Жизнь и приключения Мартина Чодзльвита.
Глава XLVII. Заключение предприятия мистера Джонса и его друга.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения Мартина Чодзльвита. Глава XLVII. Заключение предприятия мистера Джонса и его друга. (старая орфография)

Глава XLVII. Заключение предприятия мистера Джонса и его друга.

Когда Джонс пробирался по улицам, вздрагивали ли прохожие, которые попадались ему навстречу, сами не зная отчего? Нарушался ли невинный сон детей неясным ощущением какой-то преступной тени, которая падала на их кроватки? Выли ли собаки, пробирались ли за ним голодные крысы, предчувствуя пиршество, которое он им готовить?

Он направил путь к западной большой дороге и скоро добрался до нея; потом он проехал значительное разстояние на крыше дилижанса, который догнал его, пока он шел пешком. Когда дилижанс своротил с его пути, он пошел или побежал опять пешком через поля и луга и снова очутился на дороге. Наконец, он увидел у одной таверны ленивый, медленный ночной дилижанс, который останавливался, где мог; Джонс сторговал себе место снаружи и не сходил с него, пока он не прибыл на разстояние нескольких миль от своего назначения. Таким образом просидел он на верху дилижанса всю ночь.

Всю ночь!.. И кто это выдумал, что вся природа ночью покоится сном! Кто лучше его знал, что это вздор и глупая выдумка!

Рыбы спят в холодной чистой воде рек и ручьев; это может быть так. Птицы покоятся на ветвях деревьев; животные тихо спят на пастбищах или у себя в стойлах; спят и люди. Но что-же из того, коли торжественная ночь бодрствует, не смыкая глаз, остается чуткою ко всему так же, как и дневной свет. И высокия деревья, и светлый месяц, и яркия звезды, и узенькия тропы, и широкия дороги, - все это не знает сна. Ему казалось, что не было такой былинки на лугу, соломинки на ниве, которая бы не бодрствовала, и чем она была неподвижнее, тем, казалось ему, неотступнее и настойчивее наблюдала за ним.

Но он все-таки спал. Он ехал среди этих божьих стражей, он спал и не менял цели своей поездки. В своих тревожных снах он минутами забывал о ней, но она сама о себе напоминала и будила его; только не могла пробудить его раскаяния, не будила его совести.

Порою ему снилось, что он лежит в своей постели и думает о том, как светит месяц, думает о том, что вот теперь стоит ночь, и что слышен стук колес.

Вдруг в дверь просовывает голову старый приказчик его отца и манит его. Он послушно встает и видит, что на нем та самая одежда, в которой он теперь был одет. И вот он идет со стариком куда-то, и приходят они в какой-то незнакомый город. Он видит улицы и видит на домах названия этих улиц, но только они написаны какими-то буквами, которых он не может понять. Но это его нисколько не смущает, потому что он вдруг вспоминает этот город и улицы; он бывал тут раньше. Только улицы были какие то особенные, ступенями; чтоб перебраться из одной улицы в другую надо было спускаться по маленькой, неловкой лестнице; около нея была веревка, и надо было за нее держаться; но как только он брался за эту веревку она начинала крутиться и вертеться у него в руке, и он от этого приходил в ужас, и его пронимала дрожь; но он сейчас же успокаивался.

Он шел куда-то на пиршество, и его вдруг начало сильно безпокоить, что он туда явится в таком неподходящем костюме.

