Домби и сын.
Часть шестая.
Глава I. Еще предостережения.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Часть шестая. Глава I. Еще предостережения. (старая орфография)

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ.

ГЛАВА I.
Еще предостережения.

Флоренса, Эдифь и мистрисс Скьютон сидели в одной комнате, и коляска уже дожидалась их у подъезда. Клеопатра наслаждалась теперь собственною галерой, а Витерс, уже больше не тощий, становился бодро за её безколесным стулом во время обеда, в голубой куртке и военных панталонах, и уже перестал служить в роде тарана. Волосы Витерса были жирно напомажены; в наставшие для него дни блаженства, он носил лайковые перчатки и пахнул одеколонью.

Оне были в комнате Клеопатры. "Змея древняго Нила" - не нарушая к ней должного почтения - покоилась на софе, вкушая утренний шоколад в три часа пополудни, а горничная Флоуерс, облачала ее в моложавые воротнички и маншетки, и надевали на нее персикового цвета бархатную шляпку, которой искусственные розы живописно шевелились от сотрясений дряхлой головы, как от дыхания зефира.

-- Мне кажется, сегодня утром я как-будто немножко нервёзна, Флбуерс, сказала мистрисс Скьютон: - посмотри, как дрожит у меня рука.

-- Вы вчера вечером были душою общества, мэм, возразила Флоуерс: - и за это, изволите видеть, страдаете теперь.

Эдифь, подозвавшая Флоренсу к окну и глядевшая на улицу, обратясь спиною к туалету своей уважаемой матери. Вдруг она отшатнулась назад, как-будто перед нею блеснула молния.

-- Милое дитя, закричала ей протяжно мистрисс Скьютон: - не-уже-ли и ты нервозна? Не говори мне, мой ангел, Эдифь, что ты, с своею завидною комплекцией, начинаешь делаться Такою же мученицей, как твоя злополучно-созданная мать! Витерс, там кто-то у дверей.

-- Карточка, мэм, сказал Витерс, подавая ее мистрисс Домби.

-- Я сейчас еду, отвечала та, не взглянув на карточку.

-- О, ангел мой! протянула мистрисс Скьютон: - как можно отказывать, не видев кому! Покажи сюда, Витерс. - Ах, Боже мой! Да это мистер Каркер, этот чувствительнейший и умный мистер Каркер!

-- Я еду, повторяла Эдифь таким повелительным тоном, что Витерс, подойдя к дверям, повелительно уведомил дожидавшагося слугу: "Мистрисс Домби сейчас едет; убирайся", и запер перед ним двери.

Но слуга воротился после непродолжительного отсутствия и прошептал что-то Витерсу, который еще раз, и довольно-неохотно, подошел к мистрисс Домби:

-- Осмелюсь доложить, мэм, миётер Каркер посылает вам свои почтительнейшие комплименты о просит уделить ему одну минуту, если вам можно - по делу, мэм, если вам угодно.

-- Право, мой ангел, сказала мистрисс Скьютон самым нежным тоном, видя, что лицо дочери начинает принимать грозное выражение: - если ты позволишь мае просить тебя зд него, я бы полагала...

-- Приведи его сюда, сказала Эдифь. Когда Витерс исчез, она прибавила, нахмурясь на мать: - Так-как он принять во вашей рекомендации, то пусть и приходит в вашу комнату.

-- А мне... можно уйдти? спросила торопливо Флоренса.

Эдифь кивнула в знак согласия; но в дверях Флоренса встретила уже посетителя. С тою же неприятною смесью короткости и почтительности, с которою он адресовался к ней в первый раз, он обратился к ней и теперь самым мягким тоном изъявил надежду, что она здорова - о чем находил излишним спрашивать, видя её лицо... едва имел честь узнать ее вчера: так удивительно она переменилась - и держал ей двери, выпуская из комнаты, с тайным сознанием власти над нею, от которого она невольно вздрагивала и которого не могла совершенно скрыть воя его наружная вежливость и почтительность.

