Домби и сын.
Часть десятая и последняя.
Глава I. Возмездие.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Часть десятая и последняя. Глава I. Возмездие. (старая орфография)

ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ.

ГЛАВА I.
Возмездие.

Новые перемены произошли в большом доме, в длинной, мрачной улице, где Флоренса провела свое одинокое детство. Он остался по-прежнему большим домом, огражденным от дождя и ветра, без щелей в крыше, без разбитых окон, без осыпающихся стен; но он все-таки развалина, и из него бегут мыши.

Мистер Тоулинсон и компания сначала не обращало внимания на доходившие до них нелепые слухи. Кухарка сказала, что кредит наш, слава Богу, не так легко "подорвать"; а мистер Тоулинсон объявил, что после этого распустят, пожалуй, слух, что обанкрутился английский банк, или что в Товере продают с аукционного торга коронные брильянты. Но явились газеты и мистер Перч, а вслед за ними явилась мистрисс Перч, чтобы разболтать все на кухне и провести приятно вечер.

Как-скоро все убедились в несчастий дома, мистер Тоулинсон стал более всего безпокоиться о том, чтоб банкротство было порядочное - не менее, как на сто тысяч фунтов. Сам мистер Перч изъявил сомнение, чтобы сто тысячь могли покрыть все долги. Женщины, под предводительством мистрисс Перч и кухарки, часто повторяли: "сто ты-ся-чь фун-тов!" с ужасающим самодовольствием, как-будто вместе с словами оне взвешивали деньги. Горничная объявила, смотря на мистера Тоулинсона, что ей хотелось бы иметь сотую долю этой суммы, чтобы отдать ее избранному ею человеку. Мистер Тоулинсон, помня старую обиду, сказал, что человеку трудно решиться на что употребить такую сумму, разве на усы, и этот горький сарказм заставил горничную в слезах выйдти из кухни.

Но она скоро возвратилась, по убеждению кухарки, которая, всегда славясь своим сердцем, сказала Тоулинсону, что теперь им нужно быть вместе, потому-что, может-быть, скоро они совсем разстанутся. Они были в этом доме, продолжала кухарка, при похоронах, на свадьбе, во время бегства; пусть же никто не скажет, что в настоящее время они не могли ужиться друг с другом. Мистрисс Перч чрезвычайно растрогана такою речью и вслух замечает, что кухарка сущий ангел. Мистер Тоулинсон отвечает кухарке, что он никогда не отступит от своих прежних чувств, и вслед за тем уходить и возвращается вместе с горничною, извещая всю кухню, что он шутил, и что он, вместе с Анною, поселяется в зеленной линии на Оксфордоком-Рынки, где просит публику не оставить их своим вниманием. Речь его принята с общим восторгом.

В простонародьи, семейные несчастия не могут обойдтись без еды. Кухарка приготовляет два блюда к ужину, а мистер Тоулинсон на тот же предмет чистит морских раков. Сама мистрисс Пипчин, встревоженная таким случаем, посылает вниз за ужином и прост прислать ей четверть графина вскипяченого хереса.

За ужином мало говорят о мистере Домби. Более всего разсуждают о том, давно ли он знал, что это случится. Кухарка говорит: "о! давно уже, поверьте мне!" и обращается за подтверждением к мистрисс Перч. Некоторые любопытствуют знать, что будет делать мистер Домби и выпутается ли он из своего положения. Мистер Тоулинсон сомневается и намекает на одну из лучших богаделень", где у него будет свой маленький садик" прибавляет кухарка жалобным тоном: "и весною будет рости цветной горох". - Именно, говорить мистер Тоулинсон: и где он будет одним из братьев чего-нибудь. - Мы все братья, говорит мистрисс Перч, отнимая рюмку от рта. - Исключая сестер, говорит мистер Перч.-"Вот, как падают сильные!" замечает кухарка. - а Гордость всегда наказывается: так было и будет!" прибавляет горничная.

