Домби и сын.
Часть шестая.
Глава IV. Семейные обстоятельства.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Часть шестая. Глава IV. Семейные обстоятельства. (старая орфография)

ГЛАВА IV.
Семейные обстоятельства.

Для человека с характером мистера Домби, было бы не в порядке вещей, еслиб самовластная жосткость его нрава смягчилась от отпора, какой он встретил в непреклонном духе Эдифи, или, еслиб холодная и крепкая броня гордости, в которой он прожил весь свой век, сделалась гибче от постоянного столкновения с надменною и презрительною небрежностию. Проклятие таких характеров - главная доля тяжкого возмездия, которое они находят в самих-себе - заключается в том, что если почтительность и уступчивость вздувают сильнее их дурные качества, служа пищею, на которой эти качества вырастают, то, с другой стороны, отпор и непризнание их взъискательных требований поджигают их не менее. Зло это находит равномерную поддержку своей растительной силе и распространению в противоположных крайностях: сладкое, или горькое, уничижение или гордый отпор, все равно - оно все-таки порабощает грудь, которую избрало своим троном; боготворимое или отвергнутое, оно владыка столь же неумолимый, как демон старинных баллад.

Относительно первой своей жены, мистер Домби, в напыщенном высокомерии, держал себя как верховное существо, каким почти воображал себя. Он был для нея "мистер Домби" с первой минуты, когда она его увидела, и остался "мистером Домби" до её последняго издыхания. Он предъявлял ей свое величие в-течение всей их брачной жизни, и она кротко признавала его. Он сидел в неприступной напыщенности на своем троне, а она оставалась с неизменным смирением на нисшей его ступени: он почитал величайшим благом жить таким-образом, предаваясь в одиночестве одной постоянной мысли. Он воображал себе, что гордый характер второй жены соединится с его собственным, будет им поглощен и тем возвысит еще больше его величие; он видел себя надменнее, чем когда-нибудь, покорив своей власти надменность Эдифи, и никак не допуская даже тени возможности сопротивления с её стороны. А теперь, видя, как на каждом шагу его ежедневной жизни надменность эта возстает против него, обращая к нему холодное, презрительное и вызывающее на бой лицо, - гордость его, вместо того, чтоб увянуть или поникнуть от таких ударов, пустила новые отпрыски, сделалась сосредоточеннее и напряженнее, мрачнее, сердитее, раздражительнее и непреклоннее чем когда-нибудь.

Кто носит такую броню, того постигает другое, не менее тяжкое возмездие: броня эта непроницаема для примирения, любви и доверенности; она не пропускает извне никакого кроткого участия, никакой нежности, никаких сердечных движений; но за то и нисколько не защищает самолюбия, которое получает самые глубокия раны, и уязвимо как голая грудь перед сталью. Тогда раны самолюбия болят так нестерпимо и в них зараждастся такой мучительный гной, какого не знают никакия другия раны - даже те, которые наносит рука гордости, одетая в железную перчатку, гордости слабейшей, обезоруженной и поверженной на землю.

Таковы были его раны. Он чувствовал их едкую боль в уединении своих старых покоев, куда теперь снова стал удаляться чаще и где проводил долгие, одинокие часы. По-видимому, судьба создала его гордым и могущественным, но всегда был он жалким и слабым там, где бы хотел быть сильнее. Кому же суждено исполнить над ним этот приговор?

Кому? Кто овладел любовью его жены, как некогда овладел любовью сына? Кто доказал ему так ясно эту новую победу, когда он сидел в темном углу комнаты? Кто делал малейшим своим словом то, чего не могли сделать все его усилия? Кто это существо, неподдержанное его любовью, вниманием и заботливостью, которое выросло и сделалось прекрасным и цветущим, когда умирали те, на ком он основывал все своя надежды? Кому тут быть, как не той самой дочери, на которую он часто смотрел с безпокойством в её осиротелом детстве, с некоторою даже боязнью, что современем будет ее ненавидеть? Теперь предчувствие это сбылось: он ненавидел дочь в глубине своего сердца.

Да, он опасался ненависти; но то была ненависть, хотя Флоренсу окружали еще по временам слабые проблески света, к которому она предстала ему в достопамятный вечер возвращения его домой с молодою супругой. Он знал теперь, что она прекрасна; не оспоривал в ней грациозности и привлекательности, и сознавался внутренно, что появление её, почти, взрослой, было для него До некоторой степени сюрпризом. Но он даже это обращал против нея. В своем сердитом и болезненном раздумье, несчастный человек, глухо постигавший свое отчуждение от всех сердец и неопределенно стремившийся к тому, что отталкивал от себя во всю жизнь, составил мысленно превратную картину своих прав и обид, и оправдывался ею против дочери. Чем больше достоинств она в себе предвещала, тем к большим притязаниям был он расположен на её любовь и покорность. Обнаружила ли она когда-нибудь дочернюю любовь и покорность к нему? Чью жизнь старалась она украсить - его или Эдифи? Для кого были её привлекательные качества - для него или для Эдифи? Почему он и она не были между собою никогда как отец и дочь? Они были всегда отчуждены друг от друга. Она поперечила ему везде и во всем. Теперь она в заговоре против него. Самая.красота её смягчала сердца, закаленные против него крепче стали, и оскорбляла своим противоестественным торжеством.

