Домби и сын.
Часть девятая.
Глава IV. Последствия.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Часть девятая. Глава IV. Последствия. (старая орфография)

ГЛАВА IV.
Последствия.

В-продолжение целого года море поднималось и сбывало. В-продолжение целого года тучи и ветры набегали и скрывались, время шло своею дорогою, сквозь ведро и бурю. В-продолжение целого года людские разсчеты имели переменную участь. В-продолжение целого года знаменитый торговый дом Домби и Сына боролся за жизнь с препятствиями, сомнительными случаями, неудачными предприятиями, неблагоприятными обстоятельствами, и более всего с упорством своего начальника, который не хотел ни на волос изменить своих предприятий и не слушал предостережений, что корабль, веденный им против бури, был так слаб, что не мог ее выдержать.

Год прошел - и знаменитый дом упал.

В один летний день, около года спустя после свадьбы в бедной, старинной церкви, на бирже шопотом разговаривали об огромном банкротств. В числе присутствующих не было всем-известного человека, гордого и холодного. На другой день, по городу разнесся слух, что торговый дом Домби и Сына остановил платежи, и к вечеру это имя явилось первым в печатном списке банкротов.

Тут было о чем поговорить и позаботиться свету. Свет был так невинно-доверчив, так часто обманываем. В этом свет- никогда еще не бывало банкротств. В нем не было богачей, успешно торговавших на попранных правах религии, патриотизма, чести и добродетели; не было в обращении листков гербовой бумаги, на которые бы роскошно жили люди, обещая ничем уплатить огромные суммы; не было никаких денежных недочетов. Свет был очень разгневан и особенно гневались люди, которым банкротство было уже известно по опыту.

При этих обстоятельствах, мистер Перч снова сделался важным лицом. Усевшись в передней конторы, он наблюдал за безпокойными лицами счетчиков, заменивших старых писцов конторы. При выходе за ворота и при появлении его в известном трактире, его засыпали безчисленным множеством вопросов, и между-прочим осведомлялись, чем его подчивать? Тут мистер Перч в-продолжение нескольких часов объяснял своим слушателям, в каком безпокойстве находился он, вместе с мистрисс Перч, узнав, что "дела идут плохо". Он сообщил им чуть-слышным голосом, как-будто опасаясь, что тело скончавшагося дома лежит непогребенным в соседней комнате - каким образом мистрисс Перч догадалась, что дела идут плохо, услышав, как он (Перч) стонал во сне: "двенадцать шиллингов и девять пенсов в Фунте, двенадцать шиллингов и девять пенсов в фунте!" Он полагал, что этот припадок сонамбулизма произошел от впечатления, сделанного на него переменою лица мистера Домби. Потом он рассказывал, как он однажды спросил: "Позвольте узнать, сэр, вы неспокойны в душе?" и как мистер Домби отвечал: "Мой верный Перч.... но нет, этого быть не может!" И как с этим словом он ударил себя рукою по лбу и сказал: "Оставь меня, Перч!" Одним словом, мистер Перч, жертва привычки, придумывал разного рода лжи, выжимая у себя слезы для людей с чувствительным характером и начиная верить, что вчерашняя ложь сегодня кажется им правдою.

Мистер Перч всегда оканчивал свои рассказы замечанием, что каковы бы ни были его подозрения, он никогда не изменит доверенности мистера Домби. Все присутствующие (кредиторов тут не было) говорили, что такия чувства делают ему честь. Мистер Перч уходил домой с спокойною совестью, оставляя приятное впечатление на слушателей, и садился на свой прилавок, чтобы наблюдать за безпокойными лицами счетчиков, рывшихся в таинственных книгах. Иногда он на-ципочках пробирался в опустелую комнату мистера Домби, чтоб размешать угли в камине, или выходил поболтать за двери.

