Жизнь и приключения Мартина Чодзльвита.
Глава XIX. Читатель знакомится еще с некоторыми лицами и проливает слезу умиления над сыновнею горестью доброго мистера Джонса.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения Мартина Чодзльвита. Глава XIX. Читатель знакомится еще с некоторыми лицами и проливает слезу умиления над сыновнею горестью доброго мистера Джонса. (старая орфография)

Глава XIX. Читатель знакомится еще с некоторыми лицами и проливает слезу умиления над сыновнею горестью доброго мистера Джонса.

Мистер Пекснифф ехал в наемном каорюлет, потому что Джонс Чодзльвит сказал: "не жалейте издержек". Человечество вообще одарено злыми языками, а Джонс не хотел допустить против себя ни малейшого дурного слова. Он решил, чтоб никто не смел обвинять его в скупости, когда дело шло о похоронах его отца.

Мистер Пекснифф посетил уже гробовщика и ехал к одной почтенной женщине, исполнявшей разные обязанности при похоронах и бывшей притом еще повивальной бабкой. Это была мистрисс Гемп, жившая в доме продавца певчих птиц, прямо над его лавкой. К ней не имели обычая стучаться, потому что такия попытки бывали всегда безполезны; а чаще всего, чтоб привлечь её внимание, нуждающиеся бросали ей по ночам в окна камня, палки, осколки и черепки.

В настоящем случае мистрисс Гемп не спала целую ночь, потому что её совета и содействия требовала какая то родильница; наконец, кончив свое дело, она возвратилась домой очень поздно и залегла спать. Окна её были плотно занавешены, и мистер Пекснифф, выйдя из кабриолета, не знал, как к ной приступиться. Еслиб птичник был дома, то еще можно бы было как-нибудь добраться до мистрисс Гемп; но он куда то вышел, ставни его были закрыты и дверь заперта. Мистер Пекснифф дернул за звонок изо всей силы; дребезжащий голос разбитого колокольчика- отвечал слабым звуком, но никто не являлся. Птичник был также и цирюльником и парикмахером, что объявляла всем и каждому щегольская вывеска; но все таки его не было дома, и обстоятельство это нисколько не помогало Пексниффу. Потом, в невинности сердечной, почтенный джентльмен постучал в двери, приделанною к ним скобкою. В то же мгновение, во всех соседних окнах показались женския головы, которые кричали ему в голос: "Стучите в окна, стучите в окна! Иначе вы даром потеряете время!"

Воспользовавшись таким советом, мистер Пекснифф попросил у своего кучера бич и вскоре пробудил мистрисс Гемп от приятного сна.

Одна из стоявших на улице замужних женщин заметила другой: - он бледен, как лепешка.

-- Да так и должно быть, если в нем только есть душа! - отвечала другая.

Третья, со сложенными руками, сказала, что лучше бы ему было придти за мистрисс Гемп в другой раз, да видно ужь такая её участь.

Мистер Пекснифф понял с неудовольствием, что соседи мистрисс Гемп воображают себе, что он пришел по делу, катающемуся не окончания жизни, а, напротив, начала её. Да и сама мистрисс Гемп была в таком заблуждении, потому что кричала из за занавесок, одеваясь поспешно:

-- Что, от мистрисс Перкинс? Иду!

-- Нет, - резко отвечал Пекснифф: - дело другого рода!

-- Кто же? Мистер Вилькс? - кричала мистрисс Гэхн.

-- И не он, я его не знаю, - отвечал Пекснифф, - Один джентльмен умер, и вас рекомендовал мистер Моульд.

