Домби и сын.
Часть девятая.
Глава I. Роб-точильщик теряет свое место.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Часть девятая. Глава I. Роб-точильщик теряет свое место. (старая орфография)

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ.

ГЛАВА I.
Роб-точильщик теряет свое место.

Сторона, у железной решетки, отделявшей двор от улицы, оставя маленькую калитку отпертою, ушел, без сомнения для того, чтоб узнать о причине шума на парадной лестнице. Тихонько приподняв защелку, Каркер выскочил на улицу и потом осторожно запер за собою калитку.

Терзаемый бешенством и досадою, он был преследуем каким-то паническим страхом. Он скорее готов был прямо встретить всякую опасность, чем сойдтись лицом-к-лицу с человеком, на которого, за два часа пред тем, не обращал никакого внимания. После минутного безпокойства, он в состоянии был с наглою дерзостью услышать и звук его голоса и даже встретить его самого; но когда веденная им мина обрушилась на него же, он потерял всю свою смелость и самоуверенность. Оттолкнутый как гадина, разгаданный и осмеянный, затоптанный в прах женщиною, которой мысли он думал отравить медленным ядом, чтоб после сделать ее игрушкою своей прихоти, он прятался от всех в унижении и испуге.

Какой-то другой ужас, неимевший ничего общого с опасением погони, подобно электрическому удару поразил его в то время, когда он крался по улицам. Этот ужас был невыразим и непонятен, подобно ужасу при землетрясении, или при порыве смерти в воздухе. Каркер остановился, как-будто для того, чтоб буря прошла мимо его. Но бури не было, она не проходила, а между тем оставила за собою томительный ужас.

Он поднял смущенное лицо к ночному небу, где звезды, полные спокойствия, сияли прежним блеском, и начал думать, что ему делать, опасаясь преследования в незнакомой стране, где законы могли не принять его под свое покровительство, и, не смея искать убежища в Италии или Сицилии, где в темных углах улиц ему уже представлялись наемные убийцы, он решился возвратиться в Англию - Во всяком случае, я буду там безопаснее. Если не вздумаю встретиться с этим глупцом, то там меня будет труднее отъискать. А если и вздумаю, то всегда найду человека, который поможет и советом и делом. Меня по-крайней-мере не раздавят там, как мышь.

Он прошептал имя Эдифи и судорожно сжал руку. Прокрадываясь в тени массивных зданий, он сжал зубы, прошептал страшное проклятие на её голову, и потом смотрел по сторонам, как-будто-бы везде ее отъискивая. Таким образом добрался он до ворот трактира. Слуги все спали; по на его звонок вышел человек с фонарем, и они вместе отправились на почтовый двор, чтоб нанять фаэтон до Парижа.

Торг продолжался недолго; скоро лошади были уже запряжены. Сказав, где должна встретить его коляска, Каркер начал по прежнему прокрадываться за город и вышел на большую дорогу, которая, как поток, блестела на темной равнине.

Куда вела она? где оканчивалась? Он недоверчиво взглянул на окрестность, где тонкия деревья означали дорогу, и непонятный ужас снова овладел его душою.

Не было ветра; не было тени в глубоком сумраке ночи; не было шума. За ним лежал город, кое-где блестевший огнями, и звезды мира были скрыты шпицами и крышами, едва обозначавшимися на небе. Мрачная и глухая пустыня лежала вокруг него, и городские часы только-что пробили два.

Ему казалось, что он шел уже долго и прошел далеко. Он часто останавливался и прислушивался., Наконец, звон почтового колокольчика долетел до ушей его. Колокольчик приближался то стихая, то заливаясь громче; послышалось хлопанье бича, и вслед за тем почтальйон остановил возле него четверку лошадей.

-- Кто здесь? Это вы, мосьё?

-- Да.

-- Вы долго шли одни в темноте.

-- Ничего. У всякого свой вкус. Не приказывал ли еще кто-нибудь готовить лошадей на почте?

-- Тысячу чертей!.. Извините... Других лошадей? Нет, никто не приказывал.

-- Послушай, любезный. Я очень тороплюсь. Поезжай как можно скорее. Я не жалею денег. Погоняй!

-- Галло! гоп! Галло! ги! И лошади понеслись по черной равнине, разметая перед собою грязь и пыль.

домиками и палисадниками вдруг открывалась безграничная пустыня. За изменчивыми призраками, мелькнувшими в его памяти, и тотчас исчезнувшими, являлись ужас, досада и уничтоженное коварство. По-временам, порыв горного воздуха слетал на равнину с вершин далекой Юры. Иногда чувство ужаса обнимало его душу и, пролетая, леденило в нем кровь.