Для майора Бэгстока это банкротство было совершенным бедствием. Майор не имел симпатичного характера; все его внимание сосредоточивалось на одном Джоэ Бэгстоке; но в клубе он так превозносил своего друга Домби, так часто исчислял его богатства, что клуб, по свойственной людям слабости, рад был, под видом участия, напасть на майора с вопросами, можно ли было предвидеть такое несчастие, и как перенес его мистер Домби. На эти вопросы майор, краснея, отвечал, что мы живем в дурном свете, сэр; Джоэ знал кое-что, но был обманут, сэр, как ребенок; что еслибы вы предсказали это, сэр, Джоэ Бэгстоку, когда он уехал с Домби и гонялся за этим негодяем по Франции, то Джоэ Б. не поверил бы вам, сэр; что Джое был обманут, сэр, поддет, ослеплен, но что он очнулся и видит в оба, так-что еслиб отец Дасоэ завтра же встал из могилы, он не поверил бы старику ни одного пенни, но сказал бы ему, что Джоэ старый солдат, которого не надуть, сэр, что Джоэ подозрительная, недоверчивая, опытная собака, и еслибы совместно было с достоинством старого майора, человека старой школы, который был лично известен их королевским высочествам, покойным герцогам кентскому и Йоркскому, сесть в кадку и жить в ней, сэр, то он завтра же сделал бы это, сэр, чтоб показать свое презрение к человеческому роду.

Майор так много говорил в этом роде, так размахивал головою и приходил в такую ярость, что младшие члены клуба подумали, не потерял ли он значительной суммы с банкротством своего друга Домби; но люди постарее и похитрее, лучше знавшие Джоэ, не хотели слушать его оправданий. Несчастный слуга его, туземец, страдал не морально, но физически, чувствуя на своем теле всю силу гнева майора Бэгстока.

Мистрисс Чикк составила себе три идеи о таком непредвиденном обороте: во-первых, что она не может понять его; во-вторых, что её брат не сделал усилия; в-третьих, что этого никогда бы не случились, еслиб ее пригласили к обеду.

Ничье мнение не останавливало несчастия ни делало его тяжело или легче. Дела торгового дома старалось по возможности привести в порядок; мистер Домби отдал все, что имел, и ни у кого не просил снисхождения. Говорили, что он отказался от всех почетных и доверенных должностей, доставленных ему уважением купцов; некоторые утверждали, что он при смерти; другие, что он потерял разсудок. Все соглашались, что он находится в жалком положении.

Писаря разошлись в разные стороны после прощального обеда, который прошел очень-весело и был оживлен забавными песнями. Некоторые уехали за границу, многие поступили в другие торговые домы, или нашли себе родственников в провинции; иные публиковали о себе в газетах. Один мистер Перч оставался на прежнем месте. Контора стала грязна и была брошена без внимания. Продавец туфлей и собачьих ошейников, стоявший обыкновенно на углу переулка, находился в сомнении, поднимать ли ему руку к шляпе, если мистер Домби покажется на улице, а носильщик громко разсуждал о человеческой гордости.

Мистер Морфин, быстроглазый холостяк, у которого волосы и бакенбарды серебрились проседью, был, может-быть, единственным человеком в доме, искренно-сожалевшим о постигшем их несчастий. В-продолжение нескольких лет, он оказывал мистеру Домби достодолжное уважение, но никогда не скрывал своего характера и не старался льстить ему для своих выгод. Поэтому, ему не нужно было льстить за свое унижение, ни разрывать рабских оков с неистовою радостью. Он старался по возможности привести в порядок трудные и запутанные дела дома, всегда готов был дать нужные объяснения, и старался избавить мистера Домби от тяжелых личных сношении с его кредиторами. После этого, он уезжал в Излингтон, где его любимый виолончель мало-по-малу разгонял печальные думы.

Однажды вечером, когда он по обыкновению искал развлечения в музыке, хозяйка трактира (к-счастию, глухая) доложила, что какая-то дама в траур желает его видеть.

Виолончель тотчас замолк; мистер Морфин осторожно положил его на софу, и, вышед на встречу к даме, увидал Гэрриет Каркер.

