Жизнь и приключения Николая Никльби.
Глава XXIV. Большой бенефис мисс Сневелличи и первый дебют Николая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения Николая Никльби. Глава XXIV. Большой бенефис мисс Сневелличи и первый дебют Николая. (старая орфография)

ГЛАВА XXIV.
Большой бенефис мисс Сневелличи и первый дебют Николая.

На другой день Николай поднялся очень рано, но, несмотря на ранний час, только-что начал он одеваться, как услыхал на лестнице чьи-то приближающиеся шаги, и вслед затем два голоса закричали ему через дверь:

-- Го, то, коллега, вставайте, - кричал мистер Фолэр.

-- Принимайте гостей, - гудел мистер Ленвиль густым басом.

"Чорт бы побрал этих прощалыг! Наверно завтракать пришли", - подумал Николай и прокричал: - Сейчас отворю, подождите минутку!

Джентльмены попросили его не торопиться и, чтобы как-нибудь скоротать время, принялись фехтовать на палках на узком пространстве лестничной площадки к неописанному смятению всех нижних жильцов.

-- Входите, - сказал Николай, покончив свой туалет и появляясь на пороге. - Ради неба и ада! Зачем вы поднимаете на лестнице такой гвалт?

-- Премиленькая у вас эта коробочка, - сказал мистер Ленвиль, входя в первую комнату и сняв предварительно шляпу, так как иначе он не мог бы пройти, - чертовски уютная.

-- Черезчур даже уютная для человека мало-мальски требовательного относительно помещения, - проговорил Николай. - Я не спорю, большое удобство, когда, сидя у себя в комнате, можешь достать рукой до потолка и взять любую вещь из любого угла, не вставая с места, но, к сожалению, это удобство покупается ценою простора.

-- Для холостого человека комната ничуть не мала, - заметил мистер Ленвиль. - Кстати, мистер Джонсон, мне это напомнило... Надеюсь, что моя жена получит в вашей пьесе хорошую роль.

-- Позвольте... вчера вечером я просмотрел оригинал... Да, кажется, её роль из заметных, - отвечал Николай.

-- Ну, а мне, коллега, что вы намерены дать? - спросил мистер Ленвиль, помешав своей палкой в потухающем камине и затем обтерев ее о полу своего сюртука. - Что-нибудь жестокое, с рыканьем и скрежетом зубов?

-- Вы выгоняете из дому жену и ребенка и в припадке гнева и ревности закалываете кинжалом в библиотеке вашего старшого сына.

-- Да неужто? - воскликнул мистер Ленвиль. - Закалываю сына? Вот это дело!

-- Затем в течение четырех действий вас терзают угрызения совести и, наконец, в пятом вы решаетесь покончить с собой. Но вот в тот момент, когда вы подносите к виску пистолет, часы бьют... десять.

-- Ага, понимаю! Чудесно! Очень хорошо!

-- Вы останавливаетесь, - вспоминаете, что в детстве вы тоже слышали, как часы били десять... Вы роняете пистолет, - воспоминания сильнее вас... Вы заливаетесь слезами и с этой минуты становитесь добродетельным гражданином.

-- Великолепно, - сказал мистер Ленвиль. - Карта козырная, без проигрыша. Спустите занавес после такой сцены, конечно, если она разыграна натурально, и успех обезпечен.

-- Для вас?.. Постоите, дайте вспомнить... Да, так! Вы играете верного и преданного слугу; вас выгоняют вместе с женой и ребенком.

-- Вечно я в паре с проклятым Феноменом, - вздохнул мистер Фолэр. - Ну, а потом мы, наверно, поселяемся в шалаше; я наотрез отказываюсь брать свое жалованье и развожу сентименты, ведь так?

-- М... м... да, в таком роде, - подтвердил Николай.

-- Так уж вы как хотите, а устройте, по крайней мере, чтобы я танцовал, - объявил мистер Фолэр решительным тоном. - Вам все равно придется вклеить какой-нибудь танец для Феномена, так уж вставляйте прямо pas dés deux для сбережения времени.

-- Конечно, конечно, ничего не может быть легче, - подхватил мистер Ленвиль, заметив, как перевернулось лицо у юного драматурга.

-- Честное слово, я не вижу, как это сделать, - пробормотал Николай.

-- Да неужели? Вы меня удивляете! Это так просто. Я вам сейчас объясню. Вы поселяете покинутую жену, ребенка и верного слугу в дешевых квартирах, не так ли? Очень хорошо. Ну-с дальше. Огорченная леди надает в кресло и закрывает лицо носовым платком. "О чем ты плачешь, мама? - вопрошает дитя. - Не плачь, милая мама, а то и я заплачу!" -- "И я", говорит верный слуга, утирая глаза рукавом. - "Что бы нам сделать такое, дорогая мама, чтобы развеселить тебя?" говорит тогда дитя. - "О, чего бы мы не сделали для вас, госпожа!" - восклицает верный слуга. - "Ах, Пьер! - говорит на это огорченная леди. - Если бы я могла отогнать мои горькия мысли!" - "Попытайтесь, дорогая госпожа, ободритесь, постарайтесь развеселиться", - говорит верный слуга. - "Я постараюсь, - говорит леди. - Я должна научиться страдать терпеливо... Мой верный друг, не припомнишь ли ты тот хорошенький танец, который ты так часто танцовал с этим милым ангелом в былые счастливые дни? Он всегда успокаивал мою душу. О, дай мне увидеть его еще раз перед смертью!" - Перед смертью - знак начинать для оркестра. Бум, бум, трала-ла, - и pas des deux готово. Ничего не может быть натуральнее. Томми, верно я говорю?

-- Верно, - подтвердил мистер Фолэр - А дальше: воспоминания осиливают огорченную