Может-быть, во всем этом участвовал ропот заговорившого в груди его, чувства - хотя пробужденного себялюбием и сознанием своего невыгодного положения - чувства того, чем бы она могла сделать его жизнь. Но он заглушил отдаленный гром шумом прибоя моря своей гордости. Он не хотел слушать ничего, кроме внушении гордости. И в этой гордости - груде несообразностей, огорчения и добровольно-претерпеваемых пыток, ненавидел дочь.

Сердитому, упрямому, своенравному демону, который, владел им, Эдифь противопоставила во всей силе свою гордость другого свойства. Никогда не могли бы они жить счастливо вместе; но ничто не могло сделать жизнь их несчастнее, как упрямая и решительная борьба таких элементов. Его гордость настаивала на поддержании великолепного первенства и хотела вынудить сознание её в этом превосходстве. Она же допустила бы замучить себя до смерти и все-таки обращала бы на него надменный взгляд холодного, непреклонного презрения. Вот, как отвечала ему Эдифь! Он не подозревал, через какую бурную внутреннюю борьбу прошла она прежде, чем увенчалась благополучием супружества с ним. Он не подозревал, каким неизмеримым пожертвованием в её глазах было то, что она позволила ему называть себя его женою.

Мистер Домби решился показать ей свою власть. Не должно быть ничьей воли, кроме его. Он желал видеть ее гордою, но гордою за себя, а не против себя. Сидя один и ожесточаясь более и более, он часто слыхал, как она выезжала и возвращалась домой, крутясь в вихре лондонской жизни, не заботясь насколько, нравится ему это или нет, и думая о его удовольствии или неудовольствии не более, как еслиб он был её конюхом. Её выспреннее и холодное равнодушие - его неоспоримая принадлежность, ею присвоенная - уязвляло его больше, чем бы могло уязвить всякое другое обращение. Он решился преклонить ее перед своею великолепною и величавою волей.

Мысли эти давно уже бродили в голове его. Однажды ночью, услышав её поздний приезд домой, он дошел в её покоя. Она была одна, в блестящем наряде, и только-что воротилась к себе из комнаты матери. Лицо её было грустно и задумчиво, когда он направлялся к ней; но она заметила его в дверях: взглянув на отражение этого лица в зеркале, он не замедлил увидеть, как в рамке, нахмуренное чело и омраченную красоту, столь хорошо ему знакомые.

-- Мистрисс Домби, сказал он входя: - я должен просить позволения сказать вам несколько слов.

-- Завтра, был лаконический ответ.

-- Нет времени удобнее настоящого, сударыня, возразил он. - Вы ошибаетесь на счет вашего положения. Я привык выбирать время сам, а не ждать на это распоряжения других. Вы, кажется, не совершенно понимаете, кто я и что я, мистрисс Домби.

-- А мне кажется, что я понимаю вас очень-хорошо.

Будь она менее прекрасна и менее величава в своем холодном спокойствии, она, может-быть, не убедила бы его так могущественно в невыгодности его положения, которое поразило его гордость в самое сердце. Но она имела эту силу, и он чувствовал это болезненно. Он оглянулся вокруг себя в комнате; везде были разбросаны великолепные уборы, дорогия принадлежности самого роскошного туалета, блестящия украшения, разбросанные не по прихоти или безпечности (как-бы он мог подумать), но из упорного, надменного пренебрежения к ценным вещам - и самолюбию его стало еще больнее. Цветочные гирлянды, разноцветные перья, драгоценные каменья, кружева, шелки, атласы - куда бы он ни посмотрел, везде богатства раскиданы с презрением; по всему видно, что их ставят ни во что. Самые брильянты - свадебный подарок - которые нетерпеливо поднимались и опускались на груди её, как-будто жаждали разорвать замок, державший их вокруг шеи, и покатиться на пол, где бы она могла попирать их ногами.

Он чувствовал свою невыгоду и обнаружил это. Торжественный, но чуждый среди этих разноцветных драгоценностей и сладострастного блеска - чуждый и принужденный перед надменною обладательницею всего этого, обладательницею, которой отталкивающая красота отражалась тут везде и во всем, как в счетном множестве осколков разбитого зеркала - он ощущал смущение и неловкость. Все, способствовавшее к её небрежному самообладанию, уязвляло его заживо. Взбешенный на самого-себя, он сел и продолжал с нисколько-неулучшенным расположением духа;

-- Мистрисс Домби, я считаю необходимым, чтоб мы дошли до взаимного уразумения друг друга. Ваше поведение мне не нравится, сударыня.

