Домби и сын.
Часть пятая.
Глава V. Счастливая чета.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Часть пятая. Глава V. Счастливая чета. (старая орфография)

ГЛАВА V.
Счастливая чета.

Темное пятно на длинной улице исчезло. Палаты мистера Домби, если продолжают быть в роде прогалины - выражаясь аллегорически - между соседними жилищами человеческими, то потому только, что ни одно из них не может спорить с их пышностью, которая надменно отталкивает от себя все остальное. Если старинную пословицу: "дома все-таки дома, как бы там бедно ни было" применить к противоположной крайности и сказать, что дома все-таки дома, как бы великолепно там ни было, то какой алтарь домашним божествам воздвигнут здесь!

В этот вечер, огни блестят во всех окнах; красноватое пламя каминов отбрасывает яркое зарево на дорогие занавесы и мягкие ковры; обед в готовности и стол накрыт с величайшею роскошью, хотя только на четыре прибора, а с боку буфетный стол ломится от серебряной посуды. Со времени окончания переделок, дом приготовился в первый раз сделаться обитаемым, и счастливую чету ждут с минуты на минуту.

Вечер этот, по занимательности для всех домашних мистера Домби и ожиданиям их, может стать на ряду только разве с свадебным утром. Мистрисс Перч пьет на кухне чай; она уже обошла по всему дому, оценила по ярдам {Ярд - три фута.} все шелковые и штофные материи, бархаты и ковры, и уже истощила весь словарь междометии, выражающих восторг и удивление. Подмастерье обойщика, оставивший под стулом в зале свою шляпу с носовым платком, то и другое сильно пропитанные запахом лака, рыскает по чертогам, смотрит вверх на раззолоченные карнизы и вниз на ковры, и повременам, в безмолвном восхищении, вынимает из кармана складной ярд и прикидывает на него дорогие предметы украдкою и с чувствами невыразимыми. Кухарка в выспреннем расположении духа и говорит: "дайте ей место, где бы было большое общество - а она готова прозакладывать шестипенсовик, что здесь будет собираться - большое общество, так-как она женщина живого характера, была такою с самого детства, мало заботится о том, знает ли кто об этом или нет"; на эту речь мистрисс Перч отзывается ответственным ропотом подтверждения и удовольствия. Все, чего надеется служанка дома, это "счастья им"; но супружество - лотерея, и чем больше она о нем думает, тем больше чувствует преимущество независимости одинокой жизни. Мистер Тоулинсон угрюм и мрачен; он говорит, что и сам держится того же мнения, но дайте ему в добавок войну и к чорту французов!.. этот молодой человек питает убеждение, что всякий иностранец должен быть непременно французом и не может быть ничем другим, по законам природы.

При каждом новом стуке колес все умолкают, о чем бы ни шла речь, и прислушиваются; не раз уже все вскакивали с восклицанием: "вот они!" Но это все еще не они; кухарка начинает уже сокрушаться об обеде, который отставляла два раза, а подмастерье обойщика продолжает рыскать по комнатам, непрерываемый никем в своих блаженных мечтаниях!

Флоренса готова принять отца и свою новую мама. Она сама не знает, радость или горе волнует её встревоженную грудь; но трепещущее сердце оживляет усиленным румянцем её щеки и придает особенный блеск глазам её; домашняя прислуга внизу, сближаясь головами (они всегда говорят о ней в-полголоса) восклицает: "как" хороша сегодня вечером мисс Флоренса, и какою милою мисс она сделалась, бедняжка!" Настает пауза; тогда кухарка, как президент домашней челяди, чувствуя, что присутствующие ждут её мнения, удивляется как можно... тут она умолкает. Служанка также удивляется, и мистрисс Перч также. Мистрисс Перч имеет счастливый талант удивляться всегда вместе со всеми, не погружаясь в особенно-глубокомысленные исследования касательно предметов своего удивления. Мистер Тоулинсон, открывающий теперь возможность привести общее расположение духа в такое же пасмурное состояние, в каком находится его собственный, говорит угрюмо:

-- Посмотрим и увидим!