Мистрисс Гемп выглянула из окна с траурною физиономиею и сказала, что сейчас сойдет вниз. Но слова Пексниффа вооружили против него всех: женщины, особенно стоившая со сложенными руками, принялись осыпать его бранью; мальчишки теребили его со всех сторон за платье, так что он был радешенек появлению мистрисс Гемп на улице. Она сошла с лестницы в калошах с деревянными подошвами, с огромным узлом и весьма полинялым зонтиком. Впопыхах, она приняла было кабриолет за дилижанс и требовала, чгоб узел её положили наверх; потом, усевшись с большими затруднениями, она безпрестанно вертелась, поправлялась и давила мистеру Пексниффу мозоли своими калошами; она успокоилась не прежде, как приехал к дому плача, где она собралась с духом и сказала:

-- Так бедный джентльмен умер, сударь? Ах, как жаль! Что ж делать! Мы все должны ожидать того же! Ах, бедняжка!

Мистрисс Гемп была малорослая, толстая, пожилая женщина, с коротенькой шеей, хриплым голосом и влажными глазами, которые она как то особенно искусно закатывала под лоб, так что видны были одни белки. Она всегда одевалась в старое черное платье, уже значительно порыжевшее; шаль и шляпка соответствовали остальному костюму. Она делала это с разсчетом: во-первых, не желая щегольством показать неуважение к покойнику; а во-вторых, с намерением намекнуть ближайшим его родственникам или наследникам о том, что ей бы не мешало подарить новое одеяние. Успех таких дипломатических маневров был очевидный, потому что платья, шали и шляпки мистрисс Гемп красовались на гвоздях по крайней мере дюжины лавок ветошников Гай-Гольборна. Лицо её - и больше, всего нос - были красны и опухли; очень трудно было пользоваться её обществом, не чувствуя присутствия спиртуозных напитков. Подобно всем людям, достигшим в своем ремесле значительной степени совершенства, мистрисс Гемп с равным усердием встречала смертных при начале их поприща и провожала при конце его.

-- Ах! - повторила мистрисс Гемп: - когда моего бедного Гемпа потребовали на последнюю квартиру, и я видела его в госпитале с медными монетами в глазах, я думала, что упаду в обморок! Но я выдержала...

Если верить слухам, то мистрисс Гемп выдержала это испытание с такою твердостью, что бренные остатки мистера Гемпа достались в пользу науки. Но это случилось двадцать лет назад, и супруги давно уже разлучились по причине несходства понятий насчет некоторых напитков.

-- И с тех пор вы, я думаю, сделались ко всему равнодушны? - сказал мистер Пекснифф. - Привычка вторая натура, мистрисс Гемп.

-- Вы можете это говорить, сударь; однако, все начинается с того, что бывает очень тяжело, да тем и оканчивается. Еслиб я не поддерживала себя по временам капелькой чего нибудь - а я могу только отведывать - так уж знаю, что никак бы не могла пройти и половину того, что я прошла.

записная книжка, из под жилета красовалась массивная золотая цепочка от часов, а лицо с трудом выражало печаль сквозь разлитое по всей физиономии самодовольствие. Он походил на человека, который, вкушая самые изысканные вина, старается уверить всех, что он принимает лекарство.

-- Ну что, мистрисс Гемп, как вы поживаете? - сказал этот джентльмен самым сладким голосом.

-- Очень хорошо, сударь, благодарю вас, - отвечала она, приседая.

-- Вы приложите особенное старание, мистрисс Гемп, чтоб все было сделано как можно лучше.

-- Непременно, сударь; ведь вы меня давно знаете, - и она снова присела.

-- Надеюсь, что вы постараетесь. Какой трогательный случай, сударь! - продолжал мистер Моульд, обратясь к Пексниффу.

-- Да, мистер Моульд!

-- Я, сударь, никогда не видал такой сыновней горести. Положительно скажу, что "нет" никакого ограничения касательно издержек - никакого! Мне, сударь, заказано поставить всех моих "немых"; а немые нынче дороги, не считая того, что они выпьют. Мне велено достать серебряные ручки, украшенные головками ангелов, и не жалеть страусовых перьев: одним словом, все заказано на самую пышную ногу.

