Домби и сын.
Часть седьмая.
Глава II. Ночь.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Часть седьмая. Глава II. Ночь. (старая орфография)

ГЛАВА II.
Ночь.

Флоренса, давно проснувшись, печально замечала то отчуждение, которое существовало между отцом её и Эдифью и которое с каждым днем увеличивалось. С каждым днем опыт сгущал тень над её любовью и надеждою, пробуждал старое горе, уснувшее на несколько времени, и давал чувствовать его тяжесть сильнее, чем прежде.

Тяжело было - никто, кроме Флоренсы, не знает, как тяжело! - превратить в агонию кроткую привязанность молодого, искренняго сердца, и, вместо нежного участия и заботливости, найдти суровое отвращение. Тяжело было чувствовать то, что чувствовало её сердце, и никогда не знать счастия взаимности; по еще тяжеле было прийдти к необходимости осуждать своего отца или Эдифь, которая так любила ее, и думать о своей любви к каждому из них, поочереди, с боязнью, недоверчивостью и удивлением.

И при всем том, Флоренса начала так поступать, и этот поступок был внушен ей чистотою души её. Она видела, что отец был холоден и жесток, как к ней, так и к Эдифи, тверд, неумолим, непреклонен. Не-уже-ли, спрашивала она себя со слезами, милая мать её так же страдала от такого обращения, и истомилась, и умерла? Потом она думала, как горда и надменна Эдифь со всеми, кроме её, с каким презрением она обходится с ним, как далеко она держит себя от него, и что она сказала в тот вечер, когда приехала домой... И вдруг представилось Флоренсе, как преступление, что она побит ту, которая ненавидит отца её; и что отец её, зная об этом, должен думать о ней в своей одинокой комнате, как о безчувственном ребенке, который с самого рождения не мог заслужить его привязанности. Первое ласковое слово, первый приветливый взгляд Эдифи разсеевали эти мысли и выставляли их в виде черной неблагодарности, потому-что кто же развеселял бедное сердце Флоренсы и был её лучшим утешителем? Таким-образом, склоняясь на сторону их обоих, сочувствуя несчастиям обоих и сомневаясь в своих обязанностях к обоим, Флоренса, при своей распространявшейся любви, возле Эдифи страдала более, чем в то время, когда берегла свою нераздельную тайну в печальном доме, и когда её прекрасная маменька еще не переступала через порог его.

Одна печальная истина, превосходившая все остальное, оставалась тайною для Флоренсы. Она никогда не подозревала, что Эдифь, своею нежностью к ней, более и более отдаляла от нея отца и давала ему новые причины к неудовольствию. Еслибы Флоренса понимала возможность таких последствий от такой причины, сколько скорби узнала бы она, какой жертвы не принесла бы она, бедная, любящая девушка! как скоро и верно перешла бы она к тому Всевышнему Отцу, который не отвергает любви своих детей, не презирает их сердец истерзанных и измученных грустью! Но случилось иначе.

Никогда ни слова не было произнесено между Эдифью и Флоренсою об этих предметах. Эдифь сказала, что на этот счет между ними должно быть мертвое молчание: - и Флоренса чувствовала, что Эдифь была права.

В таком положении было дела, когда отца её привезли домой больного и разбитого. Слуги отнесли его в его комнату; Эдифь не подошла к нему; при нем не осталось никого, кроме Каркера, который также удалился около полуночи.

-- Чудесный он собеседник, мисс Флой, сказала Сузаина Ниппер. - О, он мастер своего дела! Я бы ни за что в свете не подпустила его к себе.

-- Милая Сузанна, прошептала Флоренса: - перестань!

-- Хорошо вам говорить "перестань", мисс Флой; но мы дошли до таких проделок, которые всю кровь в человеке превращают в булавки и иголки. Не ошибитесь в моих словах, масс Флой; я ничего не говорю о вашей мачихе, которая всегда обходилась со мною как прилично госпоже, хотя она немного и горда, что, впрочем, не мое дело; но когда мы доходим до того, что каких-нибудь мистрисс Пипчин ставят выше нас и дают им стеречь дверь вашего папеньки, как крокодилам (хорошо еще, что они не кладут яиц), то это для нас ужь слишком-обидно!