Удивительно, с каким удовольствием они делают эти замечания, и с каким христианским терпением переносят общий удар. Одна только кухарка нисшого класса, в черных чулках, до-сих-пор почти неоткрывавшая рта, несколько разстроивает приятное положение их духа неожиданным вопросом: "А что, если нам не заплатят жалованья?"...Все общество на минуту остается безгласным; но кухарка, прежде всех пришедшая в себя, обращается к молодой женщине с вопросом, как она смеет оскорблять таким безчестным предположением дом, где ее кормят, и не-уже-ли кто-нибудь решится отнять у бедных слуг их долю? Если таковы религиозные мнения Мери Доус, с жаром замечает кухарка, то я не знаю, чем это кончится.

Мистер Тоулинсон также не знает, и молодая кухарка, повидимому, сама ничего не зная, заглушена общим голосом и покрыта стыдом.

Через несколько дней, в дом начали являться незнакомые люди и условливаться друг с другом в столовой, как-будто они тут жили. Между ними замечателен один джентльмен с мозаичною арабскою физиономиею и массивною цепью у часов; он свистит в гостиной и, в ожидании другого джентльмена, с пером и чернилами в кармане, спрашивает мистера Тоулинсона, называя его старым петухом, не помнит ли он, какую фигуру имели внове пунцовые с золотом обои. Сходбища в столовой делаются чаще, и каждый джентльмен как-будто носит перо и чернила в кармане. Наконец, объявляют, что будет аукцион. Набирается еще больше народа, с перьями и чернилами в карманах, с толпою помощников, которые тотчас начинают стаскивать ковры и постукивать по мёбели, оставляя на лестнице и в передней следы своих грязных ног.

Домашний совет на кухне находится в полном составе и от нечего-делать занимается едою. Но в один день их призывают к мистрисс Пипчип, которая обращается к ним с следующею речью:

-- Вы знаете, что господин ваш находится в затруднительном положении? говорит мистрисс Пипчин.

Мистер Тоулинсон, как оратор, отвечает, что обществу известно это несчастие.

-- Предупреждаю вас, что каждый должен о себе позаботиться, продолжала мистрисс Пипчин.

-- И вам не худо! вскричал резкий голос из толпы.

-- Это ты, безстыдная? с досадою сказала гневная Пипчин, обращаясь к кухарке.

-- А если и я? спросила кухарка, выходя вперед.

-- Так убирайтесь, куда хотите,и чем скорее, тем лучше! Надеюсь никогда более не увидеть ваших рож.

Сказав это, мистрисс Пипчин достала холстинный мешок и аккуратно роздала всем жалованье.

же убраться из дома.

-- Она не заставит себя просить, отвечает кухарка. - Прощайте, мистрисс Пипчин; жаль, что на прощанье не могу похвалить вашей наружности.

-- Вон отсюда! кричит мистрисс Пипчин, топнув ногою.

Кухарка выходит с чувством собственного достоинства, к досаде мистрисс Пипчин, и вслед за нею вся честная компания отправляется на кухню.