-- Мой друг, мистер Джонс, прекраснейший человек!

-- Я много видал сыновних чувств, мистер Пекснифф, а также и не сыновних. Такова уже наша участь! Но не видал ничего, что до такой степени приносило бы честь человеческой натуре.

-- Приятно слушать такия мнения, мистер Моульд.

-- А что за человек был мистер Чодзльвит! Что ваши лорды мэры и шерифы! Да, мы его знали; нас трудно обмануть! - Доброго утра, мистер Пекснифф.

Мистрисс Гемп и мистер Пекснифф поднялись по лестнице. Первая отправилась в комнату, где лежал покойник, от которого не отходил Чоффи, сам едва дышавший, а Пекснифф пошел к Джонсу.

Он нашел образец скорбящих сыновей за письменным столом, за какою-то бумагой, на которой он в раздумьи чертил разные фигуры. Кресла, шляпа и трость старого Энтони были убраны с глаз; желтые занавески опущены, и сам Джонс казался до такой степени унылым, что едва мог говорить или двигаться.

-- Пекснифф, - сказал он шепотом: - вы будете распоряжаться всем, а после разскажите всякому, кто об этом заговорит, что все было сделано как следует. Вы не имеете в виду никого пригласить на похороны?

-- Нет, мистер Джонс.

-- А если есть, то пригласите. У нас нет тут ничего секретного.

-- Действительно, мистер Джонс, я думаю, что некого пригласить.

-- Хорошо; так вы, я Чоффи и доктор - ровно для одной кареты. Нам нужно взять с собою доктора, Пекснифф, потому что он знал, в чем с ним было дело и что нечем было помочь.

-- А где наш любезный друг, мистер Чоффи? - спросил Пекснифф глубоко растроганным голосом.

Но тут его прервала мистрисс Гемп, вбежавшая в сердцах без шляпки и шали, и резко требовавшая некоторого совещания с Пексниффом, которого вызывала за двери.

-- Мне нечего говорить при тех, которые плачут о покойнике, сударь. Меня рекомендовал мистер Моульдь; а мистер Моульд имел дела с самыми высокими лицами в целой Англии, сударь. Если же меня рекомендует такой человек, я не потерплю, чтоб за мною подсматривали шпионы; нет, джентльмены!

Прежде, чем ей успели отвечать, она продолжала, разгораясь более и более:

-- Ох, джентльмены! Как тяжело оставаться вдовою, когда надобно трудиться, чтоб не умереть с голода! Но во всяком ремесле есть свои правила, которых не должно нарушать. Есть люди, которые родились так, что за ними можно шпионить, а за другими нельзя!

-- Если я понял её слова, - сказал Пекснифф Джонсу: - ей мешает мистер Чоффи. Позвать его сюда?

-- Позовите. Я хотел сказать вам, что он там, когда она вошла. Я бы и сам за ним сходил, но лучше вам сходить, если это для вас ничею не значит.

Мистер Пекснифф поспешно отправился, провожаемый мистрисс Гемп, которая значительно успокоилась, заметив, что он взял с собою бутылку чего то и стакан.

-- Я уверена, бедный старичок сидит там, потому что это ему приятно; но я не буду обращать на него внимания все равно, как еслиб он был мухой. Но видите: многие не привыкли смотреть на подобные вещи, и их лучше и не показывать. А если и ругнешь их как нибудь, так для их же добра.

Какими бы эпитетами ни осыпала мистрисс Гемп бедного старика Чоффи, они его не пробуждали. Он сидел подле кровати с поникнутою головою, в тех же самых креслах, которые занимал во всю предыдущую ночь, и со сложенными руками. Он не поднял головы и не показал ни малейшого признака жизни, до тех пор, пока Пекснифф не взял его за руку.

-- Семьдесят, - сказал Чоффи. - Многие живут до восьмидесяти - четырежды нуль - нуль, четырежды два - восемь = восемьдесят. О! Зачем, зачем, зачем не дожил он до - четырежды нуль - нуль, до четырежды два - восем = восемьдесят, до восьмидесяти?

