Жизнь и приключения Мартина Чодзльвита.
Глава XLI. Мистер Джонс и его друг решаются на одно предприятие.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения Мартина Чодзльвита. Глава XLI. Мистер Джонс и его друг решаются на одно предприятие. (старая орфография)

Глава XLI. Мистер Джонс и его друг решаются на одно предприятие.

Контора Англо-Бенгальского Общества Застрахования Жизни и Займов была недалеко от пристани, и мистер Монтегю привез своего друга прямо туда.

Джонс сбросил с себя плащ, не имея больше нужды скрываться, скомкал его на коленях и сидел в кабриолете так далеко от своего соседа, как только позволяло место. Наружность и манеры его как-то странно переменились: он казался человеком выслеженным и пойманным; но лицо его выражало какое то намерение, от которого оно казалось совершенно другим: оно было мрачно, недоверчиво, подло; но сильная решимость пробивалась на нем сильнее и сильнее, и уничтожала уныние и боязнь. Физиономия его никогда не была привлекательна, следовательно, теперь еще меньше, чем когда нибудь; на губах его оставались глубокие следы зубов; но видно было, что он решился на какую то отчаянную крайность. Подъехав к конторе Англо-Бенгальского Общества, он уже совершенно пришел в себя, смело выскочил из кабриолета и взбежал по лестнице наверх в залу заседания.

Председатель следовал за ним и, затворивь за собою двери, раскинулся на софе. Джонс стал у окна и смотрел на улицу.

-- Нехорошо, Чодзльвит! - сказал, наконец, Монтегю. - Нехорошо, клянусь душою!

-- Чего же вы от меня хотели? Чего ждали? - отвечал Джонс отрывисто.

-- Доверенности, любезный друг, доверенности.

-- Гм! Вы со мною очень доверчивы, не правда ли?

-- А разве нет? Разве я не открыл вам замыслов, которые составил для нашей общей выгоды? И чем мне отплачено? Намерением убежать!

-- Почему вы это знаете? Кто вам сказал?

-- Кто сказал! Полно, полно. Пароход, идущий за границу, переодеванье, ранний час! Еслиб вы не имели намерения обмануть меня, зачем вам было возвращаться?

-- Я возвратился, чтоб избежать безпокойства.

-- Очень благоразумно.

Джонс не трогался с места и продолжал смотреть на улицу.

-- Теперь, Чодзльвит, несмотря на все происшедшее, я буду с вами откровенен. Вы слышите? Я вижу только вашу спину.

-- Слышу. Продолжайте.

-- Я говорю, что несмотря на все происшедшее, я буду с вами откровенен.

-- Да я уже слышал это раз. Продолжайте.

-- Вы немножко сердиты, но я, к счастью, в самом благоприятном расположении духа. Теперь, посмотрим, в каком положении обстоятельства. Я говорил вам, что узнал.

-- Замолчите ли вы? - вскричал Джонс гневно, оглянувшись на дверь.

-- Прекрасно! Благоразумно! Но если мои открытия сделаются известными, то мне от них не будет никакой пользы. Видите, как я чистосердечен! Я вам обнаруживаю свои собственные слабые стороны. Далее. Я сделал, или вообразил, что сделал одно маленькое открытие и шепнул его вам на ухо, в духе самой искренней доверчивости. Может быть, в нем есть что-нибудь, а может быть и нет ничего. Я имею об этом предмете свое мнение, а вы свое. Но, мой любезный, вы были слабы; я хочу вам доказать именно то, что вы были слабы. Я могу желать воспользоваться этим маленьким обстоятельством (и правда, я не отрекаюсь - желаю), но польза моя заключается не в том, чтоб обратить его против вас.

-- О, не станем распространяться об этом...

-- То-есть, сделать меня нищим, да?

-- Вовсе нет.

-- Конечно! - горько пробормотал Джонс.