Улицы начали наполняться народом. Вот он хлынул со всех сторон; все больше и больше людей набирается в улицах, тысячи, миллионы людей; все идут по одному направлению куда-то в бесконечную даль, и всюду виднеются цветы; толпы пеших идут в одну сторону, а навстречу им движутся толпы всадников на белых конях. Вдруг откуда-то явилась ужасная фигура и громко возопила о том, что настает последний день для всего мира. Крик этот подхватили, он разросся, он стал всеобщим, и все стали требовать суда и спешили в суд. Началась безумная давка. Джонс и его спутник - безпрестанно принимавший все новый вид, не остававшийся одним и тем же и двух минут подряд, хотя Джонс видел, что он не отходил от него ни на мгновение - были оттеснены куда-то на крыльцо, и оттуда с ужасом смотрели на бурную толпу, в которой было много знакомых лиц, много и незнакомых, но казавшихся во сне знакомыми. Вдруг из густой толпы поднялась мертвая, страшная, багровая голова, и он знал эту голову, и она громко обвиняла его в том, что еще не случилось, но должно было случиться в этот день. И они сцепились и начали бороться. Он старался освободить руку, в которой у него была дубина, чтобы этою дубиною нанести удар... В эту минуту сознание вернулось к нему, он проснулся. Он увидал, что взошло солнце.

Восход солнца обрадовал его. Тишина темной, бдительной ночи путала его своими видениями. Мысль о смертоубийстве наводила на него невольный ужас!

Да, о смертоубийстве! Он ехал за тем, чтоб свершить его, и не скрывал этого от себя.

-- Высади меня здесь, - сказал Джонс.

-- Не доезжая города, а? - заметил почтальон.

-- А полагаю, что могу выйти, когда мне угодно.

-- Разумеется. Мы и не заплачем об этом. Слезай, только скорее, вот и все.

Кондуктор дилижанса слез, чтоб получить деньги. Джонсу показалось, что он смотрит на него с каким то особенным любопытством.

-- На что ты глазеешь? - спросил Джонс.

-- Не на красавца, - возразил кондуктор. - Если хочешь знать свою судьбу, то можешь утешиться тем, что ты не утонешь. Это отрадно.

Прежде, чем он успел отвечать, почтальон хлестнул его бичомь, кондуктор вскочил на свое место, и карета умчалась. Джонс остался посреди дороги, грозя им кулаком. Обдумав хорошенько, он отчасти остался доволен тем, что его приняли за сварливого простолюдина, и что никто не подозревал его инкогнито.

Вошел в кустарник мили за три от места, куда он направлялся, выдернул он из плетня крепкую, толстую, сучковатую дубину и принялся обрезывать и обделывать ножом её головку.

Прошел день. Солнце начало заходить.

Монтегю. Теперь, новый акционер Англо-Бенигальского Общества возвращался домой, а председатель сидел вместе с ним для того, чтоб, отъехав на короткое разстояние, возвратиться в город через поля по приятной тропинке, которую мистер Пекснифф хотел ему указать. Джонс знал это, потому что шатался на дворе трактира, пока они там обедали, и слышал их распоряжения.

Они разговаривали громко и весело, так что восклицания и смех их можно было слышать издали, несмотря на стук колес и лшпалиных подков. Столбик обозначал вход в кустарник по узкой тропинке. Кабриолет остановился.

-- О, мы прибыли слишком споро, слишком скоро! - сказал мистер Пекснифф. - Но вот то самое место, почтенный сэр. Держитесь только тропинки и вы неминуемо пройдете через лесок. Там тропинка будет еще уже; но сбиться с нея нет возможности. Когда мы опять увидимся? Надеюсь, что скоро?

-- Надеюсь, - отвечал Монтегю.

-- Доброго вечера!

-- Доброго вечера!

Пока мистер Пекснифф был в виду и оборачивался, чтоб кланяться председателю, он стоял на дороге и улыбался. Но когда новый партнер его исчез, Монтегю сел на столбик с совершено изменившимся выражением лица.

Он был разгорячен вином, но не весел. Замысел его удался, но он не обнаруживал торжества: он был утомлен постоянными усилиями выдержать свою роль перед Пексниффом, а может быть, и наступившия вечерния сумерки казались ему чем-то зловещим и внушали неопределенное предчувствие близкой беды.

