наконец попривыкла к этому. Я часто слыхала и слышу теперь, как толкуют о покорности, долге и тому подобное; но все это было только о моей покорности и моем долге к другим. Я по-временам удивлялась - так, от скуки - не-уже-ли нет на свете никого, кто бы был чем-нибудь обязан в-отношении ко мне?

Мать сидела, шевеля, кивая челюстями и тряся головою; но нельзя было угадать, выражало ли это досаду, угрызение совести, или отрицание, или просто физическую немощь.

-- Был когда-то ребенок, которого звали Алисою Марвуд, сказала дочь с горьким хохотом и глядя на себя с ужасающею насмешливостью: - ребенок этот родился и вскормлен в нищете и небрежности. Никто не учил его, никто не сделал для него шага, никто не позаботился о нем.

-- Никто! отозвалась мать, указывая на себя и ударяя себя в грудь.

-- Одна заботливости которую эта девочка испытала, возразила дочь: - состояла в том, что ее иногда били, ругали и обделяли; она могла бы гораздо-лучше обойдтись и без этой нежности. Она жила в домах в роде этого, или на улицах, в толпе маленьких девчонок таких же, как она. Между-тем, она вынесла из такого детства хорошенькое личико. Тем хуже для нея. Лучше, еслиб ее загнали и замучили до смерти за уродливость...

-- Продолжай! продолжай!

-- Я продолжаю. Была потом девушка, которую звали Алисою Марвуд. Она была хороша собою. Ее учили слишком-поздно и научили всему худому. Ее берегли через-чур, ей помогали слишком-хорошо, за нею ухаживали слишком-много. Ты ее очень любила - в те дни дела твои были лучше теперешняго. Что сталось с этою девушкой, то делается каждый год с тысячами - она сгибла: она для этого и родилась.

-- После стольких лет! всплакалась старуха. - Вот, с чего начинает моя девка!

-- Она скоро договорит. Была преступница, которую звали Алисою Марвуд - еще молодая девушка, но брошенная всеми и отверженная. Ее судили, приговорили. И Боже мой, как об этом толковали джентльмены в суде! Как важно смотрел судья, когда говорил о её обязанностях, и о том, как дурно она воспользовалась дарами природы - как-будто он не понимал лучше всякого другого, что эти-то проклятые дары природы и погубили ее! И как он проповедывал о сильной руке закона, которая так "сильно" помогала ей, когда она была невинным и безпомощным ребенком! Как торжественно и религиозно все это было! Я думала об этом много раз после того, право!

Она плотнее скрестила руки на груди и захохотала таким хохотом, при котором завывания старухи казались приятною мелодией.

-- Ну, вот, мать, Алису Марвуд увезли за моря, продолжала девушка: - чтоб она научилась там хорошему, увезли туда, где в двадцать раз меньше хорошого и больше зла, мерзостей и позора, чем здесь. И Алиса Марвуд воротилась взрослой женщиной - такою женщиной, какой должно было ожидать после всего этого. Прийдет опять свое время, и снова будут торжественно заседать, и опять толковать так разумно о сильной и твердой руке закона, и тогда с нею, вероятно, покончат; но этим джентльменам нечего бояться, что они останутся без дела. Есть тьма мальчишек и девчонок, которые растут на улицах, где и живут, и дадут им работу, пока они не разбогатеют.

Старуха оперлась локтями на стол, закрыла себе лицо обеими руками и обнаружила сильнейшую горесть - может-быть, она ее и чувствовала.

-- Ну, мать! Я кончила, сказала дочь, махнув рукою, как-будто отпуская от себя предмет разговора. - Я сказала довольно. Теперь нам обеим можно перестать толковать о покорности, что бы мы ни начали. Твое детство было, я думаю, в роде моего. Тем хуже для нас обеих. Я не хочу осуждать тебя или Оправдываться перед тобою... к чему? Все это прошло давным-давно. Но я теперь женщина - ужь не девочка - и нам нечего выставлять на позор свою историю и корчить этих джентльменов, которые в суде-то. Мы

У этого погибшого и так-низко упавшого существа оставалась еще красота в лице и формах, которой нельзя было не признать, взглянув на него с малейшим вниманием. По-мере-того, как несчастная погружалась в молчание, суровое выражение лица её успокоивалось; в черных глазах, устремленных на огонь, исчез оживлявший их бурный пламень и заменился чем-то похожим на грусть; сквозь все утомление и нищету, промелькивал слабый отблеск исчезнувшей лучезарности падшого ангела.

