Домби и сын.
Часть пятая.
Глава VI. Обновление дома.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Часть пятая. Глава VI. Обновление дома. (старая орфография)

ГЛАВА VI.
Обновление дома.

Прошло много дней в таком же порядке; много визитов было сделано и принято; мистрисс Скьютон принимала гостей в своих покоях, где майор Бэгсток был частым посетителем, и Флоренсе ни разу не удалось встретить взгляда отца, хотя она и виделась с ним каждый день. Ей не случалось также иметь продолжительных разговоров с новой мама, которая была надменна и повелительна со всеми в доме, исключая её - этого Флоренса не могла не заметить. Хотя Эдифь всегда посылала за нею или приходила к ней сама, возвращаясь домой после визитов; хотя она всегда заходила в её комнату перед тем, чтоб идти спать, в какой бы ни было поздний час; хотя она не пропускала ни одного случая быть с нею вместе, однако часто просиживала в её обществе в безмолвной задумчивости.

Флоренса, основывавшая такия надежды на женитьбе отца, не могла удержаться, чтоб не сравнить иногда настоящого великолепия дома с угрюмостью и запустением его в прежние дни; она спрашивала себя невольно, настанет ли в нем когда-нибудь настоящая домашняя жизнь, которой до-сих-пор тут не было ни для кого, хотя все шло по заведенному порядку и на самую роскошную ногу. Часто, днем и ночью, со слезами уныния и утраченной надежды, Флоренса убеждалась в справедливости так сильно выраженного уверения её новой мама, что нет на свете существа, которое было бы менее её способно научить Флоренсу искусству приобрести любовь отца. Скоро Флоренса начала думать, или, вернее, решилась думать, что так-как никто лучше Эдифи постигнуть не мог невозможность преодолеть холодность к ней отца, то она сделала ей это предостережение и запретила говорить о нем из одного только сострадания. Чуждая себялюбия в этом случае, как и во всем, Флоренса лучше хотела переносить боль от новой сердечной раны, чем-допустить невольно вкрадывавшуюся мысль, которая обвиняла отца. Она была к нему неизменно нежна, даже в своих блуждающих мыслях. Что до его дома, она надеялась, что жизнь сделается в нем семейнее и домашнее, когда пройдет период новизны и непривычности. О самой-себе она думала мало и ни на что не жаловалась.

Если никто из нового семейства не чувствовал себя дома в частности, то решили, что мистрисс Домби должна без отлагательства чувствовать себя дома в обществе. Мистер Домби и мистрисс Скьютон составили проект ряду пиршеств, долженствовавших произойдти для празднования бракосочетания; этим увеселениям решили начаться с того, что мистрисс Домби будет дома в известный вечер, и, сверх того, мистер и мистрисс Домби пригласят в тот же день к обеду многочисленное общество, составленное из самых неудобосмешиваемых элементов.

В-следствие чего мистер Домби представил список нескольких "восточных"-магнатов {В восточной части Лондона находятся все коммерческия конторы, дом Остиндской Компании, доки, складочные магазины и проч. Там же живут богатейшие купцы. Западную часть, или Вест-Энд, занимает аристократия.}, которых он намерен пригласить с своей стороны, тогда-как мистрисс Скьютон, действовавшая за милую дочь, которая оставалась надменно-равнодушною ко всему, приложила "западный" список, заключавший в себе и кузена Финикса, все еще несобравшагося воротиться в Баден-Баден, к большому вреду его личного имущества; кроме того, Клеопатра пригласила целый рой мошек разных разборов и возрастов, которые в разные времена кружились около света её прелестной дочери или её собственного, обжигая слегка и не надолго свои крылышки. Флоренса была в числе обеденных гостей по поколению Эдифий вызванному минутною нерешимостью мистрисс Скьютон; Флоренса, удивляясь и постигая инстинктивно все, что только задевало заживо её отца, в какой бы ни было легкой степени, приняла безмолвное участие в пиршестве того дня.

