Домби и сын.
Часть шестая.
Глава ІІІ. Дальнейшия приключения капитана Эдварда Коттля, морехода.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Часть шестая. Глава ІІІ. Дальнейшия приключения капитана Эдварда Коттля, морехода. (старая орфография)

ГЛАВА ИИИ.
Дальнейшия приключения капитана Эдварда Коттля, морехода.

Время, твердое на ногу и крепкое волей, подалось вперед на столько, что определенный дядею Соллем годовой срок, раньше которого приятелю его не позволялось распечатать пакет, сопровождавший адресованное к нему письмо, уже прошел, и капитан Коттль начал вечером посматривать на пакет с ощущением таинственного безпокойства.

В благородстве души своей, капитан столько же думал об открытия пакета за час до назначенного срока, сколько о вскрытии своей собственной персоны, для изучения анатомии. Он только вытаскивал пакет, в известный период своей первой вечерней трубки, клал его на стол и смотрел сквозь облака табачного дыма на его наружность, важно и безмолвно, часа но два и-по три сряду. По-временам, после созерцания его в-течение порядочного промежутка, капитан отодвигал свой стул дальше и дальше, как-будто желая выбраться вне выстрелов обаяния таинственного пакета; но если таково было его намерение, оно некогда не удавалось: даже, когда стул капитана встречал препону в стене кабинетика, пакет все продолжал притягивать его к себе; или, когда глаза капитана бродили в задумчивости и устремлялись в потолок или в огонь камина - образ пакета следовал за ними немедленно и устанавливался среди угольев, или выбирал себе выгодную позицию на штукатуре потолка.

Относительно "удивительной мисс", чувства отеческого восторга и удивления капитана не знали перемен. Но со времени последняго свидания своего с мистером Каркером, капитан Коттль дошел до сомнения, было ли его прежнее посредничество в пользу этой колодой девицы и его милого Вал'ра так благодетельно, как бы он желал, или как тогда думал. Короче, капитан начал подозревать с серьёзным безпокойством, что он наделал больше зла, чем добра.; тревожимый совестью о в скромности своей, разсудил он, что лучшее средство помочь этому горю было - отстранить себя от возможности вредить невольно кому бы то ни было, бросив себя за борт, как человека, которого присутствие за корабле опасно.

Погребенный, по этой причине, среди своих инструментов, капитан никогда не подходил к дому мистера Домби, ни подавал о своем существовании никаких сигналов Флоренсе или мисс Ниппер. Он даже прекратил сношения с мистером Перчем, уведомив сухо этого джентльмена при его следующем визите, что он благодарит его за любезность, но "обрезал бакштов" всех таких знакомстве, будучи не в состоянии предвидеть, чью крют-камору он может взорвать на воздух, вовсе того не желая. В таком добровольном отшельничестве капитан проводил целые дни и недели, не обменявшись ни с кем словом, за исключением Роба-Точильщика, которого уважал как образчик самой безкорыстной преданности и верности. В этом уединении, капитан, глядя молча на пакет по вечерам, курил себе, помышляя о Флоренсе и бедном Вал'ре, пока оба они не представились его смиренной фантазии мертвыми и перешедшими в состояние вечной юности, прекрасными и невинными детьми его старинных воспоминаний.

Однако, капитан, не смотря на раздумье, не пренебрегал своим собственным усовершенствованием, или умственным образованием Роба-Точильщика. Он обыкновенно заставлял этого молодого человека читать себе во часу в каждый вечер из какой-нибудь книги; а так-как капитан ведовал неукоснительно во все печатное, то приобрел таким образом сведения о значительном множестве достопримечательных фактов. По воскресным вечерам, отходя ко сну, капитан прочитывал сам известное божественное поучение, произнесенное на Горе, и хотя привык приводить текст этого поучения на свой лад без книги, однако читал, по-видимому, с таким же благоговейым уразумением его небесного смысла, как-будто знал его от-слова-до-слова наизусть на греческом языке, и был способен написать сколько угодно теологических разсуждений на каждую ни его фраз.

Почтение Роба-Точильщика к духовному чтению было развито в школе Милосердых Точильщиков постоянным соприкосновением его умственных голеней ко всем собственным именам племен Иуды, и монотонным повторением - в наказание - мудреных фраз из священных книг; да, сверх того, он парафировал, в шестилетнем возрасте, в кожаных ножнах, по гри раза в каждое воскресенье, весьма-высоко и в весьма-теплой церкви, имея под самым ухом своей одурманенной головы огромный орган, который жужжал как исполинская и до крайности деятельная пчела. На основании этого, Роб-Точильщик притворялся чувствующим необыкновенное назидание, когда капитан переставал читать, и вообще зевал и кивал, пока чтение продолжалось; но последняго факта добродушный капитан и не думал подозревать.

Капитан Коттль, как-будто деловой человек, счел необходимым вести книги. Он записывал в них замечания о погоде и течениях телег, карет, кабриолетов и разного рода повозок, которые, как он замечал, направляются в его кваротле по утрам и в-течение большей части дня к западу, а под вечер к востоку. Раза два завертывали к нему в лавку какие-то праздношатающиеся, которые "переговаривали" - так он записал - на-счет очков, но потом, не купив их положительно, обещали зайдти в другой раз: из этого капитан вывел, что торговые дела деревянного мичмана начинают улучшаться, почему и внес такое обстоятельство в. книгу "шканечного журнала". Ветр дул тогда WtN (это он записал прежде всего), довольно "свежий" и переменившийся в ночь.