-- Папенька хорошого мнения о мистрисс Пипчин, Сузаина, отвечала Флоренса: - и имеет право выбирать себе ключницу. Прошу тебя, перестань.

-- Хорошо, мисс Флой, отвечала Ниппер: - когда вы что приказываете, я всегда вас слушаю; но мистрисс Пипчин действует на меня, все равно, как сырой крыжовник.

Сузаина была особенно разгорячена в тот вечер, когда мистера Домби привезли домой, потому-что когда Флоренса послала ее вниз узнать о здоровьи отца, она принуждена была передать этот вопрос своей смертельной неприятельнице, мистрисс Пиппин, которая, ничего не сказав мистеру Домби, взяла на себя дать довольно-дерзкий ответ, как выражалась мисс Ниппер. Такой поступок Сузанна Ниппер называла неуважением к своей молодой госпоже, чего нельзя было извинить. Но уже с самой женитьбы мистера Домби, в Сузанне родились подозрение и недоверчивость, потому-что, питая сильную и искреннюю привязанность к Флоренсе, она ревновала Эдифь, разделившую с нею власть и ставшую между ними. Как ни гордилась, как ни радовалась Сузанна Ниппер, что её молодая госпожа займет свое настоящее место, и что она будет иметь прекрасную супругу отца своего покровительницею и подругою, она не могла уступить своей власти Эдифи без досады и смутной злопамятности, которым не замедлила найдти оправдание в надменном характере госпожи своей. С самой женитьбы мистера Домби мисс Ниппер издали смотрела на домашния дела с решительным убеждением, что от мистрисс Домби не будет ничего хорошого, и при всяком удобном случае объявляла, что она ничего не может сказать против нея.

-- Сузанна, сказала Флоренса, сидевшая задумчиво у стола: - теперь очень-поздно. Мне ничего более не нужно к ночи.

-- Ах, мисс Флой! отвечала Ниппер: - как часто жалею я о бывалом времени, когда сиживала с вами гораздо-позже и, устав, засыпала, когда вы и не думали еще смыкать глаз. Но теперь у вас есть мачиха, мисс Флой, и мне тут нечего делать.

-- Я не забуду, что ты всегда была при мне, когда у меня не было матери, Сузанна, кротко отвечала Флоренса: - никогда не забуду! И, подняв глаза, она обвила свою руку около шеи своей бедной подруги, прильнула лицом своим к её лицу и, пожелав ей доброй ночи, поцаловала ее. Это так смягчило мисс Ниппер, что она зарыдала.

-- Любезная мисс Флой, сказала Сузанна: - я опять схожу вниз и посмотрю, в каком состоянии ваш папенька; я знаю, вы безпокоитесь о нем.

-- Нет, отвечала Флоренса: - ступай спать. Поутру мы больше узнаем. Я сама спрошу поутру. Маменька верно была внизу, или теперь там. (И Флоренса покраснела, не имея этой надежды.) Доброй ночи.

Сузанна была так растрогана, что не могла изъявить сомнение о присутствии мистрисс Домби в комнате её мужа; она тихонько вышла. Флоренса, оставшись одна, закрыла лицо руками, как она часто делывала в прежние дни, и не старалась более удерживать своих слез. Неприятность домашняго раздора и несчастия, исчезающая надежда найдти доступ к сердцу отца, сомнения и боязнь между отцом и мачихои, сожаление невинной души об обоих; тяжелая грусть при виде такого конца - все это столпилось в её мыслях и быстрее погнало из глаз слезы. Потеряв мать и брата, не заслужив привязанности отца, видя Эдифь, которая ненавидела его, но любила ее и была любима ею, она была уверена, что никогда не будет счастлива. Эта грустная уверенность вскоре стихла; но мысли, породившия ее, были так сильны и справедливы, что не могли исчезнуть вместе с нею.

Между этими размышлениями, являлся образ её отца, страдающого и раненного, лежащого в своей комнате, покинутого теми, которых место было возле него, и проводившого поздние часы ночи в одиноком страдании. Страшная мысль, заставившая ее вздротуть и всплеснуть руками - хотя эта мысль была для нея не новою - что он может умереть и никогда не увидеть её, не произнести даже её имени - оледеняла ее ужасом. В волнении, трепеща всем телом, она вздумала еще раз спуститься вниз и пробраться к дверям его.