Отблески фонарей на лошадиных гривах и на плаще почтальйона, принимавшем различные формы, отвечали его мыслям. В его воображении мелькали тени знакомых людей, сидевших в своем обыкновенном положении над столами и книгами; он видел Эдифь и человека, от которого бежал. Звон колокольчика и стук колёс повторяли ему слова, которые когда-то были сказаны. Время и место смешивались в его памяти. Я между-тем дымящияся лошади бешено летели вперед по темной дороге, как-будто гонимые демоном!

Он не мог остановиться ни на одной мысли. Его не сбывшийся план овладеть прекрасною женщиною, и тем вознаградить себя за долгое притворство; напрасная измена человеку, который был для него добр и великодушен при всей своей гордости; ненависть к женщине, сорвавшей с него личину и отмстившей за себя, разные планы мщения - все это смешивалось в голове его в какой-то хаос. Он чувствовал, что пока ему еще ни о чем невозможно мыслить.

Все, что происходило до второй женитьбы мистера Домби, проснулось в его памяти. Он вспомнил, как завидовал он ребенку, как завидовал девушке, как отдалял всех от обманутого им человека, как очертил его кругом, за который никто не смел перешагнуть. И не-уже-ли все это было сделано для того только, чтоб бежать теперь, как вору, от того же самого человека?

Он готов был наложить на себя руки за свою трусость; но мысль о разрушенных планах парализировала все его действия. Питая безсильную ярость к Эдифи, ненавидя и себя и мистера Домби, он бежал по-прежнему, и более ничего не в состоянии был делать.

По-временам он прислушивался к стуку колес за собою. В его воображении, стук был громче и громче. Наконец, он до того убедился в действительности погони, что закричал почтальйону: стой!

Это слово остановило коляску, лошадей и почтальйона посредине дороги.

-- Чорт возьми! закричал почтальнон лениво обарачиваясь: что случилось.

-- Слушай! Что это такое?

-- Что?

-- Этот шум!

-- Стой, разбойник! сказал почтальйон, обращаясь к лошади. - Какой шум?

-- Позади нас. Не едет ли там другая коляска? Смотри. Что это?

-- Перестанешь ли ты, животное? продолжал почтальйон, ударяя лошадь, которая кусала другую. - Там ничего нет.

-- Ничего?

-- Ничего, кроме зари.

-- Мне кажется, ты прав. Теперь я сам ничего не слышу. Пошел!

Коляска, закрытая от лошадей облаком пыли, сначала подвигается медленно, потому-что почтальйон вынул из кармана ножик и вздумал поправить свой кнут. Но опять послышалось его гиканье, и лошади бешено понеслись вперед.

Звезды начинали бледнеть и показался день. Каркер, встав в коляске и смотря назад, мог видеть всю дорогу, по которой ехал, и убедился, что его никто не преследует. Скоро совсем разсвело, и солнце осветило виноградники и поля, покрытые рожью; кое-где люди поправляли большую дорогу или ели свой хлеб. Мало-по-малу начали показываться крестьяне, шедшие на дневную работу, или на рынок, или стоявшие у дверей бедных хижин, лениво смотря, как Каркер проезжал мимо. Потом показалась почтовая станция, полу-утонувшая в грязи, и далее, огромный, старинный замок, исчерченный зеленым мхом, от нижней террассы до высоких башень.

Забравшись в угол коляски, Каркер безпрестанно погонял лошадей и часто оглядывался назад. Стыд, досада и страх быть встреченным не давали ему покоя. Прежний ужас, терзавший его ночью, снова возвратился с днем. Однообразный звон колокольчиков и топот лошадей; однообразие его безпокойства и безсильного гнева делали его путешествие похожим на видение, в котором не было ничего действительного, кроме его муки.

дверей и грязных окон, и рогатый скот был выставлен на продажу, мосты, церкви, кресты, почтовые станции, новые лошади, запрягаемые против воли, и старые, настойчиво-упершияся мордами в конюшни, маленькия кладбища с черными крестами, увядшие венки, и потом опять длинные-длинные дороги вплоть до изменчивого горизонта.

Ему чудилось утро, полдень и вечер, длинные дороги, оставленные позади, и новая мостовая, по которой стучали колеса его экипажа. Ему чудилось, что он выходил, на-скоро съедал что-нибудь и пил вино, которое его не веселило, что он шел пешком, в толпе нищих, слепых, с дрожащими веками, ведомых старухами, которые подносили свечи к их лицу, что он шел в толпе идиоток, хромых, разслабленных, что слышал их вопли, видел протянутые к нему руки, и, опасаясь встретить своего преследователя, сидел оглушенный в углу, и мчался вперед по бесконечной дороге, только изредка оглядываясь назад, когда луна выходила из-за облаков.