-- Я желаю только, чтоб вы рискнули с нами еще часть вашего капитала и чтоб молчали. Вы обещали и должны исполнить свое обещание. Я говорю прямо: должны. Разсудите сами. Если вы несогласны, то секрет мой для меня безполезен и может также хорошо сделаться собственностью публики: мне же будет лучше, потому что это возвысит мою репутацию. Да кроме того, вы мне нужны, чтоб служить в одном известном вам случае в виде приманки. Для вас это ничего не значит. Вы заботитесь об этом человеке столько же, сколько обо всех других, и, наверно, перенесете все его потери с благочестивою твердостию. Ха, ха, ха! Вы хотели ускользнуть от первого последствия; но вы не можете ускользнуть, уверяю вас. Я доказал вам это сегодня же. Ну, видите, я человек вовсе не нравственный и меня нисколько не тронет ничто из того, что бы вы ни сделали, - никакая маленькая нескромность с вашей стороны; но, сознаюсь откровенно, я намерен по возможности пользоваться этим. Человек с вашим умом легко понимает, что всякий пользуется нескромностями своего соседа. Так для чего же вам делать мне столько хлопот? Оне должны кончиться или дружественным согласием, или враждебным взрывом. Непременно. - В первом случае, вам нисколько не будет хуже. Во втором... вы сами знаете, какого рода последствий надобно ожидать.

Джонс отошел от окна и направился прямо к Монтегю. Он не смотрел ему в лицо, - это было вообще не в его обычае, - а на грудь или около того. Он говорил с трудом, как человек, понимающий то, что он пьян и что ему надобно говорить ясно и отчетливо.

-- Лгать не для чего, - сказал он. - Я хотел уехать сегодня утром и условливаться с вами издали.

-- Разумеется! Разумеется! Очень натурально! Я это предвидел и принял свои меры.

-- Не стану спрашивать, - продолжал Джонс с еще большим усилием: - какой чорт натолкнул вас на вашего посланца. Но я и то у него в долгу и постараюсь расплатиться с ним по своему. Ведь, вы не пожалеете о такой облезлой собаке?

Монтегю очевидно не понимал, в чем дело; но, как человек находчивый, отвечал:

-- Разумеется!

-- Ваше великое открытие, - сказал Джонс с дикою усмешкой: - может быть, справедливо, а может быть и ложно. Как бы то ни было, смею сказать, что я не хуже других людей.

-- Нисколько! Ни на волос! Мы все одинаковы - или почти одинаковы.

-- Я желаю знать, ваше ли оно собственное? В этом вопросе нет ничего странного.

-- Мое!

-- Хорошо! Известно ли оно кому-нибудь другому?

-- Никому! Что мне за польза, если оно известно не одному мне?

Теперь только Джонс решился взглянуть на своего собеседника и сказал с хриплым смехом, протянув ему руку:

-- Ну, облегчите мне дело, и я ваш! Может быть, выйдет еще и лучше от того, что я не отправился сегодня утром. Так ехать к Пексниффу? Когда? Говорите, когда?

-- Прекрасно! Мне будет весело поймать этого старого лицемера. Я его ненавижу. Ехать сегодня вечером?

-- Конечно, любезнейший! Вот что называется делать дело! Теперь мы понимаем друг друга.

-- Поедем вместе, как можно важнее и со всеми документами, потому что он лукав, и его не легко провести. Я его знаю! С ним надобно поступать тонко. Так как я не могу везти к нему ваших комнат и обетов, надобно, чтоб я привез вас самих. Так едемте сегодня вечером?

Монтегю обнаружил нерешительность.

-- Мы уговоримся по дороге, - продолжал Джонс. - Нам не должно ехать прямо к нему; мы отправимся куда нибудь в другое место и своротим к нему с дороги. Я его знаю, говорю вам.

-- Но что, если он меня узнает?

-- Он узнает! Да разве вы не рискуете быть узнанным по пятидесяти раз в день? Разве я вас узнал? Да кто вас теперь узнает! А еслиб он и узнал вас, то разве теперешнее положение ваше не доказывает успеха ваших дел? Вы сами это знаете, иначе не открылись бы мне. Так едете?

-- Извольте, если вы считаете это непременно нужным, - отвечал Монтегю после краткой нерешительности.

Странная горячность, которую Джонс обнаружил в последней половине этого разговора и которая усиливалась с каждым его словом, нисколько не утихала. Она была вовсе не свойственна ни его характеру, ни нраву, ни теперешним его мрачным обстоятельствам; ее нельзя было приписать действию вина, потому что Джонс был совершенно трезв. Такое буйное состояние духа сделало его даже нечувствительным к влиянию крепких напитков, потому что в продолжение дня он несколько раз выпивал по значительному количеству без малейшого опьянения.

Решено было ехать ночью, чтоб не прерывать дневных занятий. Мистер Монтегю счел нужным ехать четверней, по крайней мере до первой станции, чтоб пустить пыль в глаза народу; а потому карета, запряженная четырьмя лошадьми, подкатилась к подъезду в девять часов вечера. Джонс не ходил домой, а послал за своим чемоданом, который принесли в контору.