Она стала прислушиваться. В доме все было тихо и все огни потушены. - Много, много прошло времени, думала она, с-тех-пор, как она начала свои ночные путешествия к дверям его.

Никто не шевелился в доме. Дверь была полуотворена для воздуха, и в комнате было так тихо, что она могла слышать, как горел огонь и счесть стуканье часов, стоявших на камине.

Она заглянула в комнату. В этой комнате ключница, завернувшись в одеяло, крепко спала в покойном кресл перед огнем. Дверь в другую комнату была притворена и закрыта ширмою; но там виден был огонь, освещавший карниз постели. Все было так тихо, что она могла слышать дыхание отца. Это дало ей смелость зайдти и заглянуть за ширмы,

Она с такою боязнью смотрела на его спящее лицо, как-будто увидела его неожиданно; она так же стояла на одном месте, как стала бы тогда, когда бы он проснулся.

На лбу у него был рубец; его намоченные волосы в безпорядке лежали на подушке. Рука, свисшая с постели, была перевязана. Он был очень-бледен. Но не это приковало Флоренсу к одному месту, после того, как она уверилась, что он спит. Она нашла в нем что-то особенное.

Она никогда еще не видела его лица без выражения убийственного к ней равнодушия. Она никогда еще не видела его лица без того, чтоб не потупить своего робкого взгляда перед его суровым, отталкивающим взором. При взгляде на него теперь, ей в первый раз показалось, что на нем нет облака, помрачавшого её детство. Тихая, покойная ночь царствовала у его изголовья. Он, может-быть, заснул, благословляя ее.

Проснись, недобрый отец! Проснись теперь, жестокосердый человек! Время летит, часы бегут сердитым бегом. Проснись!

На лице его не видно было никакой перемены; его недвижное спокойствие напоминало лица умершим. Так, бывало, смотрели они;' так могла бы и она встретить ласковый взгляд, вместо ненависти и равнодушия, которые окружали ее! Когда прийдет это время, для него не будет тяжеле от того, что ей хотелось бы сделать, а ей стало бы гораздо-легче.

Она подошла к самой постели; удерживая дыхание, наклонилась и тихонько поцаловала его в лицо; она даже положила на минуту свое лицо к нему на подушку и, не, прикасаясь к нему, обвила его своею рукою.

Проснись, несчастный, пока она еще близко! Время летит и час бежит сердитым бегом; его нога уже в твоем доме. Проснись!

Она молила Бога благословить её отца и смягчить его к ней, если возможно; если же нет, то простить ему, если он несправедлив, и позабыть её молитву. Потом, взглянув еще раз на отца, она робко вышла из комнаты.

Теперь пусть он спит, сколько хочет! Но дай Бог, чтоб при пробуждении он нашел возле себя дочь свою!

Грустно и печально было сердце Флоренсы, когда она поднималась наверх. Молчаливый дом казался еще угрюмее. Общий сон среди мертвой ночи имел для нея торжественность жизни и смерти. Таинственность её поступка еще более увеличивала страх её. Она как-будто не хотела, не могла войдти в свою спальню. Пробравшись в гостиную, где луна ярко сияла сквозь шторы, она выглянула на опустелую улицу.

Ветер выл уныло. Фонари казались бледными и дрожали, как-будто от стужи. На отдаленном небе виднелось что-то непохожее ни на темноту, ни на свет, и зловещая ночь дрожала, как умирающий при последних мучениях. Флоренса припоминала, как, у постели больной, она хмурилась на пасмурную погоду, как-будто имела к ней врожденную антипатию, а было очень, очень-пасмурно...

Маменька не приходила в этот вечер в её комнату: вот почему она так долго не ложилась в постель. Чувствуя какое-то безпокойство и вместе с тем необходимость говорить с кем-нибудь и разрушить чары молчания и мрака, Флоренса направила свои шаги к той комнате, где спала Эдифь.