Она взглянула на него слегка еще раз и снова отвернулась; во она могла бы говорить целый час и выразила бы меньше.

-- Повторяю вам, мистрисс Домби: мне не нравится. Я уже имел случай заметить, что желаю в этом перемены. Теперь я требую этого настоятельно.

-- Вы избрали приличный случай для своего первого выговора, сударь, приняли приличную манеру и употребляете приличные выражения. Вы требуете настоятельно! От меня!...

-- Сударыня, возразил мистер Домби с самым наступательно-величественным видом: - я сделал вас своею женою. Вы носите мое имя. Вы разделяете мое положение в свете и мою репутацию. Я не хочу упоминать, что свет вообще считает вас отличенною таким союзом; по скажу, что привык настаивать с теми, кто со мною связан и кто от меня зависит.

-- Чем из двух угодно вам считать меня?

-- По моему мнению, жена моя должна быть - и есть, волею или неволей, тем и другим, мистрисс Домби.

Она устремила на него пристальный взор и сжала дрожащия губы. Он видел, как заколыхалась грудь её, видел, как лицо её вспыхнуло и потом побледнело. Все это он мог знать и знал, но он не знал, что ее удерживало одно слово, которое шептало в самом глубоком тайнике её сердца, и слово это было: Флоренса!

Слепой безумец, бросающийся в пропасть! Он воображал, что она стоит в страхе перед ним!

-- Вы слишком-расточительны, сударыня, продолжал, мистер Домби. - Вы безразсудно-расточительны. Вы тратите множество денег - или то, что было бы множеством для большей части мужей - посещая такия общества, которые мне безполезны и вообще даже неприятны для меня. Я настоятельно требую совершенной перемены во всем этом. Знаю, что новизна обладания десятою долей тех средств, какими наделило вас счастье, вовлекает иногда дам в крайнее мотовство. Этого было уже больше, чем довольно. Я желаю, чтоб уроки другого рода, которыми пользовалась мистрисс Грэнджер, послужили к насталению мистрисс Домби.

Тот же пристальный взгляд, те же дрожащия губы, волнующаяся грудь, и лицо, то багровое, то белое как полотно - и попрежнему шопот: Флоренса, Флоренса, отзывавшийся ей в каждом биении сердца.

Наглое самодовольствие мистера Домби окрылилось при виде темой перемены в Эдифи. Разбухнув от ей прошлого презрения и его собственного недавняго сознания своей невыгоды, не менее; как от теперешней покорности (так он воображал её душевное состояние), оно было слишком-сильно для его груди и вырвалось из всяких границ. Кто мог противиться его величественной воле! Он решился переломить - и вот, смотрите!

-- Также точно, сударыня, продолжал он полновластно-повелительным тоном: - вы поймете ясно, что ко мне должно относиться во всем, что должно мне повиноваться. Мне должно показывать положительным образом перед светом почтительность и сознание моей власти, сударыня. Я к этому привык, Я требую этого, как своего права. Короче, я этого хочу,

Ни слова от нея. Никакой перемены в ней. Глаза прикованы по прежнему к его лицу.

-- Я узнал от вашей матушки, мистрисс Домби, сказал он с магистерскою важностью: - это, вероятно, известно и вам - что для её здоровья ей очень рекомендуют жить в Брайтоне. Мистер Каркер был так добр...

Она вдруг вся изменилась. Лицо и грудь запылали, как-будто их озарило красным заревом зловещого солнечного заката. Не упустив заметить это и перетолковать по-своему, мистер Домби продолжал:

-- Мистер Каркер был так добр, что поехал туда и нанял нам на время дом. По возвращении хозяйства в Лондон, я прииму меры, какие сочту полезными для лучшого им управления. Одною из них будет приглашение сюда (если это возможно) весьма-почтенной особы, находящейся в ограниченных обстоятельствах, одной мистрисс Пинчин, которая занимала некогда доверенное место в моем семействе: она будет здесь в качестве домоправительницы. Такое хозяйство, как это, над которым председательствуют только по имени, мистрисс Домби, требует способной головы.

Она переменила свое положение прежде, чем он дошел до последней фразы, и теперь сидела - все не- сводя с него глаз - вертя на руке браслет, не легким женским, прикосновением, но нажимая и двигая им по гладкой коже, так-что на ней обозначился красный рубец.