-- Ах, какая горесть! - воскликнула мистрисс Гемп, овладевая бутылкою и стаканом.

-- Зачем он умер прежде своего старого, дряхлого приказчика! - сказал Чоффи, горестно подняв голову. - Возьмите вы его от меня, и что мне тогда останется?

-- Мистер Джонс вам остается, почтенный друг мой, - возразил Пекснифф.

-- Я любил его! - кричал со слезами старик. - Он был со мною ласков. Мы вместе учились арифметике...

-- Пойдемте со мною, мистер Чоффи, соберитесь с духом.

-- Да, да, нужно. - О, Чодзльвит и сын - ваш родной сынь, мистер Чодзльвит, ваш родной сын, сударь!

Бедный Чоффи последовал за Пексниффом, взявшим его под руку; он был в обыкновенном своем безчувственном состоянии и позволял делать с собою все, что угодно. Мистрисс Гемп, с бутылкою на одном колене и стаканом на другом, сидела на стуле и долго покачивала головою; наконец, она налила себе прием крепительного и после некоторого раздумья поднесла его к своим губам. Потом она налила себе другой прием, потом третий - глаза её, вероятно от грустных размышлений о жизни и смерти, закатились так, что зрачков вовсе не было видно. Но она все продолжала покачивать головою.

Бедного Чоффи усадили в уголок, в котором он всегда сиживал; там он оставался, не двигаясь и не говоря ни слова. По временам только он вставал, делал несколько шагов по комнате, ломал себе руки в немой горести, или вдруг, неожиданно, испускал какие то странные крики. Целую неделю все трое не выходили из дома. Мистер Пекснифф хотел было отлучиться вечером, но Джонс так настоятельно требовал безпрестанного его присутствия, что он решился остаться.

Джонс был совершенно подавлен унынием. В продолжение всех семи дней, он мучился страшным чувством пребывания его в доме. Шевельнется ли дверь, он вздрагивал и быстро оборачивался туда с бледным лицом и испуганными взорами, как будто воображая, что рука призрака повернула её ручку; трещал ли огонь, разгораясь в камине, он глядел через плечо, как будто боясь увидеть какую нибудь страшную фигуру, которая махала на уголья своим саваном. Малейший шум тревожил его; раз ночью, услыша над головою шаги, он громко закричал, что мертвец поднялся и прохаживается в своем гробу.

мог скрыть. Часто, среди глубокой ночи, он вскакивал, подходил к окну и жадно смотрел, не начинает ли светать; все распоряжения, даже насчет дневной пищи, были предоставлены Пексниффу. Этот почтенный джентльмен, думая, что скорбящий сын требует утешения и что хорошая пища окажет ему неоспоримые облегчения, воспользовался обстоятельствами и заказывал всякий раз самые вкусные кушанья, за которыми всегда следовал горячий пунш, неминуемо возбуждавший красноречие мистера Пексниффа, разливавшееся потоками таких религиозных и нравственных разсуждений, которые обратили бы на путь истинный самых закоренелых язычников.

В этот горестный промежуток времени, не один мистер Пекснифф позволял себе утешения животной природы человека: мистрисс Гемп оказывала такую же разборчивость в пище и отвергала с презрением рубленую баранину; пунктуальность и осмотрительность её обнаруживались особенно в благоразумном распределении напитков: к завтраку, ей непременно требовалась добрая бутылка портера, к обеду также; потом, для связи обеда с чаем, полбутылки портера, а к ужину непременно бутылка крепкого, настоящого брайтонского раскачивающого эля, не считая случайных обращений к бутылке, поставленной на камин. Помощники мистера Моульда считали также неизбежным топить в вине свою горесть и никогда не принимались за дело, не приготовившись к нему наперед добрыми приемами подкрепительного. Короче, вся эта странная неделя прошла в доме покойника среди омерзительных пирований и наслаждений, в которых не принимал участия только бедный старик Чоффи.