Здесь мистер Тоулинсон говорит, что, во-первых, он предлагает закусить, а после закуски предложить мнение, которое, вероятно, все найдут приличным их настоящему положению. Когда закуска была подана и очень-дружно уничтожена, мистер Тоулинсон предложил такое мнение: что кухарка отходит, и что если мы не будем верными друг другу, то никто не будет верен нам; что все они долгое время жили в этом доме и всегда старались жить в общем согласии. (При этом растроганная кухарка говорит: "слушайте! слушайте!", а мистрисс Перч, набив полный рот, проливает слезы.) Он полагает, что в настоящее время, когда отходит одна, должны отойдти и все. Горничная удивляется такому благородному чувству и поддерживает мистера Тоулинсона. Кухарка говорит, что она чувствует всю справедливость такого поступка и надеется, что это делается не собственно для нея, но по чувству долга. Мистер Тоулинсон отвечает, что они делают это действительно по чувству долга, и что теперь он может открыто сказать, что не считает приличным оставаться в доме, где начались торги и тому подобные вещи. Горничная вполне соглашается с Тоулинсоном и в подтверждение рассказывает, как один незнакомый джентльмен хотел поцаловать ее на лестнице. Тут мистер Тоулинсон вскакивает со стула, чтоб отъискать и наказать обидчика; но дамы удерживают его и стараются успокоить, говоря, что всего благоразумнее будет оставить дом, где происходят такия неблагопристойности. Мистрисс Перч, представляя это дело в новом свете, утверждает, что им невозможно деликатнее поступить с мистером Домби, запершимся в своей комнате, как ускорив свой отъезд. "Как будет для него тягостно" говорит добрая женщина: "встретиться с бедными слугами, которых он до-сих-пор обманывал, заставляя их думать, что он очень-богат!" Кухарка совершенно поражена этим доводом, который мистрисс Перч подтверждает несколькими избранными аксиомами. Оказывается несомненным, что им нужно всем разойдтись. Уложили сундуки, привели извощиков, и к сумеркам из всей компании не осталось ни одного человека.

Дом, всею своею огромностью, стоит в мрачной улице; но он уже сделался развалиною, и из него бегут мыши.

Джентльмены с перьями и чернилами составляют опись вещам, садясь на такия вещи, которые сделаны совсем не для того, чтоб на них сидели, и закусывая на такой посуде, которая устроена совсем не для еды, и как-будто находя особенное удовольствие, делая странное употребление из дорогих предметов. Везде видна странная смесь. Тюфяки и постели валяются в столовой; стекло и фарфор попали в оранжереи; столовый сервиз навален на диван в гостиной, и на мраморных каминах валяется разный хлам с лестниц. Наконец, попона с печатным объявлением на ней висит с балкона, а такое же объявление висит по обеим сторонам дверей.

В улицу со всех сторон съезжаются экипажи. Толпы ободранных вампиров, жидов и христиан, разбрелись по дому, постукивая по богатым зеркалам, по клавишам великолепного рояля, пачкая картины грязными пальцами, дыша на клинки лучших столовых ножей, пробуя софы и кресла кулаками, тормоша пуховики, открывая и затворяя все коммоды, взвешивая серебряные ложки и вилки, разсматривая каждую нить полотна и сукон и переворачивая все вверх дном. В целом дом не осталось ни одного нетронутого угла. Грязные незнакомые люди с таким же любопытством разсматривают кухонную посуду, как и щегольской гардероб. Толстяки, в истертых шляпах на голов, выглядывают из окон спальни и шутят с друзьями на улиц. Люди основательные и разсчетливые располагаются с росписью в гостиных и карандашом делают отметки. Два ростовщика поднимаются даже по лестнице, устроенной для спасения при пожаре, и с крыши любуются окрестною панорамою. Эта суматоха продолжается несколько дней.

В лучшей гостиной, на прекрасных полированных столах красного дерева с точеными ножками, устроена кафедра аукционера, и толпы оборванных вампиров, жидов и христиан, грязных незнакомых людей и толстяков в истертых шляпах, толпятся около нея и начинают торги. В комнатах жар, шум и пыль, и над всем этим голова и плечи, голос и молоток неутомимого акционера. Вещи продаются одне за другими. Иногда являются шутки и общий шум. Это продолжается целые четыре дня. Продается лучшая, новейшая домашняя мебель.

Вслед за красивыми экипажами являются возы и ваггоны и целая толпа носильщиков. Целый день люди таскают разную мебель в кабриолеты, возы и ваггоны. Кроватку маленького Поля увозят на одноколке. Вывоз из дома лучшей, новейшей домашней мебели продолжается почти целую неделю.