-- Я заметил, сказал мистер Домби: - и этим окончу то, что счел нужным сообщить вам теперь, мистрисс Домби - я заметил сейчас, сударыня, что вы приняли особенным образом упоминание мое о мистере Каркере. По случаю обнаружения вам при этом доверенном лице моего неудовольствия касательно вашей манеры принимать моих гостей, вам было угодно объявить возражение против его присутствия. Вам прийдется преодолеть свое неудовольствие, сударыня, и привыкнуть к вероятности видеть. мистера Каркера при многих подобных случаях, если вы не воспользуетесь средством отвратить это - средством, которое в ваших руках, то-есть, если вы перестанете подавать мне повод к неудовольствию на вас. Мистер Каркер - продолжал мистер Домби, который, после замеченного им сейчас волнения, надеялся этим способом вернее усмирить гордость своей жены, а, может-быть, желал также выказать перед этим джентльменом свою власть в новом и торжественном виде: - мистер Каркер, пользуясь моею доверенностью, мистрисс Домби, может до такой степени пользоваться и вашею. Надеюсь, мистрисс Домби, продолжал он после краткого молчания, в-течение которого, в усугубившейся надменности, он, по-видимому, остановился на своей идее: - что мне не будет случая поручать мистеру Каркеру передавать вам мои замечания или выговоры; но как в моем положении и при моей репутации было бы унизительно вступать часто в мелочные споры с дамою, которой я сделал величайшее отличие, какое только к моей власти, я не задумаюсь воспользоваться его услугами, когда сочту это нужным...

-- Теперь, подумал он, вставая с полным убеждением в своем нравственном могуществе, и вставая более негибким и непроницаемым чем когда-нибудь: она знает меня и мою решимость.

Рука, которая так нажимала браслет, легла тяжело на грудь Эдифи, но она все смотрела на мужа с неизменившимся лицом, и сказала тихим голосом:

-- Постойте... ради самого Бога! Я должна говорить вами.

Почему она не заговорила в-течение нескольких, минут, и какая внутренняя борьба- сделала ее неспособною говорить, между-тем, как сильное принуждение дало лицу её неподвижность мрамора? Она смотрела на него ни покорно, ни непокорно, без дружбы или ненависти, без гордости или смирения - только вопрошающим взглядом.

-- Соблазняла ли я вас когда-нибудь, чтоб вы искали моей руки? Прибегала ли я когда-нибудь к лукавству для привлечения вас? Была ли я с вами любезнее, когда вы искали моей руки, чем теперь, после нашей свадьбы? Была ли я с вами когда-нибудь другою, нежели теперь?

-- Сударыня, я не вижу никакой надобности входить в такия разсуждения...

-- Думали ли вы, что я вас люблю? Знали ли вы, что этого никогда не было? Заботились ли вы когда-нибудь - вы, мужчина! - о моем сердце и о том, как приобрести такую недостойную вещь? Было ли в нашем торге какое-нибудь жалкое притязание на любовь - с моей стороны или с вашей?

-- Вопросы эти не имеют никакой цели, сударыня.

Она встала между им и дверью, чтоб загородит ему дорогу, и, выпрямившись во всю величавость своего стройного стана, продолжала смотреть на. него пристально.

-- Вы отвечаете на каждый из этих вопросов. Вы отвечаете мне прежде, чем я говорю - да. Как можете вы этому помочь, вы, которому жалкая истина известна столько же, как и мне? Теперь, скажите мне: еслиб я любила вас до обожания, могла ли бы я сделать больше, как отдать вам всю мою волю и все мое существо, чего вы сейчас требовали? Еслиб сердце мое было чисто и совершенно непорочно, а вы были бы его идолом, могли ли б вы требовать большого и получить больше?

-- Вероятно нет, сударыня, отвечал он холодно.

огня в черных глазах, ничего, кроме того же пристального и вопрошающого взора, не сопровождало этих слов.) Вы знаете мою историю... Вы говорили о моей матери... Не-уже-ли вы думаете, что можете унизить или переломить меня до покорности и послушания?

Мистер Домби улыбнулся, как улыбнулся бы при вопросе, в состоянии ли он выплатить десять тысячь фунтов стерлингов.

-- Если есть что-нибудь необыкновенное тут, сказала она с легким движением руки к лицу, как и прежде, неподвижному и безвыразительному, кроме того же пытливого взгляда: - так-как я знаю, что теперь необыкновенные чувства здесь (приподняв прижатую к груди руку и тяжко опустив ее) - подумайте, что теперешняя просьба моя к вам имеет значение, которое выходит из ряда обыкновенных. Да, прибавила она поспешно, как-будто в ответ на нечто, отразившееся на лице его: - я собираюсь просить вас.

Мистер Домби, с небрежно-снисходительным наклонением подбородка, от-чего зашумел его туго-накрахмаленный галстух - сел на стоявшую подле него софу и приготовился слушать просьбу жены.

-- Если вы можете поверить, что я теперь в таком состоянии духа... (ему почудились слезы на глазах её, и он подумал с самодовольствием, что довел ее до этого, хотя ни одна слеза не скатилась по щеке Эдифи, и она смотрела на него с такою же твердостью, как всегда)... если я нахожусь в таком состоянии духа, которое делает мои слова невероятными для меня-самой, потому-что они сказаны человеку, сделавшемуся моим мужем, а что еще важнее, сказаны вами, то вы, может-быть, придадите им больше веса. К мрачной цели, к которой мы оба стремимся и можем дойдти, мы запутываем на пути не одних себя - это было бы еще неважно, но и других.