Одним из главных затруднений капитана был мистер Тутс, который навещал его часто, и, не сообщая ничего в особенности, имел, по-видимому, мысль, что маленький кабинетик инструментального мастера был местом весьма-удобным для его хиканья; поэтому он неуклонно пользовался комфортом этого покоя по целым получасам, не подвигаясь насколько вперед в расположении капитана. Капитан же, сделавшись осторожнее от последняго урока, Не мог решить наверное, действительно ли мистере Тутс был кротким и невинным существом, каким казался, или непроницаемо-коварным и скрытным лицемером. Частые речи его о мисс Домби были подозрительны; но капитан чувствовал к мистеру Тутсу тайное расположение за то, что тот ему вверился, и потому он удерживался от решительного приговора и только смотрел на мистера Тутса с невероятною проницательностью каждый раз, когда тот касался предмета, столь близкого его сердцу.

-- Капитан Джилльс, воскликнул однажды мистер Тутс совершенно-неожиданно, по своему обыкновению: - как вы думаете, можете вы смотреть благосклонно на мое предложение об удовольствии вашего знакомства?

-- Ну, знаете, что я вам скажу, мой любезный, возразил капитан, решившийся наконец остановиться на чем-нибудь: - я уже думал и передумывал об этом.

-- О, капитан Джилльс! Вы очень-добры, и я вам премного обязан. Клянусь моим честным словом, капитан Джилльс, вы окажете милосердие, если подарите меня удовольствием вашего знакомства. Право, так.

-- Видите, почтенный, произнес капитан с разстановкою: - ведь я вас не знаю.

-- Да вы никогда и не можете узнать меня, капитан Джилльс, возразил мистер Тутс, непреклонно добивавшийся своей цели: - если не подарите меня удовольствием вашего знакомства.

Капитан был поражен оригинальностью и силою этого замечания, и глядел за мистера Тутса как-будто размышляя, что в нем гораздо-больше толку, чем бы следовало предполагать

-- Хорошо сказано, любезный мой, заметил капитан, кивая задумчиво головою: - правда. Теперь, смотри-ка сюда: вы сделали мне несколько обсерваций, из которых я понимаю, что вы очень удивляетесь известному премилому существу. А!

-- Капитан Джилльс, сказал мистер Тутс, запальчиво жестикулируя рукою, в которой он держал шляпу: - удивление и есть еще настоящее слово! Клянусь честью, вы не имеете даже понятия о моих чувствах. Еслиб меня окрасили черными сделали невольником мисс Домби, я бы счел это комплиментом. Еслиб, пожертвован всем моим имуществом, я мог превратиться в собаку мисс Домби... я... право, думаю, что никогда бы не перестал махать хвостом. Я был бы так совершенно-счастлив, капитан Джилльс!

Мистер Тутс проговорил это с влажными главами и прижал шляпу к груди с глубоким чувством.

-- Любезный мой, возразил капитан, тронутый до сострадания: - если вы говорите серьёзно...

или накапав на нее горящого сургучу, или что бы ни было в том же роде, отчего бы мне сделалось очень-больно, я бы, право, был этому очень рад и облегчил бы этим свои чувства. И мистер Тутс торопливо озирался вокруг себя, как-будто ища в комнате достаточно-мучительных средств для исполнения своего страшного намерения.

Капитан отодвинул на затылок свою лакированную шляпу, погладил себя по лицу тяжкою рукою - от-чего нос его показался еще шороховатее - уставился перед мистером Тутсом, и, притянув его к себе крючком за лацкан фрака, обратился к нему с следующею речью, тогда-как мистер Тутс смотрел ему в глаза с большим вниманием и некоторым изумлением.

-- Если вы говорите серьёзно... видишь, мой любезный, начал капитан: - то вы предмет милосердия, а милосердие лучший алмаз в короне на голове Британца - для чего разверии конституцию, как она изложена в Rule Britannia, и когда найдешь это место, так вот тебе граммата, которую там поют без счета разов ангелы. Не зевать на снастях! Твое предложение меня немножко обстеняло. А почему? Потому-что я плаваю на этих водах один, понимаешь, без спутника, которого у меня нет, да которого я, может-быть, и не желаю иметь. Так держать! Ты "окликнул" меня первый, по случаю одной молодой и преудивительной мисс, которая тебя зафрахтовала. Так вот в чем дела: если вам с вами плавать вместе, то имя этой молодой мисс не должно быть выговорено между вами ни одного раза. Я не знаю, каких бед могло наделать то, что это ими до-сих-пор вертелось на языке слишком-свободно, а потому я застопорил. Поняли вы меня ясно, мой почтенный?

-- Ну, хорошо, вы меня извините, капитан Джилльс, возразил мистер Тутс: - если я вас иногда не совсем понимаю. Но клянусь честью, я... право, это жестоко, капитан Джилльс, не иметь право говорить о мисс Домби! Право, у меня здесь такой тяжелый груз! он трогательно указал на свою манишку обеими руками: что чувствую днем и ночью точь-в-точь, как-будто кто-нибудь сидит на мне.