Дело началось с того, что мистер Домби, в необыкновенно высоком и накрахмаленном галстухе, прохаживался без отдыха по гостиной до назначенного обеденного часа. Лишь-только час пробил, явился один из директоров Остиндской Компании, несметно-богатый, в пайковом жилете, сооруженном, повидимому, скорее простым плотником, нежели портным; его принял один мистер Домби. Потом мистер Домби послал свои "комплименты" мистрисс Домби, с точным извещением о времени; при этом случае, остиндский директор повергся ниц - в разговорном смысле; а так-как мистер Домби не находил нужным поднимать его, то оставил в покое, уставившись перед камином и не сводя с него глаз, пока не явилась мистрисс Скьютон. Директор, на первый случай, принял ее за мистрисс Домби и приветствовал с энтузиазмом.

После него явился один из директоров Лондонского Банка, пользовавшийся репутациею, что он в состоянии купить все на свете, все человечество вообще, еслиб забрал себе в голову действовать на денежный курс по этому направлению; но вместе с тем он был необыкновенно скромен, - хвастливо-скромен, - и говорил о своем "домике" в Кингстоне-на-Темзе, как-будто в нем только бы и нашлось, что постель и кусок ростбифа, еслиб мистер Домби вздумал навестить его там. "Дам" говорил он "не может решиться пригласить к себе человек, привыкший к такому тихому и простому образу жизни; по еслиб мистрисс Скьютон и мистрисс Домби случайно очутились в тех местах, то осчастливили бы его премного, удостоив заглянуть на кой-какие кустарники, да на цветничок, да на скромное подражание ананасной теплице, и тому подобные две или три безпритязательные попытки." Выдерживая свой характер, джентльмен этот одевался чрезвычайно-просто: обрезок кембрика служил ему шейным платком; он ходил в толстых башмаках, во фраке слишком-просторном, и в панталонах слишком-коротких; на какое-то замечание мистрисс Скьютон об итальянской опере, он сказал, что бывает там очень-редко: такая расточительность была бы ему не по состоянию. По-видимому, он говорил такия вещи с большим наслаждением, весело посматривая на своих слушателей и запуская руки в карманы с особенною лучезарностью в глазах.

Наконец, явилась мистрисс Домби, прекрасная, гордая и презрительная ко всем. На лице её было написано неукротимое выражение, как-будто цветочная гирлянда её головного убора имела внутри стальные иглы, вдавленные в нее для того, чтоб исторгнуть согласие, которому она скорее предпочитает смерть. С нею была Флоренса. Когда обе оне вошли, лицо мистера Домби подернулось такою же мрачною тенью, как в ночь его приезда; но это не было ими замечено: Флоренса не решалась поднять на него глаз, а Эдифь была так выспренно-равнодушна, что не удостоивала его малейшим вниманием.

Гости съезжались толпою. Еще директоры и председатели важных компаний, пожилые дамы с головами, обремененными нарядным убором, кузен Финикс, майор Бэгсток, подруги мистрисс Скьютон, с такими же, как у нея, искусственно-цветущими лицами и весьма-дорогими жемчугами и брильянтами на весьма-морщинистых шеях. В числе их была шестидесяти-пятилетняя девица, замечательно-прохладно одетая касательно плеч и спины: она говорила с увлекательным шепеляньем, а зрачки глаз её никак не могли успокоиться, и манеры были исполнены прелестной ветрености, столь очаровательной в молоденьких и хорошеньких девушках. Так-как большая часть гостей списка мистера Домби была наклонна к молчаливости, а большая часть гостей списка мистрисс Домби была склонна к разговорчивости, и между обеими сторонами не проявлялось никакого сочувствия, то общество мистрисс Домби, по тайному магнитизму, составило наступательный союз против общества мистера Домби, которое бродило по комнатам, искало убежища в углах, сталкивалось со вновь-прибывавшими гостями, и через это попадалось в западни за софами и креслами, получало в лоб удары внезапно отворявшихся за разбросанными членами его дверей и вообще подвергалось разным неудобствам.