Других! Он понял, на кого метило это слово, и угрюмо нахмурился.

-- Я говорю с вами ради других... также ради вас-самих, и ради меня. С самой нашей свадьбы, вы обращались со мною нагло-надменно, и я отплачивала вам тем же. Вы показывали мне и всем, кому случалось нас окружать, что сделали мне большую честь и большую милость, женившись на мне. Я думала иначе и показывала это ясно. Вы, кажется, не понимаете, или (сколько зависело бы от вашей воли) не желаете, чтоб каждый из нас шел своим отдельным путем: вместо этого, вы ждете от меня покорности, которой никогда не получите.

Хотя лицо её было то же, однако слово "никогда" получило свое могущественное Значение от самого дыхания, с которым было выговорено.

-- Я не чувствую никакой верности к вам, вы это знаете. Вы бы и не заботились о ней, еслиб я даже любила или могла любить вас. Также точно я знаю, что и вы не питаете никакой нежности ко мне. Но мы соединены друг с другом, и в этих узах, как я уже сказала, запутаны, другие. Мы оба должны умереть; мы оба уже в связи с мертвыми, каждый через маленького ребенку. Будем удерживаться...

Мистер Домби тяжело перевел дух, как-будто хотел сказать: о! так вот что!

-- Нет богатства, продолжала она, побледнев сильнее, тогда, как глаза заблестели еще большею выразительностью - которым можно было бы купить у меня эти слова, или их значение. Сказанные раз, не воротятся ни от какого богатства, на от какой власти. Я чувствую их, взвесила их смысл, и останусь верною, потому-что решилась. Если вы дадите. мне обещание удерживаться с вашей стороны, я обещаю вам удерживаться с своей. Мы самая несчастная чета, из которой исторгнуты, по различным причинам, все чувства, дающия супружеское счастие, или, по-крайней-мере, оправдывающия супружество; но со-временем может зародиться между нами некоторое дружество, или некоторое приспособление друг к другу. Я постараюсь надеяться этого, если вы попытаетесь сделать то же; буду смотреть с надеждою на лучшее и счастливейшее употребление своих зрелых лет, чем то, какое сделала из своей юности и лучшей поры жизни!

Все это проговорила она тихим и ясным голосом, который не возвышался и не понижался ни раза; кончив, она опустила руку, которою удерживала грудь и принуждала себя к безстрашию и наружному спокойствию: руку, но не взоры, которые так пристально наблюдали его лицо!!

-- Сударыня, сказал мистер Домби, с крайнею степенью достоинства: - я не могу принять никаких предложений такого необыкновенного свойства.!

Она все смотрела на него без малейшого изменения в лице.

-- Я не могу, продолжал он, вставая: - согласиться пересуживать или подвергать переговорам с вами, мистриссе Домби, предмета, О котором вам уже известны мои мысли и ожидания. Я объявил свой ultimatum, сударыня, и мне осталось только просить вас обратить на него самое серьёзное внимание.

Надобно было видеть, как лицо её вдруг приняло свое прежнее выражение, только с усилившеюся энергией; как эти глаза опустились, будто перестав смотреть на какой-нибудь низкий и противный предмет; как вдруг озарилось это надменное чело, как презрение, гнев, негодование и отвращение пробились наружу, а бледная тень мольбы исчезла, будто легкий нар! Ему оставалось только смотреть на это, и смотреть к своему уничижению.

-- Я пойду своим путем, сударыня, возразил мистер Домби: - и будьте уверены, ничто не совратит меня с него.

Она молча обернулась к нему спиною и села перед зеркалом.

-- Полагаюсь на лучшее уразумение вами ваших обязанностей, на более-основательные чувства, и на более-верные внушения вашего разсудка, сударыня.

Ни слова в ответ. Он видел в зеркале, что лицо её не выражало ни малейшого помышления о нем, будто он был не больше, как незримым пауком на стене или перебегавшим по полу жуком, или, вернее, будто он был тем или другим, виденным и раздавленным ею насекомым, от которого она сейчас только отвернулась, и потом забыла, как о ничтожной, мертвой гадине в роде околевающих ежедневно на земле.

Он оглянулся назад, дойдя до дверей, и окинул взором роскошный, ярко-освещённый покой, раскиданные везде прекрасные и блестящие предметы, фигуру Эдифи перед зеркалом в великолепном бальном наряде, и посмотрел еще раз налицо её, каким увидел его в зеркале; дотом он отправился в свою старую комнату, посвященную размышлениям, унося с собою в мыслях живую картину всего этого и блуждающую, безотчетную мысль, какие иногда бродят в человеческой голове: каково будет смотреть эта комната, когда он увидит ее в следующий раз?