-- Вот мои условия, сказал капитан. - Коли они жестоки, что очень может быть, обойдешься и без них - руль на борт, и с Богом!

-- Капитан Джилльс, возразил мастер Тутс: - я, право, не знаю от-чего это, но, судя по всему, что вы мне сказали, когда я пришел сюда в первый раз, я... я чувствую, как-будто лучше желаю думать о мисс Домби в вашем обществе, чем говорить о ней с кем бы то ни было другом. А потому, капитан Джилльс, если вы подарите меня вашим знакомством, я с большем счастием принимаю его на ваших условиях. Хочу быть честным, капитан Джилльс, продолжал мистер Тутс, взяв на мгновение назад протянутую капитану руку: - и потому считаю себя обязанным сказать, что я не в силах не думать о мисс Домби. Мне решительно невозможно обещать вам перестать думать о ней.

-- Любезный мой, сказал напитав, которого мнение о Тутсе значительно улучшилось после этого чистосердечного признания: - человеческия мысли как ветры, и никто не может отвечать за них наверное, на какое-нибудь положенное время. Так уговор сделан на-счет слов?

-- Что до слов, капитал Джилльс, я думаю, что могу ограничить себя.

Мистер Тутс протянул тогда капитану руку; а капитан, с приятным и милостиво-снисходительным видом, удостоил его форменно своего знакомства. Мистере Тутс был, по-видимому, чрезмерно рад такому приобретению и клохтал в восторге во весь остаток визита. Капитан, с своей стороны, был также доволен положением покровителя и остался в восторге от своего благоразумия и предусмотрительности..

Но сколько ни был он одарен этим последним качеством, однако, в тот же вечер его ожидал сюрприз со стороны столько же невинного, сколько простодушного юноши, Роба-Точильщика. Этот безхитростный малой, сидя за чаем вместе с капитаном и смиренно наклонясь над чашкою и блюдечком, делал несколько времени косвенные наблюдения над лицом своего господина, который с большим трудом, по с приличным достоинством, читал газету сквозь очки; наконец, Роб прервал молчание:

-- О! прошу прощения, капитан; но вам, может-быть, не нужны ли голуби, сэр?

-- Нет, приятель.

-- Потому-что я желаю, сбыть своих, капитан.

-- Эй, эй! воскликнул капитан, приподняв слегка свои щетинистые брови.

-- Да, я ухожу, капитан, если вам угодно.

-- Уходишь? Куда уходишь? спросил капитан, разглядывая поверх очков.

-- Как? вы не знали, что я вас оставляю, капитан? спросил Роб, улыбаясь исподтишка.

Капитан положил на стол газету, снял очки и направил взоры прямо в лицо дезертира.

-- О, да, капитан. Я должен вас предупредить. Я полагал, что вы, может-быть, знали об этом прежде, сказал Роб, потирая руки и вставая: - Еслиб вы могли найдти кого-нибудь поскорее, капитан, это бы меня очень облегчило! Я боюсь, капитан, вы не успеете отъискать себе другого мальчика завтра утром; можете, как вы думаете?

-- О, это, право, больно сизаку, капитан! воскликнул чувствительный Роб, ободрясь с разу: - не смей сделать честного предостережения без того, чтоб не глядели на тебя нахмурясь и не назвали изменником и беглецом. Вы не имеете никакого нрава давать такия имена бедному сизаку, капитан. Вы господин, а я слуга - вот от-чего вы меня поносите. Что я сделал дурного? Ну, скажите, капитан, какое я сделал преступление?

Огорченный Точильщик плакал и отирал глаза обшлагом.

-- Ну, что же, капитан, кричал обиженный юноша: - назовите мою вину! В чем я провинился? Разве я украл что-нибудь из товаров? Разве я зажег дом? если я это сделал, от-чего вы не отправите меня в суд? Но отнимать добрую славу у малого, который вам хорошо служил, за то, что ему невыгодно оставаться у вас, это злая обида! Вот награда за верную службу! Так-то всегда портят молодых сизаков, и они летают вкривь и вкось... Я удивляюсь вам, капитан, право, удивляюсь.

Все это Точильщик провыл с плаксивым хныканьем, отодвигаясь осторожно к дверям.

-- Так ты добыл себе другую койку, приятель? так ли? сказал капитан, продолжая смотреть на него пристально.

-- Да, капитан, если вы об этом так говорите, я добыл себе другую койку! кричал Роб, все продолжая пятиться назад: - лучшую койку, чем здешняя, где мне не будет нужды в вашем добром слове, капитан, и это для меня очень-счастливо после всей грязи, которою вы меня закидали за то, что я беден и мне невыгодно оставаться у вас. Да, у меня есть другая конка, и я бы ушел туда сейчас же, еслиб не оставлял вас без слуги; а это было бы лучше - по-крайней-мере, тогда я бы не слышал от вас таких названий за то только, что я беден и мне невыгодно у вас оставаться. Зачем вы мне попрекаете, что я беден и что мне невыгодно оставаться у вас? Как вы можете унижать себя до этого, капитан?