Укрепившись в гордом могуществе, при всем упорстве своего непреклонного духа, Эдифь все-таки чувствовала себя неловко от прежнего убеждения, что этот человек вполне постиг и ее и мать с первого дня их знакомства, и знает самые невыгодные стороны их обеих; что все унижение, которое она чувствовала внутренно, было так же ясно ему, как ей самой; что он прочитал её жизнь, как скверную книгу, и перебирал перед нею листы с оттенками презрения в тоне и взглядах, неуловимыми ни для кого, кроме её одной. Как гордо она ни противилась ему, с повелительным лицом, требовавшим его смирения, с презрением на устах, с гневом в груди на его докучливость и с сердито-опущенными черными ресницами, чтоб его не озарил ни один луч света глаз её, - как подобострастно он ни стоял перед нею, с умоляющим и обиженным видом, но с полною покорностью её воле - она в душе сознавалась, что торжество и превосходство на его стороне, и что он понимал это как-нельзя-лучше.

-- Я осмелился испросить свидание и решился назвать его деловым, так-как...

-- Вы, может-быть, имеете от мистера Домби поручение сообщить мне какой-нибудь выговор. Вы обладаете доверенностью мистера Домби в такой необычайной степени, что я нисколько не удивлюсь, если вы пришли за этим.

что уже есть положение смиренное, - подумать о моей совершенной безпомощности во вчерашний вечер и о невозможности избегнуть участия, которое меня заставали принять насильно в весьма-горестном обстоятельстве.

-- Милая Эдифь, намекнула в-полголоса Клеопатра, откладывая свой лорнет: - право, этот... как-его-зовут, очарователен. В нем столько сердца!

-- Я решаюсь, продолжал Карвер, обращая к мистрисс Скьютон взгляд благодарного почтения: - я решаюсь назвать этот случай горестным, хотя он был "горестным, конечно, только для меня, его нечаянного свидетеля. Такое легкое разногласие между лицами, которых любовь друг к другу основана на безкорыстной преданности и которые всегда готовы пожертвовать собою одно для другого, совершенно-ничтожно. Как сама мистрисс Скьютон выразилась вчера с такою истиной и таким чувством - это ничтожно.

Эдифь не могла, взглянуть на него, но сказала через несколько секунд:

-- А ваше дело, сударь...?

-- Эдифь шалунья!.. заметила игриво мистрисс Скьютон: - мистер Каркер все это время стоит! Милый мистер Карвер, прошу вас, садитесь.

Он не отвечал ни слова матери, но устремил глаза на гордую дочь, как-будто решившись повиноваться только её приказаниям, Эдифь, наперекор самой себе, села и небрежно указала ему на стул. Трудно было сделать это холоднее, надменнее, с более-дерзким видом неуважения и превосходства, но она согласилась против воли на такую снисходительность, которая была у нея исторгнута. Этого было достаточно! Мистер Каркер сел.

-- Могу ли просить позволения, сударыня... сказал Каркер, обратив к мистрисс Скьютон свои белые зубы: - ваша проницательность и чувствительность удостоят меня одобрения, по основательной причине, я убежден в этом - могу ли просить позволения обратиться к мы стресс Домби с тем, что я должен сказать, и предоставить ей сообщить это вам, её лучшему и драгоценнейшему другу - после мистера Домби?

Мистрисс Скьютон хотела удалиться, но ее остановила Эдифь, которая остановила бы и его и велела бы ему с негодованием говорить прямо или на говорить вовсе, еслиб он не прибавил в-полголоса: - Мисс Флоренса, молодая девица, которая сейчас только вышла отсюда...

Эдифь позволила ему продолжать. Теперь она взглянула на него. Когда он наклонился вперед, чтоб быть к ней ближе, с выражением высшей степени деликатности и почтения, с белым зубами, блестевшими убедительностью, и с покорною улыбкой - она чувствовала, что была бы готова убить его на месте.

-- Положение, мисс Флоренсы, начал он: - было самое несчастное. Мне больно говорить об этом вам, которой привязанность к отцу мисс Флоренсы должна, естественным образов, выслушивать с ревностью каждое касающееся до нея слово... (Речь мистера Каркера была всегда сладкозвучна и отчетам, но никакой язык не возразит её мягкости и ясности, когда от произносил эти слова, или другия подобного им значения). Но, как человек, преданный мистеру Домби в другом роде, как человек... которого вся жизнь протекла в удивлении характеру мистера Домби, могу ли сказать, не оскорбляя вашей нежность как любящей супруга, что, к-несчастию, мисс Флоренса была оставлена без внимания отцом. Могу ли сказать, её отцом?