-- Вы одне! сказал он: - но я еще сегодня поутру видел Джона Каркера! Не случилось ли чего-нибудь неприятного? Нет, по вашему лицу я угадываю совсем-другое.

Он предложил ей кресло и сам сел против нея. Виолончель лежал на софе между ними.

-- Не удивляйтесь, что я пришла одна, и что Джон прежде не известил вас о моем посещении. Выслушайте, что привело меня к вам. Вы не были ничем заняты?

Он указал на виоленчель.

-- Я целый день играл. Вот свидетель моих дум и забот, не только о себе, но и о других.

-- Совершенно.

-- И никогда не в состоянии будет возобновиться?

-- Никогда.

Лицо её не принимало печального выражения, когда уста тихо прошептали это т:лово. Казалось, это несколько удивило его.

-- Вспомните, что я говорил вам. Его ничем невозможно было убедить; никто не имел к нему доступа. Дом упал и никогда более не возстановится.

-- И мистер Домби разорен?

-- Разорен совершенно.

-- У него ничего не осталось из собственного его состояния? Ничего?

Какая-то радость на её лице и живость голоса удивляли и даже огорчали мистера Морфина. Он долго смотрел на нее пристально, барабаня пальцами по столу, и наконец сказал:

-- Все средства мистера Домби в точности мне известны; но как ни велики они, долги его еще огромнее. Он в высшей степени честный и безкорыстный человек. В его положении, многие могли бы спасти себя, заключив с кредиторами условия, которые слишком-нечувствительно увеличили бы их потерю и оставили бы ему небольшой капитал. Но он решился отдать все, до последняго шиллинга. Он сам сказал, что совершенно очистит долги дома, и что никто не потеряет многого. Мисс Гэрриет, иногда пороки бывают только добродетелью, доходящею до излишества! В этих словах видна вся его гордость.

Она слушала его, но не изменяясь в лице и как-будто занятая своими мыслями. Когда он перестал говорить, Гэрриетф вдруг спросила:

-- Давно вы его видели?

-- Его никто не видит. Когда дела заставляют его выходить из дома, он уходит на короткое время и, возвратясь, запирается и не допускает к себе никого. Я получил от него письмо, где он в слишком-лестных выражениях отзывается о наших сношениях и прощается со мною. Я никогда не безпокоил его своею навязчивостью; но тут я писал к нему, ходил, упрашивал - все напрасно.

Он следил за Гэрриет, надеясь видеть на лице её участие; по в нем не было никакой перемены.

-- Впрочем, мисс Гэрриет, продолжал он с некоторою досадою: - это постороннее дело. Вы, конечно, приехали сюда не за этим. Вас привела причина более-веселая, которую я готов выслушать.

-- Нет, меня привело именно это дело, отвечала Гэрриет. - В последнее время, мы очень-часто думали и говорили с Джоном, какие иногда бывают странные перемены. Мистер Домби теперь беден, а мы богаты.

Её доброе, откровенное лицо, так понравившееся с первого взгляда мистеру Морфену, быстроглазому холостяку, начало терять для него свою прелесть.

-- Не стану повторять вам, сказала Гэрриет, опуская глаза на свое черное платье: - какие обстоятельства произвели эту перемену. Вы знаете, что брат наш Джемс не оставил никакого завещания и никого родных, кроме нас.

Лицо её показалось ему привлекательнее, хотя оно было бледно и задумчиво. Он начал дышать свободнее.

-- Вы знаете всю нашу историю, продолжала она. - Вам известны все отношения моих братьев к несчастному человеку, о котором вы отозвались с таким чувством. Вы знаете, как нам мало нужно - мне и Джону - и как мы не привыкли к деньгам, ведя несколько лет самую скромную жизнь. Брат мой, по доброте вашей, имеет теперь, чем жить. Знаете ли, о чем я пришла просить вас?

-- С минуту назад, я догадывался. Теперь ничего не понимаю.