-- Послушай-ка, приятель, возразил миролюбивый капитан: - не "вытравливай" лучше таких слов.

-- Так и вы, капитан, лучше не вытравливайте ваших разных прозваний, захныкала еще громче оскорбленная невинность, продолжая продвигаться к дверям лавки. - Вы бы лучше взяли мою кровь, чем мою добрую славу.

-- Потому-что, продолжал спокойно капитан: - ты, может-быть, слыхал иногда о такой вещи, которая называется пеньковым линьком?

-- О, слыхал ли, капитан? Нет, не слыхал. Я никогда не слыхал о такой вещи!

-- Ну, так, по моему мнению, ты можешь познакомиться с такою вещью, если не станешь смотреть хорошепько вперед. Я ведь понимаю твои сигналы, приятель. Можешь убираться.

-- О! я могу уйдти? сейчас же могу, капитан? воскликнул Роб в восторге от своего успеха. - Но, заметьте: я не просил о том, чтоб сейчас же уйдти, капитан. Вы не можете дать мне худой аттестат за то, что отсылаете от себя по своей доброй воле/ Вы не можете задержать мое жалованье, капитан!

Капитан решил последний пункт, вытащив свой жестяной ящичек и выложив на стол деньги, которые Робу следовали по разсчету. Точильщик, хныкая, сморкаясь, с глубоко-оскорбленнымй чувствами получал монеты одну после другой, прихныкивая при каждой и завязывая их в отдельные узлы своего носового платка; потом, он поднялся на чердак, где нагрузил себе шляпу и карманы голубями; потом пошел под залавок, к своей постели, и связал в узел свои пожитки, прихныкивая еще громче и чувствительнее, как-будто сердце его разрывалось на части от трогательных воспоминаний; потом крикнул: "доброй ночи, капитан! я оставляю вас без злости", наконец, дернув на прощаньи за нос деревянного мичмана, вышел на улицу и отправился вдоль её, оскаля зубы с выражением торжества.

Оставшись один, капитан снова принялся читать газету с большим вниманием, как-будто с ним не случилось нечего особенного или неожиданного. Но капитан не понимал в газете ни одного слова, хотя прочитал в ней множество слов: фигура Точильщика подпрыгивала перед его глазами вверг и вниз по столбцам новейших известий.

Сомнительно, чувствовал ли себя достойный капитан, до этого вечера, совершенно-покинутым; но теперь, старый Солль, Джилльс, Вал'р и "удивительная мисс" действительно пропали для него навсегда, а, вместо их, его немилосердо оскорблял и обманывал мистер Каркер. Всех их представлял собою ложный Роб, которому он много раз сообщал воспоминания, теплившияся в груди его, веровал в лживого Роба и веровал с удовольствием; он сделал его своим товарищем, как последняго уцелевшого матроса из всего судового экипажа, принял начальство над деревянным мичманом, имея Роба своею правою рукою; считал., что делает ему добро и привязался к негодному мальчишке, как-будто кораблекрушение выбросило их вдвоем на пустынный берег. И теперь, когда лживый Роб внес обман, измену и лицемерие в маленький кабинетов инструментального мастера - в место, священное, но его мнению - капитан чувствовал, что кабинетику остается только пойдти ко дну, чему бы он ни мало не удивился и чем бы, конечно, но был Бог-знает как озабочен.

сношение с его чувствами, одинокими как Робинсон-Крузе.

С такою же спокойною и деловою манерой, капитал направился к Лиденгалльскому-Рынку, где уговорился с одним сторожем на-счет открывания и закрывания ставней деревянного мичмана по утрам и вечерам; потом завернул в таверну, для уменьшения на половину отпускавшейся оттуда деревянному мичману ежедневной порции съестного, и в портерную лавку, чтоб остановить дальнейшую выдачу пива изменнику. "Мой молодой человек достал себе лучшее место, мисс", объяснил он девице, стоявшей в буфете. Наконец, капитан решился спать на постели поде залавком, вместо того, чтоб уходить на ночлег на самый верх, оставшись теперь единственным стражем имущества инструментального мастера.

С той поры, капитан Коттль ежедневно поднимался с этого ложа в шесть часов утра и надевал лакированную шляпу с одиноким видом Робинсона, довершающого свой туалет шапкою из козлиной шкуры. Хотя опасения капитана намечет прихода дикого племени Мэк-Стинджеров несколько, охладились, подобно опасением одинокого мореходца, когда он долго не видал следов людоедов, однако он продолжал свои оборонительные операции и никогда не принимал женской шляпки, неосмотрев её наперед из своей засады. В то же время, вътечение которого мистер Тутс не делал ему визитов, уведомив запискою об отлучке своей из Лондона, собственный голос его стал как-то странно звучать в его слухе; он приобрел также привычку глубокомысленного размышления от частой чистки и разстановки инструментов и от частого сиденья за залавком, с книгою или газетой, или глядения в окно - от чего красный рубец, начертанный у него на лбу жесткою лакированною шляпой, болел иногда при избытке умственной работы.