-- Я это знаю.

-- Вы знаете! воскликнул мистер Каркер, как-будто получил от такого ответа большее облегчение. - Это сдвигает гору с груди моей. Могу ли надеяться, что вы знаете, откуда выродилось такое небрежение - в какой любезной стороне гордости мистера Домби... я хочу оказать, его характера?

-- Можете умолчать об этом, сударь, и дойдти скорее до конца того, что хотите сказать мне.

-- Я вполне убежден, сударыня... верьте мне, глубоко убежден, что мистер Домби ни в чем не требует оправдания перед вами. Но судите снисходительно о моих чувствах по своим собственным, и простите участие, которое я в нем принимаю, если оно в своем усердии зайдет даже слишком-далеко.

Какой удар её гордому сердцу! Сидеть тут, лицом-к-лицу с ним, и слушать, как он ежеминутно дразнит ее ложной клятвой, произнесенной ею пред алтарем; как гнетет он ее этою клятвой, как-будто заставляя выпить всю гущу со дна горькой чаши отвратительного питья, от которого она не может отвернуться, в омерзении к которому не смеет сознаться! Как бушевали в груди её стыд, гнев, укоры совести, когда, сидя перед ним прямо и величаво, в надменной красоте, она знала, что дух её лежит у его ног!

-- Мисс Флоренса, сказал Каркер: - оставленная попечениям, если можно их так назвать, слуг и наемников, во всех отношениях нисших её, нуждалась в руководителе своих юных дней, и, весьма-естественно, за неимением приличных руководителей, была неосторожна в выборе и забыла до некоторой степени свое положение... Была какая-то безразсудная привязанность к одному Валтеру, мальчику простого звания, который, к-несчастию, теперь уже умер, да еще некоторые весьма-неприличные знакомства с разными шкиперами незавидной репутации и с беглым старым банкрутом.

-- Я слыхала эти обстоятельства, сударь, возразила Эдифь, сверкнув на него презрительным взглядом: - и знаю, что вы искажаете их. Вам, может-быть, известна истина... надеюсь.

-- Извините, сказал Каркер: - но я полагаю, что никто не знает этих обстоятельств так хорошо, как я. Ваша пылкая и возвышенная душа, сударыня, душа, которая так благородно-повелительна... В оправдании любимого и почитаемого вами супруга, и которая осчастливила его вполне по достоинству - возбуждает во мне восторг и благоговение, и я преклоняюсь перед нею. Но что касается обстоятельств, на которые я испросил позволения обратить ваше внимание, я не сомневаюсь в них нисколько: Стараясь исполнить свою обязанность как поверенный мистера Домби, - осмелюсь сказать, как друг его, - я вполне убедился в них. Исполняя эту обязанность, и с весьма-понятным Для вас глубоким участием ко всему, что до него касается, участием, которое усилено, если вам угодно (так-как Я, по-видимому, не имею счастья пользоваться вашею благосклонностью) более-низким побуждением доказать свое усердие и выиграть в его мнении, я долго следил за этими обстоятельствами сам и чрез посредство верных людей: вот почему и имею безчисленные и самые подробные подтверждения словам своим.

Она подняла взоры до высоты его губ, и увидела в каждом зубе вредоносное орудие.

-- Извинте, сударыня, если в своем затруднительном положении я осмеливаюсь, совещаться с вами я решусь действовать не иначе, как с вашего приказания. Кажется, я заметил, что вы очень интересуетесь мисс Флой?

Что в ней открылось такого, чего он еще не знал и не замечал? Униженная и вместе с тем взбешенная от мысли, которую он снова разовьет в другом виде, она закусила дрожащую от гнева губу, чтоб принудить ее успокоиться, и гордо наклонила в ответ голову.

которые до-сих-пор ему неизвестны. Оно до такой степени потрясает мое верноподданство, если смею так выразиться, что по малейшему желанию вашему я готов предать их совершенному забвению.