Наконец, все замолкло. В доме не осталось ничего, кроме разбросанных листков каталогов, пучков соломы и сена и баттареи оловянных горшков за дверьми передней. Оценщики, собрав свои материалы, уходят. Один из джентльменов, пришедших с пером и чернилами, в последний раз обходит со вниманием весь дом, приклеивая к окнам объявление о его продаже. Наконец, уходить и он. Более не остается никого. Дом стоит как развалина, и из него бегут мыши.

Комната, занимаемая мистрисс Пипчин, равно как и та часть дома, где спущены шторы, избегли всеобщого опустошения. Мистрисс Пипчин во все это время оставалась хладнокровною и суровою, и только изредка выходила из своей комнаты, чтоб взглянуть, как выносят вещи, или прицениться к какому-нибудь покойному креслу. Покойное кресло осталось за мистрисс Пипчин, и она сидела уже на своей новой собственности, когда явилась мистрисс Чикк.

-- Каков мой братец, мистрисс Пипчин? спрашивает мистрисс Чикк.

-- Чорт его знает, отвечает мистрисс Пипчин. - Он никогда не удостоивает меня чести говорить со мною. Ему поставлено есть и пить в смежной комнат, и когда там никого не бывает, он приходит нъст. Меня нбчего спрашивать. Я о нем столько же знаю, как человек с юга, который обжог себе рот, евши холодную похлебку.

-- Но что же это такое? вскрикивает мистрисс Чикк. - Долго ли это будет продолжаться? Если братец не сделает усилия, что с ним будет, мистрисс Пипчин? Кажется, он мог видеть, что произошло Noте-того, что он не хотел сделать усилия.

-- Вот еще! говорит мистрисс Пипчин, потирая нос. - Есть "чем безпокоиться. Дело бывалое. Людям и прежде приходилось испытывать несчастия и разставаться с мёбелью. Не далъе, как мне!

-- Брат мой, глубокомысленно продолжает мистрисс Чикк: - такой удивительный, такой странный человек. Страннее его я еще никого не видала. Поверит ли кто-нибудь, что, получив известие о замужстве и отъезде своей негодной дочери, он обратился ко мне с подозрением, будто она у меня в доме. - Каково это? И поверит ли кто-нибудь, что когда я сказала ему: "Поль, может-быть, я и глупая женщина, но мне не понятно, отъчего твои дела пришли в такое разстройство", он бросился ко мне, и сказал, чтоб без его просьбы я никогда к нему не ходила! Каково это?

-- Как жаль, что он не принимался за рудники! замечает мистрисс Пипчин. - Они бы смягчили его характер.

-- Чем же все это кончится? продолжает мистрисс Чикк, не слушая замечаний мистрисс Пипчин. - Я очень бы желала это знать. Что он думает предпринять? Ему необходимо действовать. Нечего сидеть, запершись в своих комнатах. Дело само собою не приидет к нему. Он должен идти за делом. Зачем же он не идет? Он всегда был деловым человеком и знает, куда идти. Конечно. Почему же он не идет?

Приведя такие сильные доводы, мистрисс Чикк несколько минут остается безмолвною.

-- Сверх-того, продолжает она: - к-чему он сидит запершись при таких неприятных обстоятельствах? Не-уже-ли ему некуда идти? Он мог бы прийдти к нам. Он знает, что у нас он как дома. Мистер Чикк только об этом и говорит, да и я говорила ему своим языком: "не думай, Поль, что такие близкие родные, как мы, изменятся от разстройства твоих дел". Мы не похожи на других людей! Но он не трогается с места. Ну, что, если дом отдадут в наем? Что он тогда сделает? Ему нельзя будет здесь оставаться. Его выгонят поневоле. Зачем же не убраться заранее? Тут нельзя не подумать, чем все это кончится?

-- Что касается собственно до меня

-- Что жь! я не осуждаю вас, заметила мистрисс Чикк.

-- Это для меня совершенно все равно, язвительно замечает мистрисс Пипчин. - Я уезжаю во всяком случае. Я не могу здесь оставаться. Я умру раньше недели. Вчера мне пришлось самой готовить для себя котлеты, а я к этому не привыкла. Мое слабое сложение не в-состоянии всего переносить. В Брайтоне у меня есть родные, к которым я уже писала о своем приезде.