Год уже прошел, и капитан счел необходимым открыть таинственный пакет; но как он всегда разсчитывал сделать это в присутствии Роба-Точильщика, которым пакет был ему вручен, и так-как он думал, что будет правильно и "по-морскому" распечатать его в присутствии кого бы то ни было, то капитан не знал, как приступить к такому действию, за решительным недостатком свидетеля. Находясь в таком затруднении, он прочитал однажды утром с неимоверным восторгом в "Корабельных Ведомостях" о прибытии из прибрежного плавания "Осторожной Клары", капитан Джон Бонсби. Капитан Коттль немедленно послал по почте письмо к мудрецу, требуя ненарушимой тайны насчет места своего жительства, и прося доставать ему удовольствие своим посещением в раннюю пору вечера.

Бонсби, один из мудрецов, которые действуют не иначе, как по убеждению, взял несколько дней срока, чтоб хорошенько убедиться в действительности полученного им на этот предмет письма. Но когда, после некоторой борьбы с этим фактом, он наконец овладел им, то немедленно отправил своего юнгу с вестью: "Он будет сегодня вечером". Юнге поручалось передать эти слова и исчезнуть, что тот и исполнил, подобно смоленому духу - вестнику таинственного предостережения.

Капитал, очень-довольный этим, приготовил приличное количество трубок, рома и воды, и стал ждать гостя в маленьком кабинетике. В восемь часов, басистое мычание за дверьми, издаваемое как-будто водяным валом и сопровождаемое стуком палки по навели, возвестило внимавшему уху Капитана Коттля, что Бонсби пристал к борту; он впустил его немедленно, косматого и на-распашку, с безчувственным по обыкновению и вытесанным из красного дерева лицом, которое не обнаруживало ни малейшого сознания чего бы то ни было предстоящого, но казалось наблюдающим весьма-внимательно нечто, свершающееся в другой части света.

-- Бонсби! сказал капитан Коттль, схватив его за руку: - каково, приятель? каково?

-- Товарищ, возразил сиплый голос внутри Бонсби, не сопровождаемый никаким наружным знаком со стороны*самого командира а Осторожной Клары": - ладно, ладно.

-- Бонсби! воскликнул капитан, отдавая невольную дань удивления гению своего гостя: - вот ты и здесь! Человек, который может высказать мнения светлее брильянтов - давай мне человека в засмоленных штанах, которые для меня блестят как брильянты: ты найдешь это в станфелльсовом бюджете, а когда отъищешь, то запиши на память. Вот ты и здесь, человек, который на этом самом месте дал мнение, да такое, что оно сбылось от-слова-до-слова, - чему капитан верил искренно.

-- Эй, эй? прохрипел Бонсби.

-- От-слова-до-слова.

-- На что? снова захрипел Бонсби, взглянув на своего приятеля в первый раз. - В какую сторону? Если так, почему нет? А значит... Отпустив эти пророческия изречения (повидимому, у капитана Коттля закружилась от них голова: они развернули перед ним неизмеримое море догадок и умозрений), мудрец дозволил Хозяину помочь снять с себя лоцманский непромокаемый сюртук, и последовал за ним в кабинет, где рука его остановилась сама-собою на бутылке с ромом, из которой он немедленно составил прекрутой грок; потом он также машинально взял Трубку, набил ее и принялся курить.

Капитан Коттль, подражая всем действиям своего гостя - хотя ненарушимая безмятежность командира "Осторожной Клары" была далеко выше его сил - уселся у противоположной стороны камина, почтительно наблюдая физиономию мудреца и как-будто ожидая поощрения или изъявлений любопытства со стороны Бонсби, что уполномочило бы его приступить к делу. Но краснодеревый философ не обнаруживал ничего, кроме ощущения теплоты и табаку; раз только, вынув изо рта трубку, для очищения места стакану с гроком, он заметил случайно с крайне-суровою хриплостью, что имя его Джек Бонсби - объявление, не открывшее повода к дальнейшему разговору. В-следствие чего капитан, прося внимания мудрого гостя при кратком похвальном слове, рассказал ему всю историю того, как исчез дядя Солль, равно Как и перемену, происшедшую в его жизни и положении от этой причины; в-заключение, он положил на стол таинственной пакет.

После долгой паузы, Бонсби кивнул головою.

-- Распечатать? спросил капитан.

Бонсби кивнул еще раз.

На основании чего, капитан сломал печать и представил две сложенные бумаги с надписями, на одной: "Последняя воля и духовное завещание Соломона Джилльса; а на другой: "Письмо к Неду Коттлю".

Бонсби, которого взор наблюдал берега Гренландии, повидимому, приготовился слушать. Капитан прокашлялся и прочитал вслух письмо:

"Друг Нед Коттль. Когда я оставил дом свой и отправился "в Вест-Индию..."

Тут капитан остановился и посмотрел пристально на Бонсби, который, с своей стороны, не сводил глаз с гренландского берега.

"В Вест-Индию, для безполезных, может-быть, розъисков о моем милом мальчике, я очень-хорошо знал, что еслиб ты проведал о моем намерении, то или помешал бы мне, или поехал бы со мною: вот почему я держал свое намерение в тайне. Если ты когда-нибудь прочитаешь это письмо, Нед, я буду по всей вероятности в могиле. Тогда ты легко простишь безразсудство старого друга, и приймешь участие в неизвестности и безпокойстве, с которыми он отправился в такое сумасбродное путешествие. Об этом не стоит больше толковать. У меня мало надежды, что моему бедному племяннику прийдется читать эти слова, или что его открытое лицо порадует еще раз твои глаза..." Нет, нет, никогда! сказал капитан Коттль в грустном раздумьи: - никогда! Он лежит там...