Когда доложили об обеде, мистер Домби повел к столу весьма-пожилую даму, походившую на малиновую бархатную подушку, начиненную банковыми билетами; кузён Финикс повел мистрисс Домби; майор Бэгсгок взял мистрисс Скьютон; девица с обнаженными плечами досталась в роде гасильника остиндскому директору; прочия дамы остались в гостиной на произвол прочих джентльменов, пока не являлись отчаянные удальцы, отваживавшиеся вести их к обеду; эти герои с своими призами загородили дверь столовой, из которой вытеснили семерых кротких джентльменов в сени. Наконец, когда все уселись, явился один из этих кротких джентльменов: но зная куда приютиться, он конфузно улыбался и обошел раза два вокруг всего стола, сопровождаемый дворецким, пока не отьискал себе свободного стула, который нашелся по левую сторону мистрисс Домби. Усевшись, этот кроткий джентльмен уже не рисковал поднять глаза во время всего обеда.

Обширная столовая с обществом, сидящим за великолепно-убранным столом и трудящимся с серебряными и позолочеными ложками, ножами, вилками и тарелками, походила на сцену представлений Тома Тиддлера, где дети подбирают серебро и золото. Сам мистер Домби выполнял как-нельзя-лучше роль Тиддлера: длинный серебряный замороженный поднос, уставленный вазами и мерзлыми купидонами, который отделял его от молодой супруги, между-тем, как купидоны подавали им цветы без запаха, мог доставить прекрасные материалы для аллегорических сравнений.

Кузен Финикс был, как говорится, особенно "в ударе" и смотрел необыкновенно-моложаво. В таком расположении духа, он редко обдумывал свои речи; память его бродила так же своевольно, как ноги, и в этот раз он бросил в дрожь все общество. Вот как это случилось. Девица с обнаженною спиною, заглядывавшаяся на кузена Финикса с чувством особенной нежности, ловко направила своего остиндского директора к месту подле него, а потом, в знак благодарности, забыла о кавалере, который очутился отененным с другой стороны тощею и безсловесною дамой в огромном мрачном токе с перьями и с веером в руке; злополучный директор упал духом и погрузился в самого-себя. Кузен Финикс и девица были очень-веселы и разговорчивы, и девица так усердно хохотала от одного из анекдотов, что майор Бэгсток спросил от имени мистрисс Скьютон (они сидели насупротив, несколько-ниже), нельзя ли сделать этот анекдот общественною собственностью.

-- Что жь, клянусь жизнию! сказал кузен Финикс: - тут нет ничего особенного, не стоит повторять. Весь факт состоит в том, что это анекдот про Джека Адамса; смею сказать, приятель мои Домби - общее внимание сосредоточилось на кузене Финиксе - вероятно помнит Джека Адамса. Джека Адамса, а не Джое: тот был его брат. Ну, вот, Джек, маленький Джек - человек с бельмом на одном глазе и слегка косноязычный - он сидел в парламенте по выбору какого-то местечка. Мы называли его в мое парламентское время W. Р. Адамсом, в-следствие того, что он был нагревальником {Warming-Pan - нагревальник.} одного несовершеннолетняго юноши. Может-быть, наш друг Домби знал этого человека?

Мистер Домби, который столько же мог знать Гюйя Фаукеса, знаменитого виновника "порохового заговора"., отвечал отрицательно. Но один из семи кротких джентльменов, вдруг, неожиданно, отличился, сказав, что он знал Джека Адамса, и еще присовокупил: "всегда носил гессенские сапоги!"

-- Так точно, возразил кузен Финикс, наклоняясь вперед, чтоб разсмотреть кроткого джентльмена и послав ему поощрительную улыбку на другой конец стола. - Это был Джек. А Джое носил...

-- Совершенно! сказал кузен Финикс. - Вы были с ним коротко знакомы?

-- Я знал их обоих, отвечал кроткий джентльмен, с которым мистер Домби выпил немедленно рюмку вина.

-- Чертовски-добрый малый Джек! сказал кузен Финикс, снова наклоняясь вперед и улыбаясь.