Эдифь быстро подняла голову, откинулась назад и устремила на него мрачный взгляд. Он встретил его самою приятною и вежливою улыбкой и продолжал:

-- Вы говорите, что в рассказе моем эти обстоятельства искажены... Боюсь, что нет... боюсь, что нет. Но допустим это. Безпокойство, которое я иногда ощущал, думая о вашем предмете, происходит вот от-чего: одна мысль о сближениях с подобными лицами, хотя мисс Флоренса и дошла до них до невинности и неопытной доверчивости, может побудить мистера Домби, уже предубежденного против нея - мне известно, что он по временам думал об этом - решиться на окончательную разлуку с нею и на отчуждение ее от своего дома... Сударыня! не оспоривайте меня и вспомните, как давно я знаю мистера Домби, как безпрестанно бываю с ним в сношениях, как привык относиться к нему почти с самого детства: поверьте мне, если у него есть недостаток, то он заключается в выспреннем упорстве, утвердившемся на корне благородной гордости и чувства своего могущества, которые мы все должны почитать и таких характеров нельзя осуждать наравне с другими, просто упрямыми - они выростают из самих-себя, день за днем, год за годом.

Она все не сводила с него глаз; но как ни был тверд взгляд её, её ноздри надменно расширились, дыхание стало глубже и губы слегка зашевелились, когда Каркер описывал то в своем патроне, перед чем все должны склоняться. Он заметил это; и хотя выражение лица его нисколько не изменилось, она знала, что он это заметил.

-- Даже пустой случай, как, па-пример, вчерашний, продолжал Каркер: - если позволите припомнить его еще раз - пояснить мои слова лучше, чем всякое более-важное обстоятельство. Фирма "Домби и Сын" не знает ни времени, ни места, ни поры года, но повергает все это перед собою... Радуюсь вчерашнему случаю, потому-что он открыл мне сегодня возможность говорить о нашем предмете с мистрисс Домби, хотя и подверг меня пени её временного неудовольствия. Сударыня, среди моих безпокойств и опасений касательно мисс Флоренсы, мистер Домби потребовал меня в Лимингтон. Там я увидел вас. Там я не мог не узнать, в каких отношениях вы вскоре будете с ним, к его и вашему прочному счастью. Там решился дождаться времени, когда вы окончательно поселитесь здесь, и сделать, что сделал сегодня. На душе моей нет упрека, что я не исполнил своего долга в-отношении к мистеру Домби, потому-что я высказал вам все: если два лица имеют один ум и одно сердце, как в таком супружестве, то одно лицо почти представляет собою другое. Совесть моя очищается одинаково, вам или ему высказана эта тэма. По причинам, которые я имел честь изложить, я предпочел вас. Могу ли надеяться на счастье видеть мою доверенность принятою, и должен ли я считать себя освобожденным от ответственности?

Он долго помнил взгляд, которым она его теперь наделила... кто мог видеть и забыть этот взгляд? и внутреннюю борьбу, которая потом кипела в ней. Наконец, она сказала:

-- Я принимаю вашу доверенность, сударь. Не угодно ли вам считать это дело конченным? Дальше оно не должно идти.

Он низко поклонился и встал. Она также встала и он простился со всевозможным смирением. Но Витерс, встретясь с ним на лестнице, остановился от изумления, произведенного красотою зубов мистера Каркера и его блестящею улыбкой. Когда же мистер Каркер поехал на своем белоногом коне, встречный народ принимал его за дантиста: такие великолепные зубы выставлял он на показ публике. Встречный народ принимал ее, когда она вскоре потом выехала в коляске, за важную даму, столько же счастливую, сколько богатую и прекрасную. Но они не видали её, когда она была одна в своей комнате незадолго до этого; они не слыхали, как она произнесла эти три слова: "О, Флоренса, Флоренса! "

Мистрисс Скьютон, возседая на софе и вкушая свой шоколад, не слыхала ничего, кроме низкого слова "дело", к которому она чувствовала смертельное отвращение; вообще, она изгнала его из своего лексикона, и в-следствие этого, очаровательнейшим образом, с невероятным количеством "сердца", не говоря уже о Душе, чуть не разорила нескольких модисток и других лиц в том же роде. В-следствие чего мистрисс Скьютон не делала никаких вопросов и не обнаружила ни малейшого любопытства. Бархатная персикового цвета шляпка доставила ей достаточно занятий, когда оне поехали: шляпка была надета чуть не на затылок, а погода стояла ветреная, от-чего Клеопатре безпрестанно приходилось заботиться о спасении шляпки от игривости эола. Когда закрыли экипаж и ветру не было в него доступа, дряхлость головы заиграла искусственными розами... вообще же, мистрисс Скьютон чувствовала себя довольно-плохо...