Бонсби, у которого было музыкальное ухо, вдруг замычал: "В Бискайском-Заливе. Ой--о--го!" чем до того тронул доброго капитана, который принял это как приличную дань погибшему юноше, что он с благодарностью пожал мудрецу руку и отер себе глаза.

-- Хорошо, хорошо! сказал капитан со вздохом, когда "плач Бонсби" перестал потрясать воздух. - Он долго терпел горе, как говорит песня, стоит развернуть волюму и найдешь, где это написано.

-- Лекари, заметил Бонсби: - не пособили.

-- Эй, эй, разумеется. Что в пользы саженях на двух или трех-стах глубины! Потом, обратясь снова к письму, напитав продолжал читать: - "Но еслиб он тут случился, когда письмо это будет распечатано" капитан невольно оглянулся вокруг себя и потряс головою: - "или еслиб он узнал о нем в-последствии", - капитан снова покачал сомнительно головою: - "даю ему мое благословение! В случае, если приложенная бумага написана не по законной форме, в этом мало нужды, так как кроме его и тебя нет наследников; мое желание, если он жив, доставить ему немногое, что после меня может остаться; а если, чего я боюсь, его уже нет, то передать это тебе, Нед. Я знаю, ты уважишь мое желание. Награда тебя Бог за это и за твою дружбу к Соломону Джинлльсу". - Бонсби! воскликнул торжественно капитан: - что ты на это скажешь? Вот, ты сидишь тут, человек, у которого голова была расшиблена и проломана, начиная с детства и далее, и в каждой прорехе, которая в ней открывалась, засело по новому мнению. Ну, что ты на это скажешь?

нет? Потому-что румб этого пеленга заключается в том, как его проложишь.

-- Бонсби! воскликнул капитан Коттль, по-видимому оценивший мнения своего замысловатого приятеля в пропорция необычайной трудности, с которою он выводил из них что-нибудь: Бонсби, продолжал он, совершенно растерявшись от восторга: - ты легко носишь на уме груз, от которого утонуло бы судно в мои тонны. Но касательно вот этого завещания, я не намерен сделать ни шагу, чтоб принять в свое владение имущество старого Солля... оборони Бог! я только буду беречь его для законного хозяина; и я все-таки надеюсь, что законный хозяин, Солль Джилльс, еще жив и воротится, хоть он и не присылает о себе депешей, к моему удивлению. Ну, каково твое мнение, Бонсби, на-счет уборки в трюм этих бумаг, на которых мы снаружи надпишем, что оне были распечатаны такого-то числа, в присутствии Джона Бонсби и Эд'рда Коттля?

Бонсби не нашел против этого никаких опровержений на берегу Гренландии, или где бы то ни было, а потому согласился с идеею капитана Коттля. Великий человек, приведя взор свой на минуту в соприкосновение с находившеюся около него существенностью, приложил к обертке свою подпись, воздерживаясь совершенно, с характеристическою скромностью, от употребления больших начальных букв. Капитан Коттль, подписать также свое имя левою рукою и замкнув пакет в железный сундук, упросил гостя составить еще стакан гроку и выкурить еще трубку; сделав то же самое с своей стороны, он впал перед огнем в раздумье на-счеть вероятной судьбы бедного старика, инструментального мастера.

Теперь случилось с ними Происшествие, столь странное, что капитан Коттль, еслиб не был поддержан присутствием мудрого Бонсби, был бы им наверно подавлен и остался бы пропадшим человеком на всю жизнь.

Каким-образом капитан, даже допустив крайнюю степень удовольствия от приема такого знаменитого гостя, мог только затворить дверь, а не запереть ее на замо дверь, в эту спокойную минуту, ворвалась в кабинет лютая Мэк-Стинджер, внося на родительских руках своего Александра Мэк-Стинджера, а за собою месть и отчаяние - не говоря уже о следовавших за нею Джюльене Мэк-Стинджер и братце милой девочки, Чарлзе Мэк-Стинджер, известном на поприще своих юношеских игр под именем Чоули. Она вошла так быстро и безмолвно, подобно порыву ветерка, из соседства ост-индских доков, что капитан Коттль очутился сидящим против нея и смотрящим ей в лицо прежде, чем его собственная спокойная физиономия - какою она была во время грустных мечтаний перед огнем - успела принять выражение ужаса и отчаяния.