-- Превосходный! возразил другой, делаясь смелее от своего неожиданного успеха.

-- Так вы знаете историю?

-- А вот, увижу, милорд, когда услышу, что вы будете рассказывать. С этими словами он откинулся назад на своем стуле и стал улыбаться, глядя в потолок, как-будто зная историю наизусть и внутренно потешаясь ею.

-- В сущности факта, это вовсе не история, сказал кузен Финикс, улыбнувшись всем присутствующим и весело тряхнув головою: - она не стоит даже предисловия. Но главное, она показывает, что за определительный малый был Джек. Факт состоит в том, что Джека пригласили на свадьбу - кажется, в Баркшир?

-- Шропшир, поправил ободрившийся кроткий джентльмен, к которому адресовался этот вопрос.

-- О? прекрасно! В сущности Факта все равно, в каком бы шире это ни произошло. Итак, приятель мой был приглашен на свадьбу в какой-то ширь и поехал. Ну, точно, как некоторые из нас, имея честь быть приглашенными на свадьбу моей прелестной и обворожительной родственницы с моим другом Домби, не заставили просить себя два раза, а были чертовски-рады присутствовать при такой интересной оказии. Поехал - Джек поехал. Теперь, в сущности факта, свадьба эта была свадьбой одной необыкновенно-хорошенькой девушки с человеком, за которого она бы не дала и пуговки, а вышла за него потому только, что он был удивительно богат, необъятно! Когда Джек воротился после свадьбы в город и встретился с одним своим знакомым в сенях нижняго парламента, тот и спрашивает его: "Ну что" говорит "Джек? Как поживает наша худо-подобранная чета?" - Худо-подобранная? говорит Джек; - вовсе нет. Дело ведено как-нельзя-честнее: она регулярным образом куплена, а ты можешь присягнуть, что он таким же регулярным образом продан!

В полном наслаждении от замысловатости своей истории, кузен Финикс сначала не замечал произведенного ею впечатления. Дрожь, обошедшая с быстротою электрической искры вокруг всего стола, поразила наконец и его - он остановился. Ни на одном лице не было видно улыбки; настало глубокое молчание, и злополучный кроткий джентльмен, которому история эта была так же мало известна, как нерожденному младенцу, читал с глубоким огорчением во взгляде каждого из присутствующих, что его считают главным поводом ко всему злу.

Лицо мистера Домби было не из переменчивых; торжественное выражение его нисколько не нарушилось от рассказа кузена Финикса, и он величаво произнес среди общого безмолвия, что история "очень-хороша". Эдифь бросила на Флоренсу беглый взгляд, но, кроме этого признака, оставалась по наружности безстрастною и равнодушною.

Обед тянулся чинно и медленно. Изъисканные кушанья и дорогия вина; золото и серебро; лакомства, извлеченные из земли, воды, воздуха и огня; редкие фрукты и - вещь безполезная на пиршествах мистера Домби - мороженое: все это являлось на столе, поглощалось и уносилось. Последняя часть обеда происходила под звуки безпрестанных двойных ударов дверной скобы, возвещавших о прибытии новых гостей, которым предназначалось довольствоваться одним запахом пира. Когда мистрисс Домби встала, надобно было видеть её супруга, как он с неподвижною шеей и несгибаемым станом отворил дверь, выпуская из столовой дам; надобно было видеть, как она промелькнула мимо его рука-об-руку с Флоренсой.

Мистер Домби представлял важное зрелище среди графинов; остиндский директор представлял зрелище отчаянное, в одиночестве за пустым концом стола; майор представлял зрелище воинственное, рассказывая анекдоты о герцоге Йоркском шести кротким джентльменам из семи - честолюбивый из них был подавлен окончательно; директор байка представлял зрелище смиренное, рассказывая план своей "маленькой ананасной теплицы" группе удивлявшихся слушателей, а кузен Финикс представлял зрелище задумчивое, приглаживая длинные отвороты своего Фрака и украдкою поправляя парик. Но все эти зрелища были кратковременны: их прервал кофе, и вскоре потом столовая опустела.