я просить вашей помощи, принадлежит ему, и что он не будет спокоен, пока не приведет её в исполнение.

Гэрриет снова подняла глаза, и её одушевленное лицо снова показалось прекрасным наблюдавшему за ней джентльмену.

-- Это должно быть сделано тайным и незаметным образом, продолжала Гэрриет. - Я совершенно вверяюсь вашему знанию и опытности. Можно уверить, на-пример, мистера.Домби, что неожиданно спасена часть его богатства, или что это есть добровольная уступка кредиторов его благородному характеру, или платеж старого долга. Это можно сделать различным образом; я уверена, что вы изберете наилучший. Прошу вас только сделать это, по вашему обыкновению, благородно, деликатно, обдуманно, и не говорить ни слова Джону, которого все счастие будет состоять в тайне этой уплаты. Пусть нам останется малая часть наследства; все прочее передайте мистеру Домби, и помните, что это должно навсегда остаться тайною даже между нами и быть новою причиною нашей благодарности к Богу.

Такое одушевление могло только сиять на лице ангела, когда один раскаявшийся грешник входит на небо с девяносто-девятью праведниками. Оно казалось еще светлее от радостных слез, блиставших в глазах её.

-- Мисс Гэрриет, я не был к этому приготовлен, отвечал мистер Морфим после некоторого молчания. - Вы хотите, вместе с Джоном, отдать мистеру Домби свою часть наследства?

-- Да, отвечала она. - Мы так долго привыкли делить все вместе, и заботы, и надежды, и радости, что и в этом случая я хочу следовать примеру брату. Можем ли мы надеяться на вашу дружескую помощь?

-- Я был бы хуже... того, что я есмь, или чем себя считаю, еслиб не готов был содействовать вам сердцем и душою. Вы можете вполне на меня положиться: я сохраню вашу тайну и исполню ваше великодушное намерение, если найду, что мистер Домби действительно так разорен, как я полагаю.

Она подала ему руку, и на её счастливом, доверчивом лице была написана благодарность.

-- Гэрриет, сказал он: - не стану говорить, как высоко ценю я ваше пожертвование, и до какой степени считаю излишним просить вас обдумать его. Я могу только дорожить доверенностью, которую вы мне оказали. Уверяю вас, что буду вашим вернейшим слугою и постараюсь заслужить имя вашего друга.

Она снова благодарила его и пожелала ему доброй ночи.

-- Вы идете домой? спросил он. - Позвольте мне проводить вас.

-- Нет, не теперь. Я еще не иду домой; мне нужно одной сделать визит. Не приидете ли вы к нам завтра?

-- Хорошо, я прииду завтра, отвечал он: - и между-тем подумаю, как лучше действовать. - Может-быть, Гэрриет, вы займетесь тем же, и вместе с тем подумаете и обо мне.

Он проводил ее до кареты, ожидавшей у подъезда, и не будь глуха его хозяйка, она бы услышала, как он говорил возвращаясь назад, что все мы рабы привычки, и что грустно быть старым холостяком.

Он взял виолончель, лежавшую на софе между двумя стульями, и, не отодвигая пустого стула, долго смотрел на него, качая головою. Он как-будто хотел передать свои чувства звуком, и часто, подобно капитану Коттлю, потирал лицо рукавом. Пустой стул и виолончель не оставляли его до полночи, и даже во время его одинокого ужина они как-будто перемигивались между собою.

Извощик вез Гэрриет по знакомой ему дорог, в отдаленную часть города, на пустошь, где несколько ветхих домов стояло между садами. У одного из этих садиков, экипаж остановился, и Гэрриет вышла.

На звон колокольчика к ней вышла женщина с печальным лицом, нежного сложения, с приподнятыми бровями, с опущенною головою, и провела ее через сад к дому.

-- Какова твоя больная? спросила Гэрриет.

-- Плохо, мисс, очень-плохо. О, как она непоминает мне иногда мою Бетси Джон! Эта еще выросла, а та уже ребенком была при смерти.