-- Говорили ли вы об этом моему брату? спрашивает мистрисс Чикк.

-- Как же! скоро до него доберешься! вскричала мистрисс Пипчин. - Вчера, однако, я сказала ему, что мне здесь нечего делать, и что не лучше ли послать за мистрисс Ричардс. Он проворчал что-то в роде согласия, и я послала за нею. Вздумал ворчать! Будь он моим мужем, он, может-быть, и имел бы на то причины; но теперь это нестерпимо!

Сказав это, мистрисс Пипчин, извлекшая столько твердости и добродетели из глубины перувианских рудников, встала с своей мягкой собственности, чтоб проводить до дверей мистрисс Чикк. Мистрисс Чикк, до конца оплакивая странный характер своего брата, ушла, вполне довольная собою.

В сумерки, мистер Тудль, освободясь от работ, приезжает с Полли и сундуком, и с звонким поцелуем оставляет их в передней опустелого дома.

-- Поверишь ли, Полли, говорит мистер Тудль: - что только за прошедшее добро я позволил тебе сюда приехать. Я теперь имею хорошее место о ни в чем не нуждаюсь. Но сделанного нам добра никогда не должно забывать, Полли. Твое же лицо разгонит всякую печаль. Дай мне за это еще раз поцаловать его. Ты хочешь сделать доброе дело, Полли, и я даю тебе полную волю. Доброй ночи, Полли!

Мистрисс Пипчин, в черном бомбазиновом платье, в черной шляпке и шали, ожидает только почтовой кареты в Брайтон. Вещи её уложены, и кресло (бывшее любимым креслом мистера Домби) стоит у дверей.

Наконец, карета является. Вещи мистрисс Пипчин, вместе с их достопочтенною владетельницею, помещаются в карету. В серых глазах мистрисс Пипчин видна какая-то змеиная усмешка, когда она, уезжая, поправляет свое бомбазиновое платье.

Дом стал такою развалиною, что в нем не осталось на одной мыши.

Но Полли не долго оставалась одна в опустелом доме. Ночью, она сидела за работою в комнат ключницы, стараясь позабыть всю историю этого дома, как вдруг раздался удар в дверь, и так сильно, как только он мог отдаться в таком опустелом месте. Полли поспешно отворила и ввела к себе даму в закрытой черной шляпке. Это мисс Токс, и глаза у мисс Токс красны.

-- О, Полли! говорит мисс Токс: - как только я опомнилась, получив твое письмо, я тотчас же поспешила за тобою. Здесь нет никого, кроме тебе?

-- Ни души, отвечает Полли.

-- Видела ли ты его?

-- Нот, его уже давно никто не видит. Мне сказали, что он совсем не выходит из своей комнаты.

-- Не болен ли он? спрашивает мисс Токс.

-- Мне кажется, он болен душевно, отвечает Полли. Ему тяжело теперь, бедняжке!

Мисс Токс так растрогана, что едва в состоянии говорит. Она не ребенок;- но в то же время сердце её не охладело от лет и безбрачной жизни. В этом сердце есть нежность, сострадание и участие. Под замочком с рыбьим глазом мисс Токс носит лучшия качества, чем другие под более-затейливою наружностью.

Просидев довольно-долгое время, мисс Токс отправляется домой, а Полли, с свечою в руке, провожает ее до самой улицы и неохотно возвращается в опустелый дом, чтоб броситься в постель. Поутру, Полли ставит в одну из мрачных комнат все то, что ей приказано приготовлять ежедневно, и потом уходить и не возвращается до следующого утра. В той комнате есть колокольчики, которые никогда не звонят, и хотя Полли слышит иногда чьи-то шаги, по никто не выходит из комнаты.