В парадных комнатах, число гостей возрастало с каждою минутой, но все-таки общество мистера Домби никак не могло слиться с обществом мистрисс Домби. Единственное исключение из этого правила представлял собою мистер Каркер: он улыбался всему обществу среди кружка, составившагося около мцстрисс Домби - наблюдая за нею, за своим владыкой, за Клеопатрой и майором, за Флоренсой и всеми - и казался один в своей тарелке между обеими партиями гостей, не принадлежа, повидимому, исключительно ни к той, ни к другой.

и недоверчивости. Но мысли её были чаще заняты другим. Сидя в стороне, хотя ее отъискивали и ей удивлялись, она постигала, как мало участия принимает её отец во всем происходящем; ей больно было видеть, как неловко он себя чувствует, когда, желая особенно отличить некоторых из гостей, он подводил их к жене, и та принимала их с надменною холодностью, не обнаруживая ни малейшей любезности, ни желания приласкать или понравиться, не удостоивая их ни одним словом после церемонии формального представления. Флоренсу огорчало это тем более, что та же самая женщина обращалась с нею совершенно иначе, с трогательною ласкою, с нежною любовью. Бедной девушке почти казалось неблагодарностью то, что она понимала все это и не могла скрыть этого от себя.

Счастлива была бы Флоренса, еслиб могла решиться доказать отцу участие свое хоть одним только взглядом, и счастлива была она в сущности, что не подозревала главной причины его неприятного расположения духа. Боясь возбудить его неудовольствие, если он поймет, что она видит его в невыгодном положении? и колеблясь между влечением к отцу и благодарною привязанностью к Эдифи, она едва осмеливалась поднять глаза на него или на нее. Грустная и встревоженная за них обоих, она невольно подумала, что лучше было бы для них, еслиб в этих комнатах никогда не раздавалось теперешняго шума голосов, шаркотни и шороха платьев, еслиб старое запустение никогда не заменялось теперешним великолепием и роскошью, еслиб покинутое дитя не нашло себе друга в Эдифи, а продолжало жить в одиночестве, забытое всеми, невозбуждающее ни чьего сострадания.

Мистрисс Чикк была также под влиянием мыслей подобного рода, хотя оне и не проявлялись в ней так тихо и безмолвно. Эта почтенная дама была, во-первых, обижена тем, что её не удостоили приглашения к обеду. Оправясь несколько от такого удара, она сделала большие издержки, чтоб явиться перед мистрисс Домби в блеске, который ослепил бы ее и нагромоздил бы целые горы завистливых огорчений на главу мистрисс Скьютон.

-- Да на меня обращают не больше внимания, как на Флоренсу! сказала мистрисс Чикк мистеру Чикку. - Кто замечает меня хоть сколько-нибудь? Никто!

-- Никто, моя милая, подтвердил мистер Чикк, усевшийся у стены подле своей супруги и утешавший себя даже и тут тихим насвистываньем.

-- Видно ли хоть сколько-нибудь, чтоб во мне здесь нуждались? воскликнула мистрисс Чикк с пылающими взорами.

-- Нисколько, моя милая. Я этого не вижу.

-- Поль с ума сошел!

Мистер Чикк засвиЛал.

-- Если ты не, чудовище, как мне иногда кажется, сказала мистрисс Чикк с большим чистосердечием: - не сиди здесь с своим насвистываньем и жужжаньем. Может ли кто-нибудь, одаренный хоть самыми незаметными человеческими чувствами, видеть равнодушно, как тёща Поля в своем непристойном наряде кокетничает с майором Бэгстоком, за которого, в числе многих других драгоценностей, мы обязаны твоей Лукреции Токс...

-- Моей Лукреции Токс, мой друг!.. воскликнул оглушенный мистер Чикк.

-- Да, возразила его супруга с большою строгостью: - твоей на этом слове она сделала презрительное ударение, заставившее мистера Чикка вздрогнуть: - это, благодарение небу, для меня непостижимая тайна!