Мать, глядевшая на нее молча несколько времени, отважилась протянуть к ней через стол свою костлявую руку; видя, что дочь допускает это, она коснулась её лица и пригладила ей волосы. Чувствуя, по-видимому, что старуха была искренна в этих знаках участия, Алиса не шевелилась и позволила ей продолжать. Таким-образом, мать постепенно приближалась к ней, поправила ей волосы, сняла с её ног мокрые башмаки, накинула ей на плечи что-то сухое, и ходила вокруг нея смиренно, бормоча про-себя и узнавая в ней более и более прежния черты лица и прежнее выражение.

-- Ты очень-бедна, мать, я вижу, сказала Алиса, оглянувшись вокруг себя после довольно-продолжительного молчания.

-- Горько бедна, моя дорогая, отвечала старуха.

Она любовалась своею дочерью с боязнью. Может-быть, восхищение её, каково бы оно ни было, имело весьма-отдаленное начало и переносилось к тому времени, когда она открыла в Алисе.признаки красоты среди тяжкой борьбы с нищетою её первоначального существования. Может-быть, боязнь относилась отчасти к обозрению прошлых дней, услышанному ею сейчас из уст дочери. Как бы то ни было, она стояла перед дочерью с покорностью и смирением, наклонив голову, как-будто жалобно умоляя пощадить ее от дальнейших упреков.

-- Как ты жила?

-- Милостынею, моя дорогая.

-- И воровством, мать? - Иногда, Алли, так, помаленьку. Я стара и труслива. Я иногда отнимала у детей кой-какие безделицы, моя дорогая, но не часто. Я караулила.

-- Караулила? возразила дочь, взглянув на нее.

-- Не выпускала из глаз одно семейство, моя дорогая, сказала мать еще покорнее и смиреннее.

-- Какое семейство?

-- Тсс, тсс, мое дитятко! Не сердись на меня. Я делала это любя тебя... в память моей бедной девки, которая за морями. Она протянула руку, как-будто упрашивая дочь о пощаде, и потом приложила ее к губам.

-- Много лет назад, моя дорогая, продолжала старуха, боязливо поглядывая на обращенное к ней суровое и внимательное лицо: - я наткнулась на его дочь, случаем.

-- На чью дочь?

-- Не его, Алли; не смотри на меня так, моя дорогая; не его. Как можно на его дочь? Ты знаешь, что у него нет дочери.

-- Ну, так на чью же? Ты сказала: его.

-- Тсс, Али! ты пугаешь меня, дитя. Мистера Домби - только мистера Домби. После того, моя дорогая, я видала их часто. Я видала и его.

Произнося это последнее слово, старуха съежилась и отшатнулась назад, как-будто от внезапного страха, что дочь хочет ее ударить. Но хотя лицо дочери было обращено к ней и выражало самый бурный гнев, она не шевельнулась: только скрещенные на груди руки стиснулись еще сильнее, как-будто этим она хотела удержать их от нанесения вреда самой-себе или кому-нибудь, в слепом порыве бешеной злобы, которая вдруг овладела ею.

-- И мало думал об этом! проворчала сквозь зубы дочь.

-- Но там мы сошлись лицом-к-лицу. Я говорила с ним, а он говорил со мною. Я сидела и караулила его, когда он уходил вдоль длинной аллеи, и за каждым его шагом посылала проклятия его душе и телу.

-- Ему будет хорошо наперекор всему этому, возразила презрительным тоном дочь.

-- Да, ему хорошо.

Старуха замолчала, видя, как бешенство обезобразило лицо и формы сидевшей перед нею дочери. Казалось, будто грудь её хотела разорваться от внутренней борьбы. Усилие, которое удерживало эти порывы, казалось столько же страшным, как самое бешенство, и обнаруживало не менее его буйный и опасный характер женщины, способной к такой ненависти. Но волнение мало-по-малу затихло, и она спросила после некоторого молчания:

-- Он женат?

-- Не знаю, моя дорогая. Но его господин и приятель женат. О, мы можем пожелать ему радости! Мы можем поздравить их всех! кричала старуха, трепля себя от восторга тощими руками. - От этой свадьбы нам будет весело! Вспомни меня!

Дочь смотрела на нее вопросительно.

-- Но ты измокла и устала; тебе хочется есть и пить, сказала старуха, ковыляя к шкапу: - а тут найдется немногое, да и тут - запустив руку в карман и вытаскивая оттуда несколько полупенсов, которые бросила на стол - и тут немного. Есть у тебя сколько-нибудь денег, Алиса, дитя?

Алчное, угловатое, жадное лицо, с которым она сделала этот вопрос и смотрела, как дочь вынула из-за пазухи маленький подарок, так недавно ею полученный, высказал почти столь же хорошо всю историю матери и дочери, сколько дочь выразила словами.