Дверь не была заперта изнутри и легко уступила усилию дрожавшей руки. Флоренса удивилась, увидя яркий свет; удивление её еще более увеличилось, когда она увидела, что её мать, полураздетая, сидела перед потухшим камином. Глаза её были подняты вверх, и в их блеске, и в её лице, и в движении её рук, судорожно сжимавших ручки кресел, Флоренса увидела такое дикое волнение, что невольно ужаснулась.

-- Маменька! вскричала она: - что с вами?

Эдифь вдрогнула и взглянула на нее с таким страхом, что Флоренса испугалась еще более.

-- Маменька, милая маменька! что с вами? сказала Флоренса, поспешно подходя к ней.

-- Я не так здорова, отвечала Эдифь, подавая ей руку и смотря на нее с тем же странным выражением. - Я видела дурные сны, мой друг.

-- Еще не ложась в постель, маменька!

-- Нет; это были сны на яву.

Черты лица её постепенно смягчались, и, обняв Флоренсу, она нежно спросила:

-- Но что делает здесь моя птичка? Зачем здесь моя птичка?

-- Мне стало грустно, маменька, потому-что не видала вас вечером и не знала, что с папенькой.

-- Поздно теперь? спросила Эдифь, откидывая назад кудри девушки, смешавшияся с её черными полосами.

-- Очень-поздно. Скоро день.

-- Скоро день! с изумлением повторила Эдифь.

-- Милая маменька, что вы сделали со своею рукою? спросила Флоренса.

Эдифь быстро отдернула руку и с прежним испугом взглянула на девушку, но, тотчас же оправясь, отвечала:

-- Ничего, ничего, милая Флоренса.

И грудь её волновалась, и она горько заплакала.

-- Маменька, милая маменька! не-уже-ли я ничего не могу сделать для вашего счастия? Не-уже-ли нет никаких средств?

-- Никаких! отвечала Эдифь.

-- Точно ли вы в этом уверены? Не-уже-ли это решительно невозможно? Вы не будете сердиться, милая маменька, если, не смотря на ваше запрещение, я буду говорить о том, что у меня на сердце?..

-- Безполезно, отвечала Эдифь: - безполезно. Я сказала тебе, мой ангел, что видела дурные сны. Ничто не может изменить их и помешать им возвратиться опять.

-- Я не понимаю вас, сказала Флоренса, смотря на её встревоженное и опечаленное лицо.

-- Мне грезилось, сказала Эдифь тихим голосом: - гордость, безсильная на добро, всевластная на зло; гордость, раздражаемая и подстрекаемая в-продолжение многих постыдных годов; гордость, унизившая человека сознанием собственного его унижения и никогда недававшая ему силы почувствовать это унижение или избегнуть его, или сказать: "этого не должно быть"; гордость, которая, при благородном направлении, могла бы вести к лучшей цели, но которая теперь довела человека только до ненависти к самому-себе, до ожесточения и гибели.

Эдифь уже не смотрела на Флоренсу и не обращалась к ней, но как-будто говорила сама с собою.

-- И грезилось мне, сказала она: - равнодушие и холодность, происшедшия от этого презрения, от этой постыдной радости; они неслышными шагами шли к алтарю, повинуясь старому, семейному зву. О, матушка, матушка!

На лице её выражалось дикое волнение, которое поразило Флоренсу.

не хочет уступить ненавистному и презренному человеку.

Её рука сжала трепещущую руку, которую держала она в своих руках, и лицо её прояснилось при взгляде на испуганное и удивленное лицо девушки.

-- О, Флоренса! сказала она. - Я чуть не сошла с ума в эту ночь!

И, склонив к ней голову, она снова заплакала.

-- Не оставляй меня! Будь возле меня! На тебя вся моя надежда! повторяла она.

ее заснуть.

-- Ты устала, моя милая, ты несчастна. Тебе нужно отдохнуть.

-- Я счастлива, когда ты спишь возле меня, мой друг.

Оне поцаловали друг друга, и усталая Флоренса тихо заснула; но, когда начала она засыпать, ей так грустно стало думать об отце, что рука её крепче обняла Эдифь, как-бы ища в ней утешения. И во сне ей хотелось помирить их обоих, показать им, что она их обоих любит; но она не могла этого сделать, и эта невозможность возмущала тихий сон её.

лицо спящей девушки:

-- Будь возле меня, Флоренса! На тебя вся моя надежда!