Впрочем, мистер Домби был вообще весьма-молчалив, весьма-величав и твердо убежден в непременном достижении своей цели. Таким он и остался.

Он не был расположен сопровождать свое семейство в Брайтон, но благосклонно уведомил Клеопатру за завтраком, в утро их отъезда, последовавшого дня через два после описанной вами супружеской сцены, что его можно скоро ожидать в тех местах. Нужно было спешить доставить Клеопатру куда-нибудь в здоровое место: она казалась решительно на ущербе и быстро-склонявшеюся к земле.

Не претерпев решительного вторичного припадка болезни, старуха, по-видимому, отползла назад в своем выздоровлении от первого. Она была тощее и морщинистее, более-сбивчива в своем частом полоумии, путалась чаще в речах и забывалась чаще. В числе признаков последняго недуга, она впала в привычку перемешивать имена своих двух зятей, живого и покойного, и обыкновенно называла мистера Домби или "Грэнджби", или "Домбером", или без разбора тем и другим именем.

Но все-таки она была юношественно-игрива и чрезвычайно-моложава, явилась к завтраку перед отъездом в новой шляпке, заказанной нарочно по этому случаю, и дорожном платье, вышитом и обшитом как для младенца. Теперь не легко было надеть на нее "летучую" шляпку или удержать ее на месте - на темени дряхолой трясущейся головы, когда она была наконец надета. В настоящем случае шляпка эта все сдвигалась на один бок, и ее безпрестанно поправляла горничная Флоуерс, которая держалась в-течение всего завтрака по близости с этою исключительною целью.

-- Ну, мой любезнейший Грэнджби, сказала мистрисс Скьютон: - вы решительно должны обещать к нам очень-скоро. Она имела также привычку урезывать слоги слов, а иногда совершенно выкидывать и целые слова.

-- Я сказал сейчас, сударыня, возразил мистер Домби грозно и с напряжением: - что располагаю приехать через день мы через два.

-- Бог с вами, Домбер!

Тут майор, пришедший проститься с дамами и вытаращивший на мистрисс Скбютон свои апоплексические глаза, с безкорыстным спокойствием существа безсмертного сказал:

-- Клянусь Богом, сударыня, вы не приглашаете к себе старого Джое!

-- Кто этот злодей? прошепеляла Клеопатра. Но Флоуррс, потрепала ее по тулье съехавшей шляпки и как-будто возвратила ей память. Она привосокупила: - О! вы говорите о себе, негодное создание!

-- Чертовски-плохо, сэр, шепнул майор мистеру Домби. - Плохо. Никогда не укутывалась как должно; майор был сам застегнут до подбородка. - Кого же мог Дж. Б. подразумевать, как не старого Джое, старого Джое Бэгстока - Джозефа, вашего раба - Джое, сударыня! Вот он! Вот бэгстокские мехи, сударыня! вскричал майор, ударяя себя звонко но груди.

-- Мой ангел Эдифь, Грэнджби, как это странно, сказала Клеопатра брюзгливо: - что майор...

-- Бэгсток! Дж. Б.! подхватил майор, видя, что она забыла его имя.

Я ворочусь. Они, конечно, могут подождать, пока я ворочусь!

Клеопатра оглядывала всех сидящих за столом и казалась не в духе.

-- Я не хочу гостей... право, ненужно гостей; немножко отдыха - и все тут... мне больше ничего не нужно. Ко мне не должны приближаться негодные твари, пока я не поправлюсь; при этом, желая снова выкинуть одну из своих кокетливых проделок, она хотела ударить майора веером, но, вместо того, опрокинула чашку мистера Домби, стоявшую совершенно по другому направлению.

Потом она позвала Витерса и велела ему смотреть, чтоб непременно приступили к некоторым пустым переделкам в её комнате, которые должно кончить прежде, чем она воротится и начать немедленно, так-как нельзя сказать, когда именно ей вздумается воротиться, а у нея много приглашений, и она намерена делать и принимать целую тьму визитов. Витерс выслушал эти приказания с приличным вниманием и поручился за их исполнение; но отступив от своей госпожи шага на два парад, не мог удержаться от странного взгляда на майора, тот взглянул также странно на мистера Домби, а мистер Домби не менее странно на мистресс Скьютон; та же, с своей стороны, кивнула до того, что шляпка съехала ей на один глаз, и она барабанила по тарелке, действуя ножом и вилкою, как-будто играя кастаньетами.