-- Больше у меня нет. И это милостыня.

-- Только милостыня, а? моя дорогая? сказала старуха, наклонясь торопливо над столом, чтоб взглянуть на деньги! Казалось, будто она чувствовала недоверчивость, видя, как дочь держит их в руке и смотрит на них. - Гм! шесть да шесть двенадцати, да еще шесть, восьмнадцать - ну, надобно сделать из этого все, что можно. Я пойду и куплю чего-нибудь.

С большею расторопностью, чем бы можно было ожидать судя по её наружности (старость и нищета сделали ее столько же дряхлою, как безобразною), она принялась завязывать дрожащими руками загрязненные тесемки гадкой шляпки и обвертела себя оборванною шалью, все не спуская глаз с денег, бывших в руке дочери, и с тем же скаредным выражением.

-- Какого же веселья дождемся мы от этой свадьбы, мать? Ты еще не досказала.

-- Веселья, моя дорогая, что любви там вовсе нет, а много гордости и ненависти. Веселья, что между ними будет много ссор и стычек - оба так горды, - и опасности... опасности, Алли!

-- Какой опасности?

-- Я видела то, что видела. Я знаю то, что знаю! хихикала мать с злобным восторгом. - Пусть кое-кто смотрит в оба глаза? Пусть кое-кто остерегается. Моя девка может еще быть в хорошей компании!

Потом, заметив, что при изумлении, с которым дочь слушала, рука её невольно сжала деньги, старуха поспешила овладеть ими и прибавила: - Но я пойду и куплю чего-нибудь; я пойду и куплю чего-нибудь!

Она стала перед дочерью с протянутою рукою, и дояь, взглянув на деньги еще раз, поднесла их к губам прежде, чем отдала старухе.

кучами!

-- Я цалую их, мать, или поцаловала тогда... прежде я этого никогда не делала... ради того, кто их дал.

-- Того, кто их даль, а? возразила старуха, которой мутные глаза залоснились, когда она взяла деньги. - Да! и я готова поцаловать их ради того, кто дал, лишь бы только он продолжал давать их нам чаще. Но я пойду и куплю на них чего бы съесть, да выпить, моя дорогая. Я сейчас ворочусь.

-- Ты как-будто говоришь, что знаешь многое, мать, сказала дочь, провожая ее до дверей глазами. - Ты стала очень-умна с-тех-пор, как мы разстались.

-- Знаю ли! каркала старуха, сделав шага два назад. - Я знаю больше, чем ты думаешь. Знаю даже больше, чем он воображает, моя дорогая. Я сейчас разскажу тебе все. Я о нем все знаю.

Дочь улыбнулась недоверчиво.

-- Я знаю про его брата, Алиса, сказала старуха, протянув шею с злым взглядом, которого можно было испугаться: - он мог бы быть там, где ты была, за то, что украл деньги... Он живет вместе с сестрою, туда, далеко, у северной дорога к Лондону.

-- Где?

-- У северной дороги к Лондону, моя дорогая. Ты можешь посмотреть на его дом, если хочешь. Им нечего похвастать: он не так хорош, как у того. Нет, нет, нет! кричала старуха со смехом, тряся головою и видя, что дочь её вскочила: - не теперь; это слишком-далеко; это там, где свалены каменья и мусор; завтра мы пойдем туда, Алли, если погода будет хороша и ты будешь в духе. Но я пойду и...

-- Стой! закричала дочь, бросившись на нее с прежнею необузданною яростью. - Сестра смазливый дьявол с темными волосами?

Струсившая старуха кивнула головою.

-- Я вижу тень его у нея на лице! Это темно-красный дом, в стороне. Перед дверьми маленький зеленый навес?

Старуха снова кивнула.

-- Алиса! дитя!

-- Отдай деньги; не то тебе худо будет!

С этими словами она вырвала деньги из рук матери и, не заботясь нисколько о мольбах и жалобах старухи, накинула на себя снятую одежду и бросилась опрометью в дверь.

Мать последовала за нею, ковыляя сколько позволяли ей силы и производя на дочь столько же влияния своими доводами, сколько имели на нее влияния окружавшие их дождь и мрак. Упорная и неукротимая, равнодушная ко всему постороннему, дочь шла, не взирая на погоду и разстояние, как-будто не помнила ни долгой ходьбы своей, ни усталости, направляясь к дому, где ей оказали гостеприимство. Через четверть часа, запыхавшаяся старуха попробовала удержать ее за полу плаща, но это не помогло, и оне продолжали идти рядом, молча, сквозь дождь и темноту. Если у матери вырывалось по-временам слово жалобы, она старалась задушить его, чтоб дочь не бросила её и не оставила за собою. Дочь не выговорила ни слова.