Кухарка вытягивает из груди вздох и произносит в-полголоса:

-- Ох! чуден наш свет, право! Когда же эта мысль обошла вокруг всего стола, она прибавляет увещательным тоном: - Однако, Том, не может же мисс Флоренсе сделаться хуже от какой бы ни было перемены!

Тоулинсон отвечает на это с зловещею значительностью:

-- О, конечно! и чувствуя, что пророчественнее этого простой смертный не может выразиться, погружается снова в молчание.

Мистрисс Скьютон, приготовившаяся принять милую дочь и очаровательного зятя с распростертыми объятиями, нарядилась по этому случаю в самый девственный костюм с короткими рукавами. Покуда зрелые прелести Клеопатры процветают в тени её покоев, из которых она не выходила ни раза с-тех-пор, как в них водворилась - а это произошло за несколько часов назад - она уже начинает брюзгливо сердиться на отлагательство обеда. Горничная её, которой следовало бы быть скелетом с косою, но которая в сущности пухленькая и свежая девица, напротив, чувствует себя в самом любезном состоянии духа, помышляя о большом обезпечении своего жалованья и еже-трехмесячных награждений, и предвидя значительное улучшение в столе и содержании.

Где же счастливая чета, которую ждет этот дом с таким нетерпением? Не-уже-ли пар, ветр, течения и кони умеряют свою быстроту, чтоб долее насладиться вчуже таким блаженством? Или рои амуров и граций и смехов толпятся вокруг них и задерживают нарочно их приближение? Или веселый путь их усыпан розами без шипов и ароматнейшими цветами, до того, что лошади едва в силах- подаваться вперед?

Наконец, вот они! Раздается стук колес, и карета останавливается у подъезда. Громовой удар скобою в двери, произведенный ненавистным иностранным лакеем, предупреждает стремление Тоулинсона, уже бросившагося отворять; мистер Домби и супруга его выходят из экипажа и вступают рука-обьруку в свои чертоги.

-- О, милая Эдифь! О, безценнейший Домби! восклицает взволнованный голос на лестнице, и короткие рукава обнимают с восторгом счастливую чету.

Флоренса также спустилась в сени, но не смеет идти вперед, откладывая свое робкое приветствие до окончания этих более-близких и более-нежных восторгов. Но Эдифь увидела ее с самого порога; она удовлетворила свою чувствительную родительницу небрежным поцелуем в щеку, потом поспешила к Флоренсе и обняла ее с чувством.

Флоренса, поднимая с трепетом руку отца к губам, встретила его взгляд, холодный и довольно отталкивающий, правда; но сердцу её показалось, как-будто в нем выражается несколько-больше участия, чем она привыкла видеть когда-нибудь; в нем отразилось даже нечто в роде изумления, без примеси неудовольствия, при виде её. Она не решалась взглянуть на него еще раз, но чувствовала, что он опять смотрит на нее и опять не менее благосклонно. О, каким восторгом прониклось все существо её, оживленное этим подтверждением её надежды, что современем она приобретет любовь отца при посредстве своей новой и прекрасной мама!

-- Вы будете недолго переодеваться, надеюсь, мистрисс Домби? сказал мистер Домби.

-- Я сию минуту буду готова.

-- Подавать обед через четверть часа.

С этими словами, мистер Домби направился в свою гардеробную, а мистрисс Домби поднялась по лестнице к себе. Мистрисс Скьютон и Флоренса пошли в гостиную, где эта нежнейшая из матерей сочла необходимым пролить несколько неудержимых слез, долженствовавших выражать её восторг от счастия дочери; она весьма-жеманно отирала глаза кружевным углом носового платка, когда вошел её зять.

-- А каково понравилось моему безценному Домби в этом очаровательном Париже? спросила она, преодолевая свое внутреннее волнение.

-- Там было холодно.

-- Весело, как всегда, разумеется?

-- Нельзя сказать. Мне он показался скучным.

-- О, мой безценный Домби! скучным!

-- Он произвел на меня такое впечатление, сударыня, сказал мистер Домби с величавою учтивостью. - Кажется, что и мистрисс Домби нашла Париж скучным; она говорила это раза два.