Мисс Токс возвращается рано поутру. Она мало-по-малу переносит сюда, в своей маленькой сумке, разные запасы, оставшиеся после умершого владетеля напудренной головы и косы. Она носит в бумаге куски холодного кушанья, бараньи языки, дичь для своего обеда, и, разделяя все это с Полли, проводит большую часть своего времени в разрушенном доме, из которого бежали мыши. При малейшем шуме, мисс Токс вздрагивает и прячется как преступница; она хочет, чтоб никто не знал, что она осталась верною человеку, которому всегда удивлялась.

Это обстоятельство известно, однако, майору. Майор, из любопытства, поручил своему верному слуге надсматривать за домом, и узнавать, что будет с Домби. Слуга донес о верности мисс Токс, и тем чуть не уморил майора со смеху. С этого часа он посинел еще более и безпрестанно шепчет себе под нос: - Чорт возьми, сэр, эта женщина природная дура!

"Пусть он вспомнит это, здесь в комнате, в предстоящие годы. Дождь, падающий на крышу, ветер, уныло свистящий за дверью, могут иметь дар предсказания. Пусть он вспомнит это, здесь в комнате, в предстоящие годы!"

Он помнил это: И в безсонную ночь, и в мучительный день, и при бледной заре, он все об этом думал, с грустью, с раскаянием, с тоскою! "Папенька, скажите мне что-нибудь, милый папенька". Он снова слышал эти слова, снова видел это лицо. Он видел, как оно упало на дрожащия руки - и слышал долгий, пронзительный крик...

Он упал, чтоб более уже не вставать никогда. Для ночи его светского падения на завтра уже не было солнца; для пятна его семейного позора уже не было очищения; ничто, благодаря Бога, не могло возвратить к жизни его умершого ребенка. Но его душу более всего терзало то, что он не мог уже исправить прошедшого, на которое, вместо благословений, со всех сторон сыпались одни проклятия.

О, он помнил это! Дождь, падавший на крышу; ветер, уныло свистевший за дверью, имели дар предсказания в своем меланхолическом шуме. Он знал теперь, что он сделал; он знал теперь, что сам навлек на свою голову несчастия, которые так низко склонили ее. Он знал теперь, каково быть нелюбимым и отверженным, каково убить последнюю любовь в невинном сердце дочери!

Он вспомнил, какова она была в тот вечер, когда он приехал домой с своею невестою. Он вспомнил, какова она была при всех переворотах покинутого, дома. Он вспомнил теперь, что из всего его окружавшого, не изменялась только она одна. Сын его обратился в прах, его гордая жена сделалась отверженною женщиною, его друг и льстец оказался подлейшим из негодяев, его богатства исчезли, даже самые стены смотрели на него, как на чужого. Одна она по-прежнему обращала к нему свой кроткий и нежный взгляд. Она никогда для него не изменялась, как и он для нея - и она погибла!

А между-тем, как в его мыслях, одни за другими мелькали - сын, жена, друг, богатство - туман, сквозь который он смотрел на свою дочь, разсевался и показывал ее во всем её самоотвержении. О, не лучше ли было бы, еслиб он любил ее, как любил сына, и потерял бы ее, и схоронил бы их в одну могилу!

При своей гордости - он все еще был горд - он свободно разстался с покинувшим его светом. Он стряхнул с себя отпадавший от него свет. Потому ли, что он видел на лице его сожаление, или равнодушие, он старался избегать его. Он ни с кем не в состоянии был переносить своих несчастий, кроме дочери, которую отогнал прочь. Он сам не знал, что бы он сказал ей, и какое бы мог получить от нея утешение: но был убежден, что она никогда бы его не покинула. Он знал, что теперь она любила бы его более, чем во всякое другое время; он был столько же уверен в её ангельском характере, как в голубом небе над собою, и эти мысли с каждым часом более и более овладевали его душою.