Мистер Чикк завинтил рот свой в положение, совершенно несообразное с жужжанием или насвистыванием, и смотрел весьма-созерцательно.

-- Но я надеюсь, что понимаю свои права, сказала мистрисс Чикк с величавым негодованием: - хотя Поль, по-видимому, и забыл об этом. Я не стану сидеть здесь, как член этого семейства, чтоб меня не удостоивали никакого внимания. Я еще покуда не грязь из-под ног мистрисс Домби - нет еще! (Она сказала это так, как-будто ожидала сделаться этим веществом завтра или послезавтра). И я уеду отсюда. Я не скажу, что все это устроено нарочно, чтоб унизить меня и обидеть - как бы они там ни думали - я только уеду. Моего отсутствия верно не заметят!

Мистрисс Чикк встала и выпрямилась с этими словами; потом, воспользовавшись поданным ей локтем мистера Чикка, вышла из комнаты, просидев там с полчаса совершенно в тени. Должно отдать справедливость её проницательности: отсутствия её действительно никто не заметил.

Мистрисс Чикк была не единственною негодующею особою из собравшагося здесь общества: список мистера Домби (невыпутавшийся из своих затруднений) был всею массой недоволен списком мистрисс Домби за то, что тот разглядывал его в лорнеты и удивлялся вслух, что это за народ; а список мистрисс Домби жаловался на скуку, и девица с плечами, лишенная любезности веселого кузена Финикса (который уехал тотчас же после обеда), созналась по секрету тридцати или сорока приятельницам, что ей все это надоело до смерти. Все пожилые дамы с головами, обремененными токами и тому подобным, имели более или менее причин жаловаться на мистрисс Домби; а директоры и председатели компаний соглашались между собою, что если Домби нужно было жениться, то лучше бы он выбрал кого-нибудь постарее, позажиточнее, да не такую красавицу. Общее мнение этих джентльменов было, что Домби сделал большую ошибку и доживет до времени, когда ему прийдется каяться. Едва ли кто-нибудь из посетителей или посетительниц, исключая разве кротких джентльменов, оставаясь туг или уходя, не имел причины роптать на небрежность и невнимательность хозяина или хозяйки; а безсловесная дама в черном бархатном токе лишилась употребления языка от-того, что даму в малиновом бархате повели к столу впереди её. Даже смирная натура кротких джентльменов подверглась развращению, от излишняго ли употребления лимонада, или от общей заразы: только и они отпускали друг другу саркастическия замечания, и шептали осуждение хозяевам в уединенных уголках и на лестнице. Общее неудовольствие распространилось до того, что все лакеи в сенях знали о нем не хуже своих господ. Даже факельщики у подъезда заразились им: они сравнивали общество с похоронным, без траура, когда никто из родственников не упомянут в духовном завещании.

в стороне, да мистрисс Домби с матерью. Первая сидела на софе, а последняя раскинулась в позе Клеопатры, в ожидании своей горничной. Когда мистер Домби переговорил о чем нужно было с Каркером, тот подошел подобострастно к дамам, чтоб проститься.

-- Надеюсь, сказал он: - что утомление от этого прелестного вечера не будет завтра иметь неприятных следствии для мистрисс Домби.

-- Мистрисс Домби, сказал приближавшийся в это время мистер Домби: - поберегла себя достаточно, чтоб избавить вас от всяких безпокойств такого рода. Мне неприятно заметить, мистрисс Домби, что я бы желал видеть вас несколько-более утомленною после сегодняшняго вечера.

-- Сожалею, сударыня, что вы не сочли своею обязанностью..

-- Своею обязанностью, продолжал мистер Домби: - принять моих друзей с несколько-большим вниманием. Некоторые из тех, кем вам угодно было пренебречь так заметно сегодня вечером, мистрисс Домби, делают вам честь своим посещением, я должен это довести до вашего сведения.

-- Вы знаете, что здесь кто-то есть? возразила она, начав смотреть на него пристально.