-- Как, шалунья! кричала мистрисс Скьютон, обратясь к входившей в это время дочери; - какие невероятно-еретическия вещи говорила ты о Париже?

Эдифь подняла брови с видом утомления. Прощед мимо отпертых настеж дверей, в которые виднелась великолепная анфилада комнат в новом и пышном убранстве и едва удостоив их взгляда, она села подле Флоренсы.

-- Милый Домби, сказала мистрисс Скьютон: - как обворожительно исполнили эти люди каждую идею, на которую мы только намекнули! Положительно можно сказать, они превратили этот дом в настоящий дворец.

-- Да, он хорош, сказал мистер Домби, оглядываясь вокруг себя. - Я велел не щадить издержек, и, кажется, все, что деньги могли сделать, сделано.

-- Чего же оне не могут сделать, милый Домби? заметила Клеопатра.

-- Оне могущественны, сударыня.

Он взглянул с торжественным видом на жену, но та не сказала ни слова.

-- Надеюсь, мистрисс Домби, продолжал он, обратясь к жене после краткого молчания и говоря особенно отчетисто: - эти переделки удостоились вашего одобрения?

-- Оне так хороши, как только могут быть, отвечала жена с надменною небрежностью. - Оне иначе и не должны быть, разумеется; я полагаю, что все это прекрасно.

основанных на его богатстве - все равно, какое бы пустое или обыкновенное обстоятельство ни было к тому поводом - было выражением новым и особенным даже на её лице, превосходившем энергиею все, что могло на нем отражаться. Понимал ли это мистер Домби, убежденный в своем исполинском величии, или нет, ему не было недостатка в случаях, которые могли просветить его ум на этот счет; теперь было бы на то достаточно одного взгляда черных глаз, которые, окинув бегло и небрежно предметы его самодовольствия, остановились вскользь на нем самом. Он мог прочитать в одном этом взгляде, что все его богатство - будь оно хоть вдесятеро колоссальнее - не приобретет ему для него самого ни одного кроткого и радушного взгляда женщины, которая прикована к нему, но которой душа возмущается против него всеми своими силами. Он мог ясно прочитать в одном этом взгляде, что даже, несмотря нападение свое перед богатством, она пренебрегает им, считая высшую степень его могущества своим правом - низким и ничтожным вознаграждением за то, что она продала себя и сделалась его женою. Он мог прочитать в этом взгляде, что она, обнажая свою голову перед молниями, которыми ее поражают её собственная гордость и презрение, считает себя, при каждом новом и даже невинном намеке на могущество его богатств, униженною больше и больше в своем собственном мнении, что это только усиливает горькую пустоту её души и терзает ее новыми пытками.

Но пришли доложить об обеде. Мистер Домби церемонно повел Клеопатру; за ними последовали Эдифь и Флоренса. Проходя мимо золотых и серебряных демонстраций буфетного стола, как мимо груды нечистоты, и не удостоив ни одним взглядом всей окружавшей ее роскоши, она в первый раз заняла за его столом место хозяйки и просидела целый обед как статуя.

Мистер Домби, и сам значительно-походивший на статую, видел не без удовольствия холодную и гордую неподвижность своей красавицы-супруги. Манеры её были вообще изящны и грациозны, а эта величавость, как обращик обращения со всеми, была ему приятна. Потому, председательствуя за столом с обычным достоинством и не разогревая своей супруги ни одним проблеском теплоты или веселости, он исполнял обязанности хозяина с холодным самодовольствием; словом, первый обед новобрачных, хотя внизу его и не считали предвестником особенно-завидного супружеского блаженства, прошел прилично, чинно, церемонно и морозно.

Вскоре после чая, мистрисс Скьютон, представлявшая себя слишком-утомленною и растроганною от душевных восторгов, возбужденных видом счастия милой дочери, соединенной с предметом её сердечного выбора, удалилась на отдых; вероятно также, ей показался несколько-скучным этот семейный кружок, который заставил ее целый час зевать безпрестанно втихомолку и закрываться веером. Эдифь также ушла, не сказав никому ни слова, и больше не возвращалась. Таким образом, случилось, что Флоренса, которая была наверху, чтоб побеседовать кое-о-чем с Диогеном, возвратясь в гостиную с своим рабочим ящичком, не нашла там никого, кроме отца, прохаживавшагося взад и вперед в пустынном величии.