Наконец, настал день похорон. Мистер Моульд, держа в руке рюмку благородного портвейна, беседовал с мистрисс Гемп в конторке со стеклянною дверью: двое немых стояли с самыми траурными физиономиями у дверей; весь причт мистера Моульда был занят делом в доме или на улице; перья, шелк и ленты развевались в воздухе, кони фыркали; словом, все что за деньги можно было сделать, как мистер Моульд выражался с большим чувством, - было сделано.

-- А что же может сделать больше, нежели деньги, мистрисс Гемп? - воскликнул похоронный поставщик, прихлебывая вино

-- Ничто в свете, сударь, - отвечала она.

-- Ничто в свете. Вы правы, мистрисс Гемп. Но почему бы, например, завелось у людей обыкновение тратить больше денег при смерти, нежели при рождении людей? Как вы это решите?

-- Может быть, потому, что счеты похоронного подрядчика длиннее счетов повивальной бабки, - отвечала мистрисс Гемп, укладывая свое вновь приобретенное черное шелковое платье.

-- Ха, ха! Вы сегодня утром завтракали на чей то счет, мистрисс Гемп, а? Но заметив в бритвенное зеркальце, что и его физиономия смотрит слишком весело, мистер Моульд поспешил придать ей прискорбное выражение.

-- Благодаря вашей рекомендации, сударь, я редко завтракаю на свой счет; надеюсь, что вы и вперед меня не забудете!

-- Конечно, если Провидению будет угодно. А вот, как я вам решу мой вопрос: на похороны потому больше тратят, что, заплатив деньги лучшему поставщику, сердце скорбящих утешается, когда похороны делаются в наилучшем виде. Вот, посмотрите на сегодняшняго джентльмена, мистрисс Гемп, взгляните только на него.

-- Прещедрый джентльмен!

-- Не в том дело, вовсе не щедрый; но джентльмен огорченный и скорбящий, который деньгами показывает свою любовь и почтительность к покойному родителю. Деньги доставляют ему по четыре лошади к каждому экипажу; бархатные драпировки; выкрашенные черным страусовые перья; у похоронной процессии черные мантии и ботфорты; покойник ляжет в отличную могилу и даже мог бы лежать в Вестминстерском Аббатстве, еслиб только захотел его наследник. Да, мистрисс Гемп, вот какие вещи можно достать за деньги!

-- Но какое счастие, что есть такие люди, как вы, которые продают все это, или отпускают на прокат!

-- Разумеется, мистрисс Гемп, разумеется!

Тут разговор их был прерван входом главного немого - человека увесистого, с носом, который аллегорически называют бутылочным. Человек этот был некогда нежным растением, но расползся в жирной атмосфере похорон.

-- Что, Текер, - сказал мистер Моульд: - все ли готово внизу?

-- Прекрасный вид, сударь! Лошади так и рисуются, как будто каждая знает, сколько стоят перья, которые у ней на голове. С этими словами, мистер Теккер принялся перебирать похоронные мантии.

-- А тут ли Том с вином и сухариками?

-- В таком случае, - сказал Моульд, взглянув на часы и удостоверившись в зеркале насчет приличного выражения своей физиономии: - мы можем приступить к делу. Дай мне сверток с перчатками, Теккер. О, Теккер! Что за человек был покойник!

Обязанность мистера Моульда и политика его требовали, чтоб он казался незнакомым с доктором, хотя они и были близкие соседи и часто трудились вместе. А потому он подошел к доктору с черными лайковыми перчатками, показывая вид, что никогда в жизни не видал его; а доктор с своей стороны смотрел так, как будто похоронные поставщики известны ему только по книгам.

-- Что, перчатки? - сказал доктор. - Мистер Пекснифф, после вас.