Но лишь только капитан понял всю великость беды, как инстинкт самосохранения внушил ему мысль попытки к побегу. Бросившись, к маленькой двери, которая вела из кабинета на крутые ступени схода в погреб, капитан ринулся туда, головою вперед, как человек, который не думает об ушибах и контузиях, а только ищет, во что бы ни стало, спасения в недрах матери-земли. Он, вероятно, успел бы в этом, еслиб его не задержали нежно расположенные к нему Чоули и Джюльена, которые ухватились за его ноги (каждое из милых детей овладело по одной) и взывали к нему с жалобными криками, как к другу. В такое время, мистрисс Мэк-Стинджер, которая никогда не приступала к важным делам, не перевернув наперед Александра Мэк-Стинджера и не отсыпав ему беглого огня шлепков ладонью, после чего усаживала его на землю для прохлаждения, в каком положений читатель и увидел его в первый раз, - мистрисс Мэк-Стинджер совершила и теперь этот торжественный обряд с таким жаром, как-будто в настоящем случае он был жертвоприношением фуриям; потом, посадив жертву на пол, направилась к капитану Коттлю с непреклонною решимостью, которая, по-видимому, угрожала царапаньем посрединчествовавшему Бонсби.

Крики двух старших Мэк-Стинджеров и страдальческие вопли юного Александра, который, можно сказать, проводил пегое детство - принижая в разсчет, что лицо его было черно в-течение половины этого волшебного, невинного, возраста - все это совокуплялось к усугублению ужасов страшной грозы. Но когда тишина водворялась снова, и капитан, в сильной испарине, стоял и смотрел с умоляющим видом на свирепую посетительницу, ужасы эти достигли высшей своей степени.

её кулаком. - О, кэп'н Коттль, кэп'н Коттль! и вы смеете смотреть мне в лицо и не повалиться на землю!

Капитан, которого наружность выражала все на свете, кроме смелости, пробормотал слабым голосом: "Стоять на снастях!"

-- О! я была слабою и доверчивою дурой, когда приняла вас под свою крышу, кэп'н Коттль, право! кричала мистрисс Мэк-Стинджер. - Думать о приятностях, которыми я осыпала этого человека, и о том, как внушала своим детям, чтоб они любили и почитали его, как отца, тогда-как нет во всем околодке ни одной хозяйки, и в целой улице ни одного жильца, которые бы не знали в каком я убытке от этого человека и от его безпорядочной жизни! И все они в голос закричали, стыдно ему обидеть, трудолюбивую женщину, которая рано и поздно на ногах для своего молодого семейства, и держит в такой чистоте свой бедный дом, что всякий может жрать свой обед и пить свой чай, если расположен к этому, на любом полу или на любом крыльце, и которая столько заботилась об этом самом человеке, не смотря на его безтолковую жизнь!..

Мистрисс Мэк-Стинджер приостановилась, чтоб перевести дух, и лицо её сияло торжеством от этого вторичного удачного упоминания о безпорядочной жизни капитана Коттля.

У него не хватает духу встретиться с не-е-е-ю! (опять удлиненный слог)... но он убегает потихоньку, как вор. Вот, еслиб этот младенец из моих, сказала она внезапною скороговоркой: - задумал убежать потихоньку, как вор, я исполнила бы над ним свою обязанность, как мать, пока бы он не покрылся весь полосами!

Юный Александр, перетолковав это в положительное обещание, которое скоро исполнится, покатился по полу в горести и страхе, и лежал с поднятыми к верху ножками, показывая всем подошвы своих башмаков и испускай такие оглушительные возгласы, что мистрисс Мэк-Стинджер сочла необходимым поднять его снова на руки; когда он np-временам опять прорывался внезапными взвизгиваниями, она успокоивала его, потряхивая так, что от этого могли у него расшататься зубы.

-- Хорошого сорта человек кэп'н Коеттль, - продолжала мистрисс Мэк-Стинджер с язвительным ударением на имени капитана. - Взять к себе в дом человека, не спать для него, заботиться о нем, считать его попросту мертвым - и шататься взад-и-вперед по целому благословенному городу, спрашивая о нем у всякого встречного! О, хорошого сорта человек! Ха, ха, ха, ха! Он стоит всех этих безпокойств и еще гораздо-большого. О, это нечего, Господь с вами! Ха, ха, ха, ха! Кэп'н Коттль! (с внезапным строгим изменением в голосе и осанке) я желаю знать, намерены ли вы воротиться домой?

Испуганный капитан взглянул в свою шляпу, как-будто ему оставалось только надеть ее и сдаться.

Капитан был уже, по-видимому, готов идти, но только слабо заметил что-то в роде: "зачем же делать для этого столько шума?"

-- Эй, эй, эй, сказал Бонсби успокоительным голосом. - Стоп так, моя красотка, стоп так!

-- А вы что такое, если осмелюсь спросить! возразила мистрис Мэк-Стинджер с выспренним целомудрием. - Вы живали когда-нибудь в девятом нумере на Бриг-Плэсе, сэр? Память у меня, может-быть, худая, но только, кажется, не у меня. Там была какая-то мистрисс Джоильсон, которая жила в девятом нумере прежде меня, и вы, может-быть, принимаете меня за нее. Иначе я не растолкую себе вашей фамильярности, сэре.

Капитан Коттль едва верил своим глазам - даже со стороны такого великого человека - хотя видел это неоспоримо: Бонcби, выдвинувшись смело вперед, обхватил мистрисс Мэк-Стинджер мохнатою синею рукою и до того укротил ее этим магическим действием и этими немногими словами - больше он и не говорил - что она растаяла, залилась слезами. Посмотрела несколько мгновений на капитана и заметила, что теперь дитя может ее покорить: так она упала духом.