Оне начались с получением письма её молодого мужа и с известием, что она уехала. И при всем том, его гордость еще была так велика, что, услышав её голос в смежной комнате, он не вышел бы к ней на встречу. Еслиб он увидел ее на улице, и она бы только бросила на него свой кроткий взгляд, он прошел бы мимо, с холодным, неумолимым лицом, хотя сердце его разрывалось бы на часто. Гнев на её замужство и на Валтера прошел уже совершенно. Он думал только о том, что могло быть, и чего не было. Настоящее оканчивалось тем, что она погибла, а он сокрушен отчаянием и тоскою.

Он почувствовал теперь, что у него было двое детей, которые родились в этом доме, и что между им и пустыми, голыми стенами была печальная связь, которую трудно было разорвать, потому-что она напоминала о двойном детстве и двойной потере. Он решился выехать из дома, сам не зная куда, когда эти мысли в первый раз запали к нему в грудь; по остался еще на одну ночь, чтоб пройдтись по комнатам.

В глухую ночь вышел он из своего уединения и со свечою в руке тихонько поднялся по лестнице. Его поразили знакомые следы, и он вспомнил, что где-нибудь на свете есть женщина, которая, прислушиваясь у его дверей во время его болезни, оставила их на лестнице. Он опустил голову и заплакал.

Ему чудилась её легкая походка. Наверху, в его воображении, мелькнул детский образ, который, напевая, пес на руках ребенка. Чрез несколько минут, девушка как-будто остановилась, притаив дыхание; светлые волосы падали кудрями на заплаканное лицо, обращавшее к нему безпокойный взгляд...

Он пошел по комнатам, когда-то великолепным, теперь опустелым и изменившимся даже в величине и форме. Тут также были следы, и те же мысли стало терзать и безпокоить его. Он начал бояться за свой разсудок, потому-что мысли теряли свою связь и принимали неясные формы.

Он ее помнил хорошенько, в которой из этих комнат жила его дочь, оставаясь при нем одна. Он рад быль скорей уйдти отсюда, и подняться выше, где многое напоминало ему надменную жену, ложного слугу и друга, и его ложную гордость; но теперь он оставил их без внимания, и только с грустью и отчаянием думал о своих детях.

Везде эти следы! Они не оставили в покое даже старой комнаты, где стояла маленькая кровать. Он едва мог отъискать чистое место на полу, чтоб броситься на него и, прислонясь к стене, дать полную свободу слезам. В былое время, он пролил в этой комнате столько слез, что здесь он менее стыдился своей слабости, чем в другом месте. Здесь, на голых досках, в глубине ночи, плакал гордый человек, гордый даже и в несчастий, который встал бы и отвернулся, встретя приветливое лицо или протянутую руку.

С разсветом, он опять заперся в своих комнатах. Он хотел уехать в этот день, но ему все еще жаль было оставить дом, с которым так связывало его прошедшее. Он уедет завтра. Наступило завтра. Он уедет завтра. Каждую ночь, никем не замечаемый, он выходил и, как призрак, блуждал по опустелому дому. Каждое утро, прислонясь к окну, думал он о потере двух детей своих. В его мыслях, они сделались неразлучны. О, еслиб ранее он мог соединить их своею любовью!

Он уже привык к душевным волнениям и безпокойствам еще до своих последних страданий. Наконец, он начал думать, что ему можно не уезжать совсем. Он мог еще отдать то, что ему оставило кредиторы, и оставить только узел, связывавший его с опустевшим домом...

Вокруг него шумел и суетился свет, который не мог оставаться спокойным. Это терзало бедного страдальца. Предметы стали принимать в его глазах тусклый и неясный цвет. Домби и Сын уже не существовал, как не существовали его дети.

Он думал об этом целый день и, задумчиво сидя в своем кресле, видел против себя, в зеркале, следующую картину:

то выходило в другую комнату и возвращалось, держа у груди какую-то вещь, взятую с уборного столика; то смотрело оно на дверь и о чем-то думало.

-- Тсс! Что это?