выл на открытом пространстве; все кругом было дико, черно, угрюмо.

-- Вот место по мне! воскликнула дочь, приостановившись и оглянувшись вокруг себя. - Я это подумала, когда была здесь в первый раз.

-- Алиса, дружок, кричала мать, подергивая ее за полу. - Алиса!

-- Ну, что такое, мать? ⁷

-- Не отдавай назад денег, моя дорогая, сделай милость. Нам нельзя этого делать. Нам нужен ужин, дружок. Деньги все-таки деньги, кто бы их ни дал. Говори, что хочешь, только оставь деньги у себя.

Старуха кивнула утвердительно, и несколько шагов привели их к порогу. Виден был свет от камина и свечки в комнате, где сидела Алиса, когда обсушала свое платье. Она постучала скобою в дверь, и Джон Каркер вышел на крыльцо.

Он изумился, увидев таких посетительниц в такой поздний час, и спросил Алису, что ей нужно.

-- Мне нужно вашу сестру - женщину, которая сегодня дала мне денег.

При звуке её возвысившагося голоса вышла Гэрриет.

-- Да, отвечала та, не понимая.

Лицо, которое так недавно смирялось перед нею, смотрело на нее теперь с такою неукротимою ненавистью и злобой; рука, которая нежно касалась её руки, была стиснута с таким очевидным враждебным намерением, как-будто хотела броситься и задушить ее, что Гэрриет безсознательно прижалась к брату, ища его защиты.

-- И я могла говорить с тобою и не узнать тебя! Могла стоять подле тебя и не чувствовать, какая кровь в твоих жилах, по отзыву моей собственной! воскликнула Алиса с угрожающим жестом.

-- Что вы хотите сказать? Что я сделала?

Старуха, с злостью, от которой безобразие её сделалось ужасающим, грозила костлявым кулаком брату и сестре, в подкрепление слов своей дочери, а между-тем не переставала подергивать дочь за платье, умоляя, чтоб она не отдавала назад денег.

-- Если я уронила слезу на твою руку, пусть рука твоя от нея отсохнет! Если я сказала тебе ласковое слово, пусть оно оглушит тебя! Если я дотронулась до тебя губами, пусть поцелуй мой будет тебе ядом! Проклятие этому дому, который укрыл меня! Горе и стыд на твою голову! Гибель всем, кто тебе дорог!

Говоря эти слова, она бросила деньги на землю и топтала их ногами.

-- Я втопчу их в пыль; я бы не взяла их, еслиб оне даже умостили мне дорогу на небо! Я бы желала, чтоб изъязвленные ноги, которые привели меня сегодня сюда, отгнили прежде, чем я дошла до твоего дома!

-- Хорошо, что обо мне сострадала и меня простила ты, или кто бы ни был твоего имени, в первые минуты моего возвращения! Хорошо, что ты разъиграла со мною милосердую госпожу! Я отблагодарю тебя, когда буду умирать: тогда я помолюсь за тебя и за все твое отродье, можешь быть уверена!

Она дико махнула рукою, как-будто разсыпая на землю ненависть и обрекая этим на гибель всех, тут стоявших, взглянула еще раз на черное небо и снова углубилась в темноту бурной ночи.

Мать, которая безуспешно дергала ее за платье и смотрела на валявшияся деньги с поглощающею жадностью, охотно осталась бы рыскать около дома, пока бы в нем не погасли огни, чтоб рыться в грязи, в надежде отъискать брошенные дочерью сокровища; но дочь увлекла ее, и оне направились прямо назад, к своему жилищу. Старуха плакалась и тужила, горюя, сколько осмеливалась, о непокорном поведении её красотки-дочери, которая лишила ее ужина на первую же ночь их свидания после стольких лет разлуки.

Старуха легла спать, утолив голод кой-какими черствыми крохами, которые чавкала и пережевывала, сидя перед скудным огнем, долго после того, как непокорная дочь её спала крепким сном,

внутри других кругов, не делаем ли мы утомительного странствия от высоких разрядов к низким, затем только, чтоб добраться наконец до убеждения в том, как они близки друг к другу, как крайности сходятся и как конец нашего мысленного путешествия есть не более, как начало, от которого мы тронулись? Допустите большую только разницу в материи и узоре - разве образчики этой ткани не повторяются вовсе между теми, в чьих жилах течет более-благородная кровь?

Отвечай на это, Эдифь Домби! И Клеопатра, нежнейшая из матерей, нельзя ли нам воспользоваться вашим высокородным свидетельством?..