К вечеру, ей не сделалось лучше. Когда мистрисс Домби, совершенно одетая, дожидалась ее с полчаса в своей уборной, мистер Домби парадировал в гостиной перед зеркалами, в величавом и нарядном нетерпении - все трое собирались ехать в гости обедать - горничная Флоуерс вбежала к мрстрисс Домби с испуганным лицом.

-- Мэм, извините, но я не могу ничего сделать с миссис!

-- Что там такое?

-- Что, мэм, я, право, не знаю. Она делает такия лица!

Эдифь посмешила в комнату матери. Клеопатра была разряжена в пух, в брильянтах, в коротких рукавах, нарумяненная с фальшивыми локонами, зубами и с прочими молодящими принадлежностями, но паралича этим нельзя было провести; он все-таки узнал свою жертву и поразил ее перед зеркалом, где она лежала, как гадкая, упавшая на пол кукла.

Дочь и горничная разобрали ее по частям и положили в постель немногое существенное из её особы. Доктора явились немедленно и приложили сильные средства; по мнению их, она могла оправиться от этого удара, во уж непережилабы другого. Она пролежала несколько дней безсловесная и неподвижная, уставя глаза в потолок, изредка отзываясь невнятными звуками на вопросы, узнаёт ли она тех, кто в комнате, и тому подобные; часто она не отвечала ни звуком, ни знаком, ни неподвижными глазами.

Наконец, она начала приходить в себя и получила в некоторой степени силу движения, хотя все еще не могла говорить. Потом она могла владеть правою рукою; показав а?о горничной" ухаживавшей за нею постоянно и никак не могшей успокоиться, она потребовала знаками карандаш и бумаги. Горничная поспешила исполнить её приказание, думая, что она, может-быть, хочет написать духовную или изъявить какую-нибудь предсмертную волю; так-как мистрисс Домби не было дома, горничная ожидала результата с торжественными чувствами.

После продолжительных трудных попыток и начертания не тел букв, которые как-будто сами собою ниспадали с карандаша, старуха нацарапала следующее:

"Розовые занавесы."

Горничная, пораженная изумлением и не без причины - не могла понять, в чем дело. Тогда Клеопатра дополнила рукопись еще двумя словами, и вышло:

"Розовые занавесы для докторов."

Тут только горничная начала постигать, что она желает этих вещей для выгоднейшого представления цвета своего лица ученому факультету. Но знавшие Клеопатру коротко были убеждены ъ справедливости такого мнения, которое она вскоре подтвердида сама: кровать её обвесили розовыми занавесами, и она стала видимо поправляться гораздо-скорее. Через несколько времени, она могла уже сидеть в локонах, в обшитых кружевами чепчике и ночном капоте, и с искусственным румянцем на ввалившихся щеках.

Страшно было смотреть, как эта нарядная старуха жеманилась и кокетничала со смертью, как-будто с майором Багетовом. Однако, удар паралича произвел в ней и некоторую нравственную перемену, достойную размышления и делавшую ее не менее мертвенною.

ни обнаружить вполне; или она была доведена до этого болезнью, перепутавшею в ней все - и это, может-быть, было самое верное - но результат был вот какой: она стала необыкновенно-взъискательна в требованиях от Эдифи любви, благодарности и внимания; выхваляла себя постоянно, как самую нежную и безпримерную мать, и сделалась чрезвычайно-ревнивою ко всему, что могло соперничать с нею в чувствах дочери. Потом, вместо того, чтоб помнить уговор с дочерью и избегать неприятного для нея предмета разговора, она безпрестанно толковала о новом замужстве Эдифи, приводя его в пример своих несравненных материнских достоинств - и все это с капризами, с слабостью болезненного состояния, доставлявшими обильные материалы для насмешливых комментарий на счет её ветренности и желания молодиться.

-- Где мистрисс Домби? спрашивала она у горничной.