Если известные нам жидкости сжимаются и прячутся в свои стеклянные жилы перед дождем, ветром или морозом, то почему невозможно, чтоб кровь человеческая, по свойствам своим, не предчувствовала того, что подняты руки для её пролития?

Несмотря на теплый воздух, кровь текла вяло и холодно в жилах Монтегю. Его бросило в дрожь; он встал со столбика и пошел по тропинке, но вдруг остановился, не решаясь, идти ли по одинокой тропинке, или возвратиться на дорогу.

Он пошел по тропинке.

Лучи заходившого солнца светили ему прямо в лицо. Он никогда не обращал внимания на пение птичек и благоухание цветов; но теперь оглядывался вокруг себя с грустью; теперь взор его останавливался на соломенных крышах бедных хижин и на кресте шпица деревенской церкви. Потом он пошел дальше, дальше, в долинку, которая привела его к леску.

Лесок был густ и тенист; тропинка извивалась в нем узким следом. Монтегю приостановился: тишина этого места устрашила его.

Последние лучи солнца светили туда косвенно, проводя золотые просветы по ветвям и листьям; они угасли, и мало по малу воцарились сумерки. Было так тихо, что казалось, будто мох, покрывавший старые пни, и тот быль проникнут этим безмолвием. Деревья начали принимать фантастические и таинственные образы.

Монтегю вошел в лес и медленно углублялся в него по извилистой тропинке. Иногда след его обозначался легким треском какой-нибудь ветки, протягивавшейся поперек его пути; иногда он виднелся снова в каком нибудь просвете; наконец, он исчез.

Он исчез, и никто не видал и не слыхал его, исключая одного человека, который, разделяя и отводя перед собою листья и ветви, выскочил из леса с другой стороны, вскоре после того, как Монтегю в нем скрылся.

Что оставил в лесу этот человек, прянувший из него, как из ада?

Труп убитого, павшого от руки его в густой, одинокой чаше!

Убийца выскочил из леса в таком изступлении, что листья и ветки летели перед ним, как дождь, и упал на траву; но тотчас же вскочил на ноги и, наклонившись, побежал вдоль плетня к дороге. Достигши её, он пошел поспешно по пути в Лондон.

Он не жалел о том, что сделал. Мысль, что об этом узнают, пугала его, - а когда она его оставляла и прежде? Но он не чувствовал ни сожаления, ни раскаяния. Пока он был в лесу, чаща и тишина наводили на него ужас; теперь же, когда он свершил преступление и выбрался оттуда, страх его странным образом останавливался на темной комнатке, из которой он вышел, заперев ее на замок. Комната эта ужасала его несравненно больше, чем лес. Кровавая тайна хранилась для него там, а не в лесу.

Он прошел пешком миль десять и остановился у таверны, в ожидании дилижанса, который скоро должен был проехать в Лондон и который отправлялся не из тех стран, где свершилось преступление. Джонс сел на скамью за дверьми, подле какого-то простолюдина, курившого трубку. Он потребовал себе пива и, отпив из кружки, предложил ее своему соседу, который поблагодарил его и также выпил. Джонс не мог удержаться от мысли, что еслиб человек этот знал все, то наверно, не решился бы пить из одной с ним кружки.

-- Славная ночь! - сказал новый его знакомец: - чудный был закат солнца!

-- Я не видал его, - поспешно отвечал Джонс.

-- Как же, чорт возьми, мог я его видеть, когда я спал!

-- Спал? а-га! - Простолюдин казался несколько удивленным неожиданною раздражительностью Джонса, но не сказал ни слова и продолжал курить. Через несколько минут послышался стук в двери извнутри.

-- Это что? - вскричал Джонс.

-- Право не знаю.

Джонс подумал о комнатке, о возможности, что в дверь её стучатся по какому нибудь особенному случаю; об опасениях стучащихся, которые решаются, наконец, разломать замок; о том, что, нашед комнату пустою, они отворят дверь на двор, так что ему нельзя будет войти туда, не показавшись в своем переодеванье. Это поведет к говору, говор к улике, улика к смертной казни...