-- Но ты говорила мне, что ей лучше, заметила Гэрриет: - верно еще есть надежда, мистрисс Викэм.

Мистрисс Викэм, подняв брови и опустив на бок голову, ввела ее по лестнице в чистую, светлую комнату, возле которой, в темной спальне, стояла кровать. В первой комнате сидела старуха, безсмысленно смотревшая в отворенное окно. Во второй, на постели, лежала тень лица, избитого дождем и ветром в одну зимнюю ночь; его можно было узнать только по длинным черным волосам, казавшимся еще чернее при его безцветной бледности.

О, как силен был взгляд бедной женщины и как слабо тело! Её глаза радостно обратились к дверям, когда вошла Гэрриет, но голова не могла приподняться и тихо опустилась на подушку.

-- Как бы рано вы ни пришли, мне всегда кажется, что вы приходите поздно.

Гэрриет села у постели и положила свою руку на изсохшую руку больной.

-- Тебе лучше?

Мистрисс Викэм, стоявшая в ногах постели, как неутешный призрак, покачала головою в знак отрицания.

-- Что мне до этого! сказала Алиса, с едва-заметною улыбкою. - Лучше ли, хуже ли, мне все равно не долго остается жить.

Мистрисс Викэм стоном подтвердила слова больной. Она стала поправлять одеяло, думая найдти её ноги уже окаменевшими, и потом начала постукивать стклянками с лекарством.

-- Нет, сказала шопотом Алиса: - проступки, угрызения совести, нищета и бури, внешния и внутренния, истощили мою жизнь. Мне не долго жить.

Она взяла руку Гэрриет о приложила ее к липу.

-- Когда я лежу здесь, мне иногда приходит желание пожить еще, чтоб доказать вам всю мою благодарность! Это слабость, которая скоро проходит. Теперь лучше и для меня и для вас.

Это была уже не та женщина, которой Гэрриет подала ту же руку в холодный, зимний вечер. Гнев, недоверчивость, досада - все в ней исчезло.

Мистрисс Викэм, порывшись между стклянками, принесла лекарство. Мистрисс Викэм пристально смотрела на больную, подавая ей пить, сжала губы, подняла брови и покачала головою, показывая, что никакия пытки не заставят ее признаться, что более нет надежды.

-- Много ли времени прошло с-тех-пор, как я пришла сказать вам, что сделала с вашим братом? спросила Алиса.

-- Более года, отвечала Гэрриет.

-- Более года, задумчиво повторила Алиса. - Более года с-тех-пор, как вы привезли меня сюда!

-- Да, отвечала Гэрриет.

-- Вы победили меня своею добротою и кротостью. Меня! вскричала Алиса, закрывая лицо руками: - вы заставили полюбить людей!

Гэрриет успокоивала и утешала ее. Алиса, не отнимая руки от лица, просила позвать к ней мать.

Гэрриет кликнула ее несколько раз, но старуха ничего не слышала и продолжала безсмысленно смотреть в окно. Она очнулась только тогда, когда Гэрриет подошла и взяла ее за руку.

-- Мать, сказала Алиса, взяв опять руку Гэрриет и с любовию устремив на нее свои блестящие глаза: - разскажи ей, что знаешь.

-- Теперь, моя милая?

-- Да, мать, отвечала Алиса слабым голосом: - теперь же!

-- Моя красавица...

Она остановилась и испустила пронзительный крик, взглянув на жалкий остов, лежавший на постели.

-- Я давно переменилась, мать, давно похудела, сказала Алиса, не смотря на нее. - Не жалей теперь обо мне.

-- Дочь моя, шептала старуха: - красавица моя, ты скоро поправишься и пристыдишь всех своею красотою.

Алиса печально улыбнулась Гэрриет и крепче сжала её руку.