-- Выехала, мэм.

-- Выехала! Она выезжает, чтоб не видеть своей мама, Флоуерс?

-- Бог с вами, нет, мэм! Мистрисс Домби выехала только покататься с мисс Флоренеой.

-- Мисс Флоренеой! Кто такое мисс Флоренса? Не говори мне о мисс Флоренсе. Что такое мисс Флорёнса для нея весравнении со мною?

Тут ей приносили брильянты, или персикового цвета шляпку - она в этой шляпке принимала посетителей задолго до того, когда могла выйдти за двери - или наряжали ее во что-нибудь новое и пестрое, и слезы её унимались. Она оставалась спокойною "и довольною, пока не приходила к ней Эдифь; взглянув на её гордое лицо, она снова впадала в плаксивое уныние.

-- Я уверена, Эдифь!... кричала она, тряся головою.

-- В чем дело, матушка?

-- Дело! Я, право, не знаю, в чем дело. Свет стал таким искусственным и неблагодарным... я даже начинаю думать, что нет в нем больше сердце - или чего-нибудь подобного. Витерс скорее похож не мое дитя, чем ты. Он обращает ни меня больше внимания, чем моя дочь. Я почти желаю казаться не такою молодою... тогда, может-быть, ко мне будут иметь больше почтения.

-- Что же вам еще нужно?

-- О, многого, Эдифь, многого!

-- Разве вы чувствуете в чем-нибудь недостаток? Если так, то сами виноваты.

я для тебя чужая - ни на двадцатую долю того, что чувствуешь к Флоренсе... но я ведь только твоя мать и могу развратить ее со-временем! - и ты упрекаешь меня, и говорить, что я сама виновата.

-- Матушка, матушка, я не упрекаю вас ни в чем. Зачем вы говорите об этих вещах?

-- Разве мне не натурально Говорить о них, когда я вся состою из чувствительности и любви, когда я, уязвлена самым жестоким образом от каждого твоего взгляда?

-- Я вовсе не думала огорчать вас, матушка. Разве вы забыли, что было сказано между нами? Оставьте в покое прошлое.

до-нельзя и которые не имеют на тебя никаких, прав! Ах, Боже мой, Эдифь, да знаешь ли ты, как ты великолепно пристроена?

-- Знаю. Перестаньте!..

-- А это джентльменистое создание Домби? знаешь ли ты, что ты за ним замужем, Эдифь, и что имеешь положение в свете, и свой экипаж, и Бог-знает что еще?

-- Знаю очень-хорошо, матушка.,

-- У тебя было бы все это с этим премилым старичком... как его звали? - Грэнджером, еслиб он не умер. А кому ты обязана всем этим, Эдифь?

неблагодарностью; не то, когда я снова покажусь в обществе, ни одна душа не будет узнавать меня, ни даже это ненавистное животное, майор Бэгсток.

Но по-временам, когда Эдифь к ней приближалась, наклоняла свою прекрасную голову, прикладывала свою холодную щеку к её щеке, мать отодвигалась, как-будто пугаясь дочери; с нею делались припадки дрожи, и она вскрикивала, кто чувствует, как мысли её перепутываются. Иногда старуха умильно упрашивала Эдифь сесть в кресла подле её кровати и смотрела на нее - когда она сидела в угрюмом размышлении - с лицом, которое казалось, изношенным и страшным, не взирая даже на розовые занавесы.

Розовые занавесы покраснели в свое время, глядя на телесное исцеление Клеопатры, на её наряд - юношественный больше чем когда-нибудь для прикрытия следов болезни - на румяна, на зубы, локоны, брильянты, короткие рукава, и на весь гардероб куклы, упавшей перед зеркалом. Они краснели иногда, по-временам, от безсвязности её речей, сопровождавшихся невинным девическим хиканьем, от случайных отказов её памяти, которые не были подчинены никакой регулярности, но появлялись и исчезали по произволу, как-будто в насмешку над её фантастическою особой.

Но никогда не зарумянились они, глядя на перемену в её обращении, мыслях и речах с дочерью. Хотя эта дочь бывала часто под их розовым влиянием, они никогда не видали, чтоб красота её осветилась улыбкою, или суровое выражение смягчилось нежностью любви дочериной.