-- Извините, папа. Прикажете мне уйдти? сказала Флоренса слабым голосом, остановившись в нерешимости у дверей.

-- Нет, возразил мистер Домби, оглянувшись на нее через плечо: - ты можешь приходить сюда и уходить отсюда когда захочешь, Флоренса. Это не мой кабинет.

Флоренса вошла и села с работою за отдаленным столиком. Она увидела себя в первый раз в жизни, в первый раз, сколько она помнила себя с самого младенчества, наедине с отцом. Она, его естественный товарищ и единственное дитя, которая в одиночестве печального существования уже испытала мучения растерзанного сердца; которая, видя любовь свою отринутою отцом, всегда произносила имя его в ночных молитвах с теплыми благословениями, ложившимися на него тяжеле проклятий; которая молила Бога, чтоб он дал ей умереть в юности, лишь бы она только умерла в объятиях отца; которая отплачивала за холодность, небрежность и отвращение только кроткою, терпеливою любовью, извиняя его и оправдывая, как добрый ангел!

Флоренса трепетала, и в глазах её потемнело. Фигура отца, ходившая по комнате, казалась ей выше и массивнее: то подергивалась она туманом, то снова обрисовывалась ясными очерками; иногда Флоренсе чудилось, будто все это происходило когда-то прежде, точь-в-точь как теперь, много лет назад. Она рвалась к нему душою, а между-тем боялась его приближения. Неестественно такое чувство в дитяти безвинном! Безчеловечна рука, управлявшая острым плугом, который немилосердо избороздил её кроткое сердце для посева семен своих!

Стараясь не огорчать и не оскорблять его видом своего внутренняго волнения, Флоренса превозмогла себя и спокойно занялась работой. Пройдясь еще несколько раз взад и вперед по комнате, мистер Домби удалился в теплый угол поодаль, развалился в спокойных креслах, накрыл себе лицо носовым платком и приготовился вздремнуть.

Для Флоренсы было достаточно того, что она может тут сидеть и бодрствовать над ним; она по-временам устремляла взоры на его кресла, глядела на него мысленно, когда лицо её наклонялось над работою, и грустно радовалась, что он может спать, когда она тут, и не тревожится её непривычным и давно-запрещенным присутствием.

Что бы подумала она, еслиб знала, что он не сводит с нея глаз, что покрывало на его лице, случайно или с намерением, дозволяет ему видеть свободно, и что взоры его пристально и внимательно устремлены на нее, что, когда она смотрела на него в темный угол, то её красноречивые глаза, выражавшие в своей трогательной и безсловесной речи более, чем выражают все витийства ораторов целого света, и проникавшие его тем глубже своим немым говором, встречаются без её ведома с его глазами, - что, когда снова наклонялась она над шитьем, он переводил дух свободнее, не смотрел на нее также-пристально, на её чистое, белое чело, свесившиеся локоны, хлопотливые руки, и взоры его однажды прикованные ко всему этому, не имели уже силы оторваться!

А какие мысли занимали его в это время? С какими чувствами продолжал он смотреть втайне и пристально на незнакомую ему дочь? Читал ли он себе упрек на её спокойном лице и в кротких глазах? Начал ли он чувствовать справедливость её пренебреженных прав, тронули ли они его наконец до души и возбудили ли в нем какое-нибудь сознание в его немилосердой жестокости?