-- Я говорю вам, что она скоро выздоровеет! повторила старуха, грозя кулаком, как-будто какому-то невидимому неприятелю: - непременно выздоровеет! Дочь мою совратили с пути и отвергли, но она может похвастать родством с гордыми людьми. Да, с гордыми людьми! Кто такая мистрисс Домби, как не двоюродная сестра моей Алисы?

-- Что жь! вскричала старуха, с какою-то гордостью на лице: - теперь я стара и безобразна; меня состарила более жизнь, чем годы; по я была так же молода и хороша, как и другия. В нашей деревне, отец мистрисс Домби и его брат были любезнее всех джентльменов, приезжавших из Лондона. Это было уже давным-давно; все они померли. Брат, бывший отцом моей Алли, жил долее другого.

Старуха приподняла немного голову и пристально взглянула в лицо дочери. Казалось, что вместе со своею юностью она припоминала и юность дочери. Но вдруг она закрыла лицо руками и опустила голову на постель.

-- Ойи были так схожи между собою, продолжала старуха, не поднимая головы: - как только могут быть схожи два брата, и еслибы вы видели мою Алли вместе с дочерью другого брата, вы удивились бы их сходству. О, не-уже-ли это сходство исчезло, и моя Алли так изменилась!

-- Мы все изменимся в свою очередь, мать! сказала Алиса.

Чем же была я хуже её, что только моя дочь лежит и сохнет!

Она выбежала из комнаты с прежним диким криком, но тотчас же возвратилась и с робостью сказала Гэрриет:

-- Вот, что просила сказать вам Алиса. Я узнала все это в Варвикском Графстве, разведывая о мистрисс Домби. Такое родство было не по мне. Оне не захотели бы признать меня и ничего бы мне не дали. Не будь Алисы, я, пожалуй, попросила бы у них немного денег; но она скорее бы убила меня чем допустила бы до нищенства. Моя Алиса была так же горда, как и та женщина, сказала старуха, со страхом дотрогиваясь до лица дочери: - не смотря на то, что теперь она так тиха; она пристыдит их своею красотою. Ха, ха, ха! Моя красавица-дочь пристыдит их всех!

Её смех был ужаснее воплей, ужаснее безсмысленных жалоб, ужаснее безумного вида, с которым она села на прежнее место и стала по-прежнему смотреть в окно.

Алиса не спускала глаз с Гэрриет и держала её руку в своих руках.

будто обязанности созданы не для меня. Я увидела после, что когда у женщин дурные семейства и дурные матери, то оне также совращаются с дороги, и должны только благодарить Бога, если путь их бывает не так черен, как мои. Все это прошло, как еон, которого я не могу ни понять, ни припомнить. Мне кажется и теперь, что я во сне вижу, как вы сидите возле меня и читаете. Прочтите мне еще что-нибудь. - Гэрриет хотела отнять руку, чтоб взять книгу, по Алиса опять удержала ее.

-- Вы не забудете моей матери? Я прощаю ее, если могу прощать. Я знаю, что она мне прощает и жалеет обо мне. Вы не забудете её?

-- Никогда, Алиса!

-- Еще одну минуту. Поверните мне голову, чтоб я могла видеть ваше лицо.

Гэрриет исполнила её желание и начала читать вечную книгу для всех труждающихся и обремененных, для всех несчастных, погибших и отверженных на земле. Она читала божественную историю, где слепые, разслабленные, преступники, женщины, запятнанные стыдом, имели свою долю, которой не могли отнять у них ни людская гордость, ни равнодушие, ни мудрость всех веков. Она читала учение того, который во все продолжение земной жизни, при всех её надеждах и горестях, от рождения до смерти, имел сострадание к человеку.

Блестящие глаза, устремленные на нее, закрылись на минуту;

Алиса поцаловала и поблагодарила ее.

Те же глаза провожали Гэрриет до самых дверей, и когда двери затворились, на спокойном лице больной явилась улыбка.

Глаза не изменяли своего направления. Алиса положила руку на грудь, прошептала священное имя, о котором ей читали, и жизнь, подобно свету, исчезла с лица её.