Стук внутри таверны продолжался. Джонс не мог его слушать, заплатил за пиво и ушел. Он скитался по незнакомым ему местам целый день и ночью очутился на уединенной дороге переодетый, в каком то странном и смутном состоянии духа.

Но он не раскаивался. Он так ненавидел Монтегю, так был им подавлен, что не мог не желать освободиться от его гнета каким бы то ни было образом. Еслиб он снова очутился в подобных обстоятельствах, он не задумался бы повторить преступление. Угрызения совести и раскаяние не мучили его. Но страх его был так велик, что он сам был как будто призраком, как будто карающею тенью, которая его преследовала.

Вскоре подъехал дилижанс, и он уселся наверху, вместе с простым народом. Он боялся, чтоб соседи его не заговорили о том, что найден труп убитого. Хоть он и знал, что это невозможно, но неведение его спутников ободряло его, и он начал думать, что тело никогда не будет найдено. Несмотря на то, что в продолжение ночи воображение окружало его призраками и смутными, безобразными видениями, он на разсвете смотрел на убийство, как на дело давно прошедшее, и почти считал себя в безопасности оттого только, что ехавшие с ним не знали еще о преступлении.

В пять часов утра дилижанс въехал в Лондон. Джонс выскользнул из своего места позади кареты, не требуя от почтальона, чтоб он остановил лошадей. Потом, входя в какую нибудь улицу, он наперед заглядывал в нсе, нет ли там кого нибудь; удостоверившись, что она пуста, он пробегал еи быстро и с теми же предосторожностями входил в другую, в третью улицу. Особенно внимательно осматривал он в улицах и закоулках около своего дома.

Проход, ведший в страшную комнату снаружи, был пуст. Он вошел в него на ципочках, притаив дыхание, и прислушался у двери. Никакого звука! Повернув ключ дрожащею рукою, он тихо толкнул коленом дверь. Но в это время чудовищный ужас овладел им.

Что если перед ним очутится мертвец!

Он озирался со страхом, с мучительным безпокойством - никого!

Вошед в комнату, он заперся на замок и старался запачкать ключ в золе и пыли, после чего повесил его на прежний гвоздь. Он разделся, связал свой костюм в узелок, чтоб при наступлении ночи бросить его в реку, и замкнул его в комод; потом лег в постель.

вскакивал, подходил к зеркалу, и ему казалось, что преступление было написано четкими буквами на лице его. Когда он ложился снова и завертывался в одеяло, ему казалось, что биение собственного сердца выговаривает слова: "убийца! убийца! убийца!"

Приближалось утро. В доме началась ходьба, открывали ставни, и по временам Джонсу слышались тихие шаги около дверей. Он пробовал кликнуть кого нибудь, но во рту его было сухо, как будто рот был полон горячим песком. Наконец, он сел на кровати и закричал;

-- Кто там?

То была жена его.

-- Который час?

-- Не стучался... не стучался ли кто нибудь сюда вчера? Меня что то безпокоило. Но ты бы не добилась от меня ответа иначе, как разломав двор.

-- Нет, никто не стучал, - отвечала она.

Это было хорошо. Он ждал её ответа, притаив дыхание.

утром проходил по улице; но еще не был здесь.

Джонс велел жене приготовить завтрак наверху и оделся в то платье, которое оставил за дверьми, когда пошел в первый раз в заднюю комнату. Тайный страх удерживал его у дверей; но, наконец, он переломил себя и пошел, наперед взглянув на себя в зеркало. Ему казалось, что на лице его написана повесть преступления.

Как он ни остерегался обнаружить в себе что нибудь особенное, не мог не прислушиваться и скрыть того, что он прислушивается. Ему казалось, что он должен ожидать чего то; напряженное внимание его было пыткою, предшествовавшею приближающаяся каре!