Ему казалось, что он не спал, но дремал с открытыми глазами, и часто вскакивал и громко отвечал на неведомый голос; ему казалось, что он проклинал себя за свое бегство, проклинал себя зато, что дал ей уйдти, что не встретил его лицом-к-лицу; ему казалось, что он был в непримиримой вражде с целым светом, но более всего с самим-собою. Прошедшее и настоящее перемешивались в его памяти. Ему представлялась перемена за переменой, при прежнем однообразии колокольчиков и колес, лошадиного топота и вечного безпокойства. Ему представлялось, что, не смотря на все, он добрался, наконец, до Парижа, где мутная река мирно катилась между двумя шумными потоками движения и жизни.

Ему смутно чудились мосты, набережные, бесконечные улицы, винные погреба, водоносы, толпы народа, солдаты, городския кареты, барабанный бой, пассажи. Однообразие колес, колокольчиков и лошадиного топота исчезло среди всеобщого шума. Он слышал, выезжая в другой карете за заставу, как затихал этот шум, и как началось прежнее однообразие колокольчиков, колес, лошадиного, топота и вечного безпокойства.

Ему снова представлялся закат солнца и наступление ночи, опять длинная дорога, и огни в окнах, потом заря и восход солнца. Он как-будто снова поднимался на гору, где повеял на него свежий морской ветерок, и откуда видно было, как утреннее солнце играло на вершинах далеких волн. Ему чудилось, что он в гавани, куда с приливом возвращались рыбачьи лодки, и где женщины и дети весело встречали рыбаков. Ему представлялись их сети и платья, раскинутые для просушки на солнце, проворные матросы, шумевшие на мачтах и рангоуте кораблей, и шум взволнованного моря.

Ему чудилось, что он отдалился от берега и смотрел на него с палубы корабля, между-тем, как туман висел над морем и земля чуть виднелась вдали. Ему чудилась зыбь, плеск и ропот спокойного моря, и серая линия впереди, становившаяся яснее и выше; скалы, здания, мельница, церковь с каждою минутою обозначались явственнее. Ему чудилась пристань, где толпы народа пришли встречать друзей; ему чудилось, что он наконец в Англии.

В бреду своем, он располагал уехать в отдаленную деревню и там спокойно ожидать развязки. Он вспомнил станцию железной дороги, проходившей мимо этого места, и трактир, мало-посещаемый проезжими. В нем он решился отдохнуть и успокоиться.

С этим намерением он быстро проскользнул в вагон, и, завернувшись в плащь, притворясь спящим, был унесен далеко от морского берега. Приехав на место, он подозрительно осмотрелся кругом. Один только дом, недавно выстроенный и окруженный красивым садом, стоял у опушки леса, в нескольких милях от ближайшого городка. Здесь остановился Каркер и, поспешно вбежав в трактир, занял наверху две смежные комнаты, не будучи никем замечен.

Он хотел успокоиться и взять прежнюю власть над собою. Ярость и досада совершенно овладели его мыслями, в которых уже не было ничего определенного. Он был в каком-то оцепенении и совершенно упал духом.

Но как-будто по заклятию он никогда не должен был успокоиться; его усталые чувства не засыпали ни на минуту. Он не в состоянии был иметь на них ни малейшого влияния, как-будто они принадлежали другому человеку. Поездка оставила на них весь хаос видений. Гордая женщина стояла перед ним с своим мрачным, презрительным взглядом, а он мчался вперед, мимо городов и деревень, сквозь свет и тьму, по мостовой и грязи, через горы и долины, измученный однообразием колокольчиков и колес, топотом лошадей и вечным безпокойством.

-- Какой ныньче день? спросил он слугу, накрывавшого на стол.

-- Какой день, сударь?

-- Сегодня среда?

-- Среда? Нет, сударь, сегодня четверк.

-- Я забыл. Который час? У меня не заведены часы.

-- Скоро пять часов, сударь. Верно долго изволили ехать?

-- Да.

-- По железной дороге, сударь?

-- Да.

-- Очень-безпокойно ехать, сударь. Я сам не езжу по железным дорогам, и многие господа не хвалят.

-- Очень-довольно, сударь, теперь никого нет. Плохия времена, сударь.

Он не отвечал, но, приподнявшись с софы, на которой лежал, сел и наклонился вперед, положив на колено руку и устремив в пол глаза.

Он пил много вина после обеда, но напрасно. Эти искусственные средства не дали ему сна. Его мысли, сделавшись еще несвязнее, увлекали его за собою, как преступника, привязанного к ногам дикой лошади. Ни минуты покоя, ни минуты забвения!