Безмолвный и изумленный до-нельзя, капитан видел, как мудреце постепенно убеждал и наконец убедил неумолимую женщину выйдти из кабинетика в лавку, как потом воротился за ромом, водою и свечкой, поднес все это к ней и усмирил ее, не произнося, повидимому, ни слова. После этого, он снова заглянул в кабинете; облекшись уже в лоцманский сюртук, и сказал: "Коттль, я буду конвойным до дома"; наконец, капитан Коттль, смущенный больше, чем еслиб он был сам закован в кандалы для надежного доставления на Бриг-Плэс, видел, как все семейство мирно направилось к дверям, предводительствуемое самою мистрисс Мэк-Стинджер. Он едва успел вынуть из своего жестяного ящичка несколько шиллингов и всучить их Джюльене, своей прежней любимице, и Чоули, которого он отличал, находя его мальчиком морской конструкции, как все они оставили в покое деревянного мичмана. Бонсби, шепнув при этом, что он поведет их под хорошими парусами и навестит Неда Коттля прежде, чем воротится на "Осторожную Клару", затворил двери за собою, как за последним из общества.

Капитаном овладели тревожные мысли, что он, может-быть ходит во сне и был посещен семейством призраков, а не существ во плоти, и крови, когда он воротился в свой приют и снова остался один; но затем, безграничная вера в философа и невыразимое удивление его мудрости, повергли капитанаи просто в обморок благоговения.

В таком случае, ему, как человеку благородному, должно выручит мудреца во что бы и стало, даже с пожертвованием собственной свободы. Или он был, может-быть, аттакован и побежден грозною мистрисс Мэк-Стинджер, и боится показаться ему на глаза, стыдясь своего поражения? Или Мистрисс Мэк-Стинджер, обдумав этот предмет подробнее, решилась воротиться и снова абордировать деревянного мичмана, а Бонсби, под предлогом приведения и туда кратчайшим путем, хлопочет, чтоб семейство заблудилось среди опасных пустырей и диких закоулков столицы? Главное же, как поступить ему, капитану Коттлю, в случае еслиб действительно ни Бонсби, ни Мэк-Стинджеры не подали ему никаких признаков своего существования, что очень могло случиться при таком удивительном и непредвиденном стечении обстоятельств?

Капитан разсуждал обо всем этом до изнеможения - а Бонсби все нет как нет. Он уже приготовил себе под залавком постель и собрался ложиться спать - а Бонсби все нет. Наконец, когда капитан уже отказался от надежды видеть его, по-крайней-мере в эту ночь, и начал раздеваться, вдруг послышался стук приближающихся колес; они остановилось у дверей деревянного мичмана, и вскоре потом раздался хриплый оклик Бонсби.

Мэк-Ствиджер; взглянув повнимательнее и се свечей в руке на Бонсби, он убедился, что тот "зарифился", или, попросту, пьян. Впрочем, трудно было удостовериться в этом обстоятельстве, потому-что лицо командира "Осторожной Клары" не имело никакого следа выражения, даже когда он был трезв.

-- Коттль, сказал он, поднявшись с сундука и приоткрыв крышку: - это твоя западня?

Капитан убедился немедленно, что это его собственность.

Благодарный и одичалый капитан схватил его за руку и хотел выразиться в ответ излиянием своих изумленных чувств, но Бонсби высвободился порывистым движением и, по-видимому, сделал усилие подмигнуть своим единственным вращающаяся глазом; следствием такого усилия было то, что оно его едва не перекачнуло. Тогда он быстро отворил двери и направился под всеми парусами на "Осторожную Клару", что было его неизменною привычкой, когда он считал себя совершившим какой-нибудь мудреный подвиг.

Не имея особенного желания принимать часто гостей, капитан Коттль решился не ходить к Бонсби и не посылать к нему завтра, или пока мудрец не изъявит милостивого желания увидеться с ним, или, еслиб этого не случилось, пока не пройдет некоторый промежуток времени. Таким-образом, с следующого утра он зажил по-прежнему отшельником и глубоко размышлял по многим утрам, полудням и вечерам, о старом Солле Джидльсе, о произнесенных мудрым Бонсби касательно его приговорах и о надеждах, какие можно было питать на счет его возвращения. Частые думы об этом предмете подкрепили надежды капитана Коттля; он ласкал их и себя, поджидая инструментального мастера у дверей - на что он теперь решался, приобретя таким странным образом свободу - устанавливая стул старика на обычном месте и устроивая кабинетик на прежний лад, на случай, еслиб дядя.Солль вдруг к нему явился. В раздумье своем, он снял также с гвоздика маленький миньятюрный портрет Валтера, нарисованный в те времена, когда он ходил еще в школу, чтоб вид его не поразил старика при возвращении. Иногда у капитана раждались предчувствия, что старый друг его должен непременно прийдти в такой-то день; однажды в воскресенье, надежды его разъигрались до того, что он даже заказал двойную порцию обеда. Но Соломон Джилльс не являлся, а соседи замечали только моряка в лакированной шляпе, который стоял по вечерам в дверях лавки и посматривал то в ту, то в другую сторону улицы,