Одна Эдифь не поднимала глаз ни на чье лицо из присутствугощих и не казалась удивленною или огорченною ничем, что бы ни делала, что бы ни говорила её мать. Она слушала её безсвязную болтовню, или, по-крайней-мере, повертывала к ней голову, когда та адресовалась к ней, отвечала несколькими тихими словами, когда было нужно, иногда останавливала Клеопатру; когда та бредила, или направляла её память на путь истинный односложным словом, когда та сбивалась. Мать, как бы ни блуждали её мысли на-счет всего остального, была постоянна в одном - безпрестанно наблюдала физиономию дочери. Она смотрела на прекрасное лицо, строгое и мраморно-неподвижное, то с каким-то боязливым восторгом; то с резвым тиканьем, стараясь вызвать на нем улыбку, то с брюзгливыми слезами и завистливыми сотрясениями головы, как-будто воображая, что дочь к ней невнимательна - но всегда под влиянием влечения к ней, которое не слабело, как бы ни бродили мысли старухи, но овладело всем существом её. С лица Эдифи взор её переходил no-временам на Флоренсу с довольно-диким выражением; иногда она пробовала смотреть куда-нибудь в сторону, как-будто избегая притягательной силы лица дочери; но глаза её обращались к ней снова и по-видимому насильно, хотя Эдифь не искала встречи с ними и не обезпокоила матери ни одним взглядом.

По окончании завтрака, мистрисс Скьютон, прикинувшись опирающеюся с девическою легкостью на руку майора, хотя по другую сторону ее с усилием поддерживала горничная Флоуерс, а сзади паж Витерс, добралась до кареты, в которой должна была ехать в Брайтон вместе с Флоренсою и Эдифью.

-- Не-уже-ли Джозеф решительно изгнан, мэм? сказал майор, всунув свое синее лицо в окошко кареты. - Годдэм, мэм, не-уже-ли Клеопатра так жестокосерда, что запретит своему верному Антонио Бэгстоку приближаться в ней?

-- Убирайтесь! отвечала Клеопатра. - Я вас терпеть не могу. Вы увидите меня, когда я ворочусь, если будете вести себя очень-хорошо.

-- Так скажите Джое, что он может жить надеждою, мэм; не то он умрет с отчаяния.

Клеопатра вздрогнула и откинулась назад.

-- Эдифь, мое дитя, скажи ему...

-- Что?

-- Какие страшные слова! Он говорит такия страшные вещи!

Эдифь сделала ему знак удалиться, велела ехать и предоставила майора мистеру Домби, к которому он воротился посвистывая.

-- Знаете, что я вам скажу, сэр? сказал майор, закинув руки за спину и раздвинув широко ноги: - одна из наших прелестных знакомых отправилась в безъизвестную улицу.

-- Я вас не понимаю, майор.

-- Я хочу сказать, Домби, что вы скоро будете осиротелым зятем.

Мистеру Домби, по-видимому, очень не понравилась такая безцеремонности, и майор принялся за свой лошадиный кашель, что всегда делал, когда хотел казаться степенным.

-- Годдэм, сэр! Нет никакой нужды скрывать этот факт. Джое человек прямой, сэр. Такая у него натура. Если вы хотите иметь старого Джоша, сэр, то берите его таким, каков он есть, и вы найдете его чертовски-ржавым, старым забиякой, из зубастой Дж. Б. породы. Домби, матушка вашей жены утекает, сэр.

-- Я боюсь, возразил мистер Домби весьма-философически: - что мистрисс Скьютон значительно потрясена.

-- Однако, перемена жизни и заботливость могут еще сделать для нея многое.

-- Не верьте этому, сэр. Годдэм, сэр! она никогда не куталась как должно. Если человек не укутается, так его нечему держать. Есть люди, которым должно умереть. Непременно. Годдэм, они умрут. Они упрямы. Я вам скажу вот что, Домби: может-быть, это не будет вычурно; может-быть, не утонченно, а туго и круто, но несколько старого, настоящого британского, бэгстоковского элемента, сэр, не мешало бы подбавить в человечество, для улучшения людской породы.

Сообщив это драгоценное сведение, майор, человек по истине "синий", какими бы он ни обладал другими качествами, за которыми входил в классификации "старого, настоящого британского элемента" - чего еще никто не определил вполне - майор свернул свои параличные признаки и раковые глаза в клубок и пыхтел так во весь, остаток дня.

Клеопатра, то брезгливая, то самодовольная, иногда сонная, иногда несонная, но вообще необычайно-юношественная, приехала в тот же вечер в Брайтон, разсыпалась на части, по обыкновению, и была уложена в постель. Там мрачно-настроенная фантазия могла бы легко нарисовать более-могущественное олицетворение смерти, чем каким была её полная, здоровая горничная, которой бы следовало быть скелетом - олицетворение смерти, бодрствующее за розовыми занавесами, привезенными нарочно сюда, чтоб они проливали свой цвет на полуживую старуху.

готова, с прежнею машинальною внимательностью и холодною красотою - и оне выезжали вдвоем: Эдифь чувствовала себя неловко при Флоренсе теперь, когда матери её стало хуже, и она сказала Флоренсе с нежным поцелуем, что предпочитает выезжать с матерью одна.