Есть минуты чувствительности в жизни самых суровых и безчувственных людей, хотя они часто храпят это в непроницаемой тайне. Вид Флоренсы в её девственной красоте, почти сделавшейся взрослою женщиной без его ведома, мог извлечь несколько таких мгновений даже из его жизни, посвященной одной только гордости. Мимолетная мысль, что и у него есть под рукою сердечный уголок благодетельного духа, склоняющагося у ног его - духа, которого он забыл в своем накрахмаленном и сердитом высокомерии, - такая мысль могла в нем тогда зародиться. Эту мысль, может-быть, призадержало простое красноречие, внятное, хотя высказанное только её глазами, нечувствовавшими, что он в них читает: "Смертными одрами, у которых я бодрствовала, страдальческим детством моим, полночною встречею нашей в этом пустынном доме, криком, исторгнутым из меня мукою сердца - отец! умоляю, обратись ко мне и пожелай найдти отраду в любви моей, пока еще это не поздно!" Другая, более-низкая мысль могла приидти ему в голову - мысль, что его умерший сын заменен теперь новыми узами и он в состоянии простить ей место, занимаемое ею в сердце мальчика, на любовь которого он один считал себя имеющим право. Может-быть даже, для этого было достаточно предположения, что она будет.хорошим украшением его пышного и великолепного дома. Как бы то ни было, но, глядя на нее, он смягчался более и более. Глядя на нее, он почувствовал, что образ дочери начал сливаться в его воображении с образом милого, утраченного сына, и он уже едва мог различать их друг от друга. Глядя на нее, он увидел ее на мгновенье в более-ясном и чистом свете, ненаклоняющеюся, как его соперник, над подушкою умирающого малютки... чудовищная мысль! но как ангела его дома, ухаживавшого и за ним самим, когда он сидел уныло, подперши голову рукою, подле этой незабвенной маленькой кроватки. Он чувствовал желание говорить с нею, позвать ее к себе. Слова: "Флоренса, пойди сюда!" уже поднимались к его устам медленно и трудно, они были ему так несвойственны... но их остановил шорох на пороге.

То была жена его. Она уже заменила обеденный нарядный костюм широким капотом и распустила волосы, которые свободно свешивались на её шее и плечах. Но не эта перемена заставила его. вздрогнуть.

-- Флоренса, дружок мой, сказала она: - я искала тебя везде.

Она села подле Флоренсы, наклонилась и поцаловала её руку.

Он едва узнал свою жену, так она переменилась. Не одна её улыбка была для него новостью, хотя он никогда не видал её улыбки; но её манеры, звук голоса, выражение блеска её глаз, участие, доверенность, пленительное желание приобрести любовь невинной девушки - нет, это не Эдифь!

-- Тише, милая мама. Папа уснул.

-- Я едва думала, чтоб ты могла быть здесь, Флоренса.

Опять, как она переменилась и смягчилась в одно мгновение:

-- Я ушла отсюда раньше, продолжала Эдифь: - нарочно затем, чтоб посидеть и побеседовать с тобою наверху. Но, войдя в твою комнату, я нашла, что-моя птичка улетела; я все дожидалась там, скоро ли она воротится.

Еслиб Флоренса была действительно птичкой, Эдифь и тогда не могла бы прижать ее к своему сердцу нежнее, бережнее и с большею кротостью.

-- Пойдем, дружок.

-- Когда папа проснется, то верно не будет ожидать найдти меня здесь, сказала Флоренса нерешительно.

-- А ты как думаешь, Флоренса? возразила Эдифь, глядя ей прямо в глаза.

Флоренса опустила голову, встала и убрала в ящичек свою работу. Эдифь обвила ее рукою, и оне вышли из комнаты, как сестры. Мистер Домби, провожая их глазами до дверей, подумал, что даже поступь жены его совершенно переменилась.

Он просидел в своем темном углу так долго, что церковные часы пробили четыре прежде, чем он ушел к себе. Все это время, глаза его были упорно устремлены на то место, где сейчас сидела Флоренса. Комната стала темнеть по-мере-того, как догорали и гасли свечи; но лицо его подернулось мраком гораздо-глубже ночного, и ничто не могло его разсеять.

Флоренса и Эдифь, усевшись перед камином в отдаленной комнате, где умер маленький Поль, долго разговаривали между собою. Диоген, принадлежавший к их обществу, сначала не соглашался впустить Эдифь, и даже, повинуясь приказанию своей повелительницы, дозволил ей войдти не иначе, как продолжая протестовать ворчанием. Наконец, выходя мало-по-малу из своего логовища в передней, он, по-видимому, вскоре постиг, что дал промах, от какого иногда не избавляются наилучшим образом организованные собачьи умы; в доказательство чего он поместился между дамами, на самом жарком месте перед огнем, и стал прислушиваться к разговору, высунув язык, дыша коротко и с самым глупым выражением морды.