Мистер Монтегю был очень занять в продолжение дня, а потому Джонс отправился завтракать к доктору в комнату, отведенную наверху для медицинского чиновника Англо-Бенгальского Общества. В прихожей он встретил Педжета и спросил его со смехом, зачем он от него бегает и почему его боится? Педжет робко отвечал, что ему надобно идти в ту сторону по поручению. Монтегю слышал этот разговор, и, когда Джонс ушел, подозвал к себе Педжета и шепнул ему на ухо:

-- Кто отдал ему мою записку?

-- Мой жилец, сударь, - отвечал Педжет тихо.

-- Как это случилось?

-- Я нашел его на пристани. Время не терпело, а вас еще не было: так надобно было на что нибудь решиться. Мне показалось, сударь, что если я сам отдам ему письмо, то сделаюсь безполезным. Он бы догадался.

-- Мистер Педжет, вы алмаз! Как зовут вашего жильца?

-- Пинчем, сударь. Мистер Томас Пинч.

Монтегю подумал немного и спросил:

-- Он из провинции?

поклон, то готов бы был присягнуть, что они в жизнь свою не говорили друг с другом по секрету.

Между тем, Джонс и доктор прилежно занимались бутылкою старой мадеры и сухариками, что почтенный врач объявил чрезвычайно здоровым и полезным для желудка. Джонс обнаруживал какую то дикую, порывистую веселость. Увидя на столе ящичек с ланцетами, он открыл его, вынул один из этих блестящих ннетрументиков и разсматривал его с жадностью.

-- Добрая сталь, доктор? Добрая сталь? А?

-- Да... а, мистер Чодзльвит. Этим можно проворно пустить кровь.

-- Добрую практику, мистер Чодзльвит, добрую практику!

-- А можно ли такою игрушкой перехватить человеку глотку?

-- Конечно, конечно. Все зависит от того, по которому месту черкнете.

-- Не по тому ли где теперь ваша рука?

Джонс в припадке одушевления размахнул ланцетом так близко от горла доктора Джоблинга, что тот невольно отодвинулся и покраснел. Джонс расхохотался громко и дико.

-- Нет, нет! - сказал доктор: - Это игрушки острые; ими шутить не должно. Я теперь вспомнил об одном примере искусного употребления острых инструментов. Это было при одном смертоубийстве, совершенном человеком нашего звания.

-- О! Как же это было?

-- А вот, сударь. В одно утро нашли некоторого известного джентльмена, в темной улице, прислонившимся в стоячем положении к углу дома. На жилете его была одна только капля крови - только одна! А он был мертв и скончался насильственною смертью!

-- Да, сударь. Он был поражен в самое сердце так ловко, что умер в то же, мгновение и истек кровью во внутрь. Подозревали, что один из его медицинских друзей завел с ним разговор, взял его за пуговицу, может быть, разговорным манером; ощупал рукою место и заметил настоящий пункт; вынул инструмент, когда уже совершенно приготовился, и...

-- И сыграл с ним шутку, - подсказал Джонс.

-- Точно так, - и с таким искусством, к какому может быть способна только рука, привыкшая к операциям. Я сам свидетельствовал тело убитого вместе с тремя из моих собратий: мы единогласно решили, что такой удар принес бы честь любому врачу, но что человек несведущий мог бы сделать это не иначе, как случайно, при стечении самых необыкновенных, счастливых и благоприятных обстоятельствах.

Джонс до того заинтересовался рассказом доктора, что тот, для лучшого объяснения, стал в углу комнаты и но перемени о разыграл с большим эффектом роль убитого и роль убийцы. Когда рассказ и бутылка кончились, Джонс быль в том же самом живом расположении духа, как и сначала.

-- Прочь с дороги, поросенок, пошел спать!

Таким приветствием почтил он Бэйли-Младшого, который стоял у дверец кареты, одетый по дорожному.

-- Неужели вы берете с собою эту обезьяну? - сказал Джонс Монтегю, закуривавшему сигару.

Он тряхнул мальчика за ворот и грубо оттолкнул его в сторону.. Потом расхохотался и сел в карсту. Монтегю последовал за ним, а мистер Бэйли взобрался на козла.

-- Ночь будет бурная! - вскричал проводивший их до кареты доктор, когда они тронулись.