Он думал о том, что прошло бы много времени прежде, чем кровь, вытекавшая здесь, дотекла бы до передней. Струя подвигалась бы вперед так лениво и медленно, то останавливаясь, то изменяя свое направление, что по ней отчаянно-раненного человека нашли бы умершим или умирающим. Долго думая об этом, он опять встал, и ходил взад и вперед по комнате, держа руку на груди. Он случайно взглянул на нее и заметил, как дрожала эта рука.

крик, дикий, пронзительный, радостный крик, и перед собою на коленах он увидел дочь свою.

Она стояла перед ним, сложив руки; она умоляла его о прощении; она говорила, что без него она никогда не будет счастлива.

-- О, не смотрите на меня так строго! Я никогда не хотела покидать вас; я ушла, потому-что была испугана и не могла ни о чем думать. Папенька, Я изменилась. Я раскаяваюсь, я знаю свой проступок; я лучше знаю свои обязанности. Не отвергайте меня, или я умру!

Казалось, он колебался. Он чувствовал, как она обвилась руками около его шеи, как она цаловала его, как прильнула лицом к его лицу, как положила его голову к себе на грудь и прижала к растерзанному им сердцу...

-- Папенька, я мать. У меня есть ребенок, который скоро назовет Валтера тем же именем, которым я называю вас. Когда он родился, и когда я узнала, как люблю его, я поняла, что сделала, оставя вас. Простите мне, милый папенька, и благословите меня и моего ребенка!

Он исполнил бы её просьбу, еслиб мог. Он хотел поднять руки, чтоб умолять ее о прощении, но она схватила и опустила их вниз.

Голова его, покрытая сединами, была обвита её рукою; он плакал, припоминая, что голова его никогда еще так не покоилась.

-- Вы поедете к нам вместе со мною, папенька, и увидите моего сына. Его зовут Полем, папенька. Мне кажется, он похож...

Слезы остановили ее.

-- Папенька, для моего сына, для имени, которое мы ему дали, для меня, простите Валтера! Он так добр и нежен ко мне. С ним я так счастлива. Одна я виновата, что им женился на мне. Я так любила его!

-- Это мое сокровище, папенька. Я готова умереть за него. Он будет вместе со мною любить и почитать вас. Мы скажем ему, что у вас также был сын, называвшийся его именем, сын, о котором вы столько грустили; что он на небе, где мы когда-нибудь все его увидим. Поцелуйте меня, папенька, в знак того, что вы примиряетесь с Валтером, с отцом ребенка, который прислал меня к вам!

Она припала к нему в слезах, и старик, поцаловав се в губы, поднял глаза к небу и сказал: "Боже мой, прости мне; я давно ищу этого!"

И он снова опустил голову, лаская дочь, и долго-долго они оставались в объятиях друг друга.

его до кареты и увезла с собою.

Мисс Токс и Полли вышли из своего заключения со слезами на глазах. Оне бережно уложили его платье и книги, отослали их к Флоренсе и потом выпили последнюю чашку чаю в опустелом доме.

-- Итак, Домби и Сын, как я уже однажды заметила, оказался дочерью, сказала мисс Токс.

-- И прекрасною дочерью! вскричала Полли.

-- Правда твоя, Полли, сказала мисс Токс. - Ты добрая женщина, и прежде меня была её другом. Робин!

-- Робин, сказала мисс Токс: - я только-что сказала твоей матери, что она добрая женщина.

-- Правда ваша, мисс, проворчал Точильщик с некоторым чувством.

-- При этом случае, продолжала мисс Токс: - я желала бы, чтоб, поступив ко мне в услужение, ты помнил, что у тебя добрая мать, и старался быть ей утешением.

-- Клянусь честью, мисс, отвечал Точильщик: - я многое испытал, и теперь принял твердое намерение исправиться.

приходу. Огромный дом, скрывая все страдания и все перемены, которых он был свидетелем, как онемелый, угрюмо стоял на улице, прекращая все дальнейшие разспросы объявлением, что все здание отдается в наем.