-- Я не мог и думать о них, - возразил мистер Пекснифф.

-- Вы очень добры, сударь, - сказал доктор, взяв себе пару. - Так вот, сударь, меня подняли в половине второго. - Сухарики и вино, а? Который портвейн? Благодарствуйте.

Мистер Пекснифф также выкушал вина.

-- Да, так в половине второго. Как только зазвонили в колокольчик, я и выглянул в окно... Мантия, а? Не завязывайте слишком туго. Хорошо.

Когда мистер Пекснифф облекся в такую же мантию, доктор продолжал снова:

-- Так я выглянул, сударь, как я уже говорил...

-- Мы уже совершенно готовы, - прервал Моульд вполголоса.

-- Прекрасная погода, сударь, - возразил мистер Моульд.

-- Я боюсь сырости; мой барометр упал, - сказал доктор. - Значит, мы можем поздравить себя. Но, увидя в это время Джонса и Чоффи, достойный врач закрыл себе лицо носовым платком, как будто в припадке сильной горести, и последовал на улицу за всеми.

Все принадлежности похорон были действительно великолепны. Четыре лошади, запряженные в дроги, как будто торжествовали при мысли, что умер человек: "они ездят на нас, обижают хлыстами и шпорами, увечат для своей потехи - но они умирают, ура! Они умирают!"

Погребальная процессия потянулась по узким и извилистым улицам Сити; мистер Джонс выглядывал украдкою из кареты, чтоб удостовериться в эффекте, производимом на толпу такою пышностью; мистер Моульд шел пешком с гордою скромностью; доктор рассказывал мистеру Пексниффу вполголоса свою повесть, а бедный Чоффи всхлипывал в углу кареты. Но дряхлый старик еще с самого начала возбудил негодование мистера Моульда тем, что оставил носовой платок в шляпе и отирал слезы кулаком. Мистер Моульд говорил, что он ведет себя неприлично и не должен бы был присутствовать при таких важных похоронах. Таким образом, они въехали в ворота кладбища.

-- Перестаньте, перестаньте, мистер Чоффи! - сказал доктор: - это нехорошо; здесь сыро и почва глинистая.

-- Мистер Чоффи не мог бы вести себя хуже сегодняшняго на самых простых похоронах, - сказал мистер Моульд, поднимая его.

-- Будьте мужчиной, мистер Чоффи! - сказал Пекснифф.

-- Будьте джентльменом, мистер Чоффи! - говорил Моульд.

остался сын.

-- Да, его сын, его единственный сын! - кричал старик, всплеснув руками с каким-то особенным увлечением. - Его родной, единственный сын!

-- У него голова не в порядке, знаете? - сказал Джонс, побледнев. - Его нечего слушать... Он болтает вздор... Но не смотрите на него... Отец мой поручил его мне; я об нем позабочусь.

Шопот восторга послышался между присутствующими, не исключая мистера Моульда и его причта, при такомь великодушии Джонса. Но Чоффи не сказал больше ни слова и вполз в карету.

Сказано было, что Джонс побледнел, когда восклицание старого Чоффи обратило на себя общее внимание; но безутешный сирота тотчас же оправился. Однако, наблюдательный глаз мистера Пексниффа заметил в нем и другия перемены: он видел, как, по мере удаления от дома, Джонс более и более успокоивался, и как к нему возвращалось его всегдашнее присутствие духа, его прежние взгляды, его прежняя любезность. Теперь, едучи в карете домой, Пекснифф не нашел на лице его никаких следов недавней душевной тревоги и безпокойства. Он вполне почувствовал, что подле него сидит настоящий Джонс Чодзльвит, нисколько не переменившийся от смерти отца, а потому мистер Пекснифф снова взял на себя роль учтивого и ласкового гостя.

были убраны; лошади поставлены в конюшни; доктор отправился на свадебный обед, и от всей погребальной пышности остались только длинные счеты похоронного поставщика.