Раз, мистрисс Скьютон была в нерешительном, капризном, ревнивом расположении духа, которое развилось в ней, когда она начинала выздоравливать от первого удара паралича. Просидев несколько времени молча в карете и во все это время наблюдая лицо дочери, она вдруг взяла её руку и начала цаловать с жаром. Рука не была ни дана, ни отнята, но просто уступила безсознательно тому, что с нею хотели делать, а дотом, когда мать перестала держать ее, она опустилась сама собою, как безжизненная. На это старуха начала плакаться и жаловаться, и говорить, какою нежною матерью она была, и как она теперь покинута и забыта! Она, продолжала сетовать по своевольным промежуткам времени, даже когда оне вышли из кареты. Старуха двигалась пешком, при помощи Витерса и трости, Эдифь шла рядом с нею, а карета следовала за ними в недальнем разстоянии.

День был пасмурный, зловещий, ветренный, и они шли по доунсам, имея перед собою только небо и голую полосу песчаной почвы. Мать продолжала брюзгливо свои монотонные сетования, повторяя их по временам в-полголоса, а гордая фигура дочери двигалась медленно подле нея, как вдруг на одном пригорке показались две другия женския фигуры, которые издали казались такими странными и преувеличенными подобиями их собственных, что Эдифь невольно остановилась.

Почти в одно время с нею остановились и те женщины; та, которая показалась Эдифи изуродованною тенью её матери, говорила с жаром другой, указывая рукою на обеих дам. Первая, по-видимому, чувствовала расположение вернуться; но другая, в которой Эдифь узнала столько сходства с собою, что была поражена странным чувством, похожим на страх, продолжала идти; тогда обе пошли вместе.

Большую часть этих замечаний Эдифь сделала, подходя к тем двум фигурам, потому-что она приостановилась только на мгновение. Разсмотрев их ближе, она увидела, что оне одеты бедно, как безприютные скиталицы; младшая разносила для продажи кой-какие вязаные вещи и товар в том же роде, а старая брела с пустыми руками.

следы того, что таилось в её собственной душе, хотя и не отражалось в наружности; но когда младшая подошла, встретила её взгляд и устремила на нее свои блестящие глаза - несомненно представляя нечто из её вида и осанки, и, по-видимому, сочувствуя её мыслям - она ощутила, как по телу её пробегал озноб, будто день делался пасмурнее, а ветр холоднее.

Обе группы сошлись. Старуха, остановившись, нагло протянула руку и стала просить милостыни у мистрисс Скьютон. Молодая остановилась также; она и Эдифь смотрели друг другу прямо в глаза.

-- Что ты продаешь? спросила Эдифь.

-- Только это, отвечала она, держа на показ свои товары и не глядя на них. - Себя я продала уже давно.

-- Миледи, не верьте ей, каркала старуха, обратясь к мистрисс Скьютон: - не верьте. Она любит болтать такой вздор. Это моя хорошенькая и непокорная дочь. Я не слышу от нея ничего, кроме упреков, милэди, за все, что для нея сделала. Вот, посмотрите на нее, милэди, как она глядит на свою бедную старую мать.

В это время, вмешалась в разговор Эдифь:

-- Я видела тебя прежде, обратясь к старухе.

-- Да, милэди (и она присела). - Там, в Варикшире, утром, между деревьями... когда вы не хотели дать мне ничего. Но тот джентльмен, он дал мне денег! О, Бог с ним, Бог с ним! чавкала она, держа протянутою костлявую руку и страшно оскаля зубы к дочери.

хорошая мать.

-- Да, милэди, да, щебетала старуха, протянув к ней свою алчную руку. - Благодарю вас, милэди. Благослови вас Бог, милэди. Еще шестипенсовик, моя хорошенькая лэди... сами вы добрая мать.

-- И со мною иногда поступают довольно-таки непочтительно, мое доброе старое творение, уверяю тебя, сказала мистрисс Скьютон плаксивым тоном. - Вот тебе! Дай мне руку. Ты предоброе старое творение - полное того, как оно называется - и все это. Ты вся нежность и прочая, не так ли?

-- О, да, милэди!

-- Да, я уверена; таково же это джентльменистое создание Грэнджби. Право, я должна пожать тебе руку еще раз. Ну, теперь ты можешь идти, знаешь... и я надеюсь (обращаясь к дочери своего двойника), что ты будешь оказывать больше благодарности и врожденного - как его зовут, и все остальное... но я никогда не помнила имен, потому-что верно никогда не было лучшей матери, чем было для тебя это доброе старое творение. Пойдем, Эдифь!

пересчитывая деньги. Между Эдифью и младшею странницей не было сказано ни слова, не было ни одного жеста; но ни одна не свела ни на мгновение пристального взгляда с другой. Все это, время оне стояли лицом-к-лицу; наконец, Эдифь, будто пробудившись от сновидения, пошла тихо вперед. - Ты красавица, бормотала её тень, глядя ей вслед: - но красота нас не спасает. Ты женщина гордая; но гордость нас не спасает. Нам нужно узнать друг друга, когда мы опять встретимся!