Разговор шел сначала о книгах и любимых занятиях Флоренсы, и о том, как она провела время после свадьбы. Последнее навело ее на предмет, который, как она говорила, был очень-близок её сердцу, и oui сказала со слезами на глазах:

-- О, мама! После того дня я испытала большое горе.

-- Ты... большое горе, Флоренса?

-- Да. Бедный Валтер утонул.

Она закрыла лицо обеими руками и плакала от души. Много слез пролила она втайне об участи Валтера, и все-таки плакала снова каждый раз, когда думала или говорила о нем.

-- Но скажи мне, друг мой, спросила Эдифь, стараясь се успокоить: - кто был этот Валтер? Что он был для тебя?

очень любил его; Поль сказал почти перед самым концом: "Не забудьте Валтера, милый папа! Я любил его!" Валтера привели к нему, и он был тогда, в этой самой комнате.

-- А он заботился о Валтере? спросила Эдифь строгим тоном.

-- Папа? Он послал его за границу. Валтер утонул на пути в кораблекрушении, возразила Флоренса, рыдая.

-- Он знает о его смерти?

историю с начала до конца.

Флоренса рассказала эту историю и все, что могло к ней касаться, не забыв даже дружбы мистера Тутса, о котором, не смотря на свою горесть и на всю питаемую к нему благодарность, не могла говорить иначе, как улыбаясь сквозь слезы. Когда она кончила свой рассказ, который Эдифь выслушала с напряженным вниманием, держа ее за руку, и когда настало снова молчание, Эдифь спросила:

-- О чем хотела ты говорить, что я видела, Флоренса?

-- Что я не любимое дитя, мама, возразила Флоренса с тою же немою мольбой и также быстро скрывая лицо свое на груди Эдифи. - Я никогда не была любимым дитятей. Я не съумела дойдти до этого, и меня некому было научить. О, скажите мне, как это сделать! Научите меня - вы так добры! И снова, прижимаясь к её груди и произнося невнятные слова благодарности и нежности, Флоренса, открывшая ей свою печальную тайну, плакала долго, но не так горько, как прежде, в объятиях новой мама.

Бледная, даже с побледневшими губами, с лицом, которое по-видимому волновалось внутренними чувствами, стараясь казаться спокойным, пока её гордая красота не установилась с неподвижностью бмерти, смотрела Эдифь на плачущую девушку и поцаловала ее. Потом, высвобождаясь постепенно и отводя рукою Флоренсу, она сказала, спокойная и величавая, как мраморная статуя, голосом, которого выражение делалось глубже помере-того, как она говорила, но который не обнаруживал в себе никакого другого признака душевного волнения:

-- Учиться у вас? повторила изумлеиная Флоренса.

-- Избави Бог, чтоб я стала учить тебя, как любить или как быть любимой! Еслиб ты могла научить этому меня, было бы лучше; но теперь это уже слишком-поздно. Ты для меня очень-дорога, Флоренса. Я никогда не думала найдти существо, к которому могла бы привязаться так, как привязалась к тебе в это короткое время.

Видя, что Флоренса хочет говорить, она остановила ее рукою и продолжала:

-- Я всегда буду тебе верным другом, буду любить тебя столько, сколько мог бы любить тебя кто-нибудь на свете. Ты можешь на меня положиться - я в этом убеждена и говорю это, друг мой, со всею доверчивостью даже твоего чистого сердца. Есть много женщин лучше и непорочнее меня во всех других отношениях, на которых он, мог жениться, Флоренса; но нет ни одной, которая могла бы прийдти сюда, как его жена и которой сердце билось бы более искреннею и надежною привязанностью к тебе, как мое.

-- Счастливого дня! Эдифь, по-видимому, повторила эти слова невольно и безсознательно, и продолжала: - Хотя достоинство этого не на моей стороне... я мало думала о тебе, пока тебя не увидела... пусть мне незаслуженною наградой будет любовь твоя и доверенность. И теперь, Флоренса - я должна высказать это в первую же ночь пребывания моего здесь - говорю тебе в первый и в последний раз...

Флоренса, не зная сама почему, почти боялась слушать дальше; но взоры её остались прикованными к прекрасному лицу, которое так пристально на нее смотрело.

-- Не ищи во мне никогда, сказала Эдифь, положив её руку себе на грудь: - того, чего здесь нет. Никогда, если ты можешь это сделать, Флоренса, не покидай меня за то, что этого нет здесь. Мало-по-малу, ты узнаешь меня лучше; прийдет время, когда ты узнаешь меня так, кок

Слезы, выступившия в глазах её, устремленных на Флоренсу, доказывали, что спокойное лицо было только прекрасною маской; но она не сбрасывала ее и продолжала:

-- Я видела то, о чем ты говоришь, и знаю, что это правда. Но, верь мне - ты скоро это поймешь, если не можешь постигнуть теперь - нет на свете существа, которое могло бы помочь тебе меньше, чем я. Не спрашивай меня никогда почему, и вперед не говори мне никогда об этом или о моем муже. Касательно этого между нами должно быть молчание такое же ненарушимое, как в могиле.

Она просидела несколько времени говори ни слова. Флоренса едва осмеливалась дышать, между-тем, как смутные призраки истины, со всеми её ежедневными следствиями, проносились в её испуганном, но все еще неубежденном воображении. Почти тотчас же после того, как она замолчала, лицо Эдифи начало успокоиваться, смягчаться и принимать то кроткое выражение, которое было на нем всегда, когда она оставалась наедине с Флоренсою. После этой перемены, она закрыла лицо обеими руками; потом встала, обняла Флоренсу с нежностью, пожелала ей доброй ночи и вышла из комнаты скорыми шагами, не оглядываясь ни раза назад.

как мало-по-малу догорали в нем уголья. Флоренса также смотрела на них из постели, пока они, вместе с сидевшею перед ними с распущенными волосами благородною фигурой, не сделались неясными и не скрылись во сне.

Даже во сне, Флоренса не могла освободиться от смутного воспоминания того, что произошло так недавно. Предмет этот являлся ей в сновидениях то в одном, то в другом виде - но всегда угнетал её грудь и всегда возбуждал страх. Ей снилось, что она ищет отца своего в пустыне, или следует за ним на страшные высоты и потом в глубокия пади и пещеры; что у нея есть какая-то вещь, которая должна избавить его от невыразимого страдания - она не знала, какая именно вещь и почему - а между-тем, она никак не может добраться до цели и помочь ему. Потом она видела его мертвым в этой самой комнате, на этой самой кровати, и знала, что он никогда, до последней минуты, не любил её; но она упала на его холодную грудь и плакала горючими слезами. Потом видение переменилось: перед нею текла река, и жалобный, знакомый, милый голос кричал: "Она все течет вперед, Флой! Она не останавливалась вовсе! Ты движешься вместе с нею!" И она видела, как он издали протягивал к ней ручонки, а между-тем, похожая на Валтера фигура стояла подле него, страшно спокойная, неподвижная, ясная. Во всяком видении являлась и исчезала Эдифь, то к её радости, то к горю, пока обе не очутились одне на краю глубокой могилы; Эдифь указала ей туда пальцем; она взглянула и увидела... что?.. другую Эдифь, которая лежала на дне.

В ужасе от этого страшного сновидения, она вскрикнула и проснулась, как ей казалось. Кроткий голос шептал ей на ухо: "Флоренса, милая Флоренса, это только сон!" Протянув обе руки, она отвечала на ласки своей покой мама, которая вышла за двери, когда уже начало светать. С минуту, Флоренса просидела в постели, удивляясь, действительно ли это было на яву, или нет; но она могла убедиться только в сером свете утра, в том, что почерневшие остатки огня оставались на решетке камина и что она была в комнате одна.

Так прошла ночь, в которую счастливая чета воротилась домой.