-- Нет, Каркер! Прошу остаться. Я требую, чтоб вы остались, кричал мистер Домби, останавливая безшумного джентльмена, который хотел исчезнуть. - Мистер Каркер, сударыня, как вы знаете, пользуется моею доверенностью. Ему известен столько же, как мне, предмет, о котором я хочу говорить. Позвольте вам сказать, для вашего личного назидания, мистрисс Домби, что в моих глазах эти богатые и важные особы делают честь мне своим посещением, - и мистер Домби выпрямился до-нельзя, как-будто придав последним замечанием самую высокую степень важности гостям, о которых говорил.

-- Я должен просить, умолять, требовать, чтоб меня освободили, сказал мистер Каркер, выступая вперед, - Как ни легко и неважно это разногласие...

Мистрисс Скьютон, несводившая глаз с лица дочери, подхватила:

-- Моя милая Эдифь, мой любезнейший Домби, наш превосходнейший друг мистер Каркер - я уверена, что должна называть его не иначе...

Мистер Каркер пробормотал: "Слишком-много чести".

разногласие в ваших мнениях... Нет, Флоуерс, не теперь.

Флоуерс была горничная, которая поспешно отступила, увидя мужчин.

-- Что всякое разногласие между вами, продолжала мистрисс Скьютон: - при вашей сердечной чувствительности и очаровательном союзе душ, который вас соединяет, не может быть иначе, как только легким и неважным! Какими другими словами можно лучше выразить такой факт? Никакими. А потому я с удовольствием пользуюсь этим неважным случаем - именно случаем, вообще весьма-натуральным при ваших индивидуальных характерах, и тому подобное... (слезы умиления выступают на глазах родительницы) чтоб сказать, как мало значительности я придаю ему, кроме того разве, что при этом развертываются второстепенные элементы души; и я, вовсе не по обычаю тёщей (какое прозаическое выражение, милый Домби!) - какими их вообще представляют в этом слишком-искусственном обществе - я никогда не решусь посредничать между вами в таких обстоятельствах, и никогда не могу сожалеть о таких маленьких вспышках светильника того, как его зовут - не Купидона, а другого очаровательного существа...

Во взгляде доброй матери на счастливую чету была особенная значительность, которая выражала прямое и обдуманное намерение, замаскированное этими безтолковыми Фразами - намерение отстранить себя при самом начале от всех бренчаний их цепи, которым суждено было настать, и оградиться видом невинного верования, что они любят друг друга и созданы друг для друга.

-- Я указал мистрисс Домби, сказал мистер Домби со всею величавостью, к какой только был способен: - на то в её поведении, при самом начале нашей супружеской жизни, против чего нахожу возражение и что, я требую, должно быть исправлено. Каркер! (и он кивнул ему головою) доброй ночи!

то мистер Домби выдержал бы против нея свой характер. Но глубокое, невыразимое, уничтожающее презрение, с которым после взгляда на него опустились её взоры, как-будто он был слишком-ничтожен и недостоин даже малейшого звука её голоса, надменная небрежность, с которою она перед ним сидела, холодная, непреклонная решимость, с которою, по-видимому, каждая фибра на её лице повергала его перед собою в прах - против всего этого он не имел оружия. Он оставил ее, со всею её самовластною красотою, сосредоточенною на одном выражении - презрения!

Был ли он так низок, что подстерегал ее целый час после того на знакомой лестнице, по которой некогда Флоренса поднималась, с трудом неся на руках маленького Поля? Или он очутился там в потьмах случайно, когда, взглянув вверх, увидел жену, выходящую со свечою из комнаты Флоренсы, и снова заметил прежнюю непостижимую перемену на лице, которого он не мог покорить?

Но лицо это никогда не могло измениться столько, сколько изменилось его собственное. Никогда, в крайней степени своей гордости и гнева, оно не знало тени, которая пала на него в темном углу, в ночь их возвращения, и часто после того падала - тени, которая сгустилась на нем теперь, когда он взглянул вверх.