Он сам не помнил, сколько времени оставался в одном положении. Только вздрогнув, и в ужасе начав прислушиваться, заметил он, что возле него горит свеча.

можно было видеть, что рельсы железной, дороги совершенно пусты.

Нигде не находя покоя, он пошел по краю дороги, замечая путь машины по дымящейся золе. Пройдя с полчаса по тому направлению, где она исчезла, он поворотил назад и продолжал идти по краю в противную сторону, с любопытством смотря на мосты, сигналы, фонари и ожидая, скоро ли промчится другой демон.

Земля дрогнула, послышался отдаленный свист; тусклый огонь превратился в два красные глаза, и горящие угли полетели один за другим. Грохочущая масса пронеслась мимо; за нею другая, третья...

Он стоял, схватясь за решетку, и потом стал ходить взад и вперед по прежнему направлению, смотря на летящия мимо его чудовища. Он стал ждать у станции, не остановится ли одно из них, и когда одно остановилось, он начал осматривать его тяжелые колеса и медный перед, и думал о том, сколько в них ужасной силы. Смотря на медленное обращение огромных колес, он с ужасом думал, что они могут переехать и раздавить человека!

Разстроенный вином и усталостью, он возвратился в свою комнату и бросился на постель, не имея надежды заснуть. Он лежал, прислушиваясь, по чувствовал дрожь и сотрясение, вставал и подходил к окну, чтоб взглянуть, как тусклый огонь превращался в два красные глаза, как яркое пламя роняло за собой горячие уголья, и как мчавшийся исполин оставлял позади себя след искр и дыма. Потом он смотрел по тому направлению, куда намеревался ехать с разсветом, и снова ложился, мучимый прежним видением однообразного шума колокольчиков и колес и топота лошадей. Это продолжалось всю ночь. Вместо того, чтоб принять прежнюю власть над собою, он более-и-более терял ее с наступлением ночи. Когда показался день, его все-еще мучили прежния мысли, прошедшее, настоящее и будущее смутно носились перед ним, между-тем, как он потерял уже способность думать о каждом из них основательно.

-- В четверть пятого, сударь. Первая машина проходит в четыре часа, не останавливаясь.

Он приложил руку к пылающей голове и взглянул на часы. Было около половины четвертого.

-- Вы, я думаю, поедете одни, сударь. У нас есть теперь два джентльмена, но они ждут машины, идущей в Лондон.

-- Ты, кажется, говорил мне, что у вас никого нет? сказал Каркер, обращаясь к слуге с тенью той улыбки, которая прежде являлась на его лице при подозрении или гневе.

-- Нет; унеси отсюда свечу. И без нея довольно светло.

Бросившись на постель, полураздетый, он, по уходе слуги, снова подошел к окну. Бледный свет утра сменял ночь, и небо покрывалось красноватым блеском восходящого солнца. Он смочил голову и лицо водою, которая не освежила его, поспешно набросил на себя платье, заплатил и вышел из трактира..

Свежий воздух пахнул на него холодом. Взглянув на то место, по которому он ходил ночью, и на сигнальные фонари, чуть светившиеся при дневном свете, он обратился к той стороне, откуда восходило солнце, и увидел его во всей красоте и блеске.

Как знать! смотря на его спокойный и ясный восход, которому не мешали ни чернота, ни преступления света, он, может-быть, понял сердцем чувство добродетели на земле и её награду на небе! Может-быть, в эту минуту он с сожалением и раскаянием вспомнил о сестре и брате!

Он заплатил деньги вперед за проезд до деревни, о которой думал прежде, и ходил взад-и-вперед, смотря на железные рельсы, на долину и на мост, как вдруг, поворотив назад, сошелся лицом-к-лицу с человеком, от которого до-сих-пор бегал. Глаза их встретились.

Пораженный изумлением, он пошатнулся и соскользнул на дорогу, но, опомнясь, вскочил на ноги и отступил к средине, удаляясь от своего преследователя, и дыша часто и прерывисто.

Он услышал свист... другой... увидел, как месть на лице его врага превратилась в сожаление и ужас... вскрикнул... осмотрелся... увидел тусклые, красные глаза прямо над собою... был сбит, поднят, скручен зубчатою мельницею, которая вертела его кругом, раздробляя член за членом и потом разбрасывая по воздуху изуродованные остатки.

Узнанный путешественник, опомнившись от обморока, увидел, что четыре человека несли на доске какую-то неподвижную, закрытую массу, а другие отгоняли собак, фыркавших по дороге и лизавших струю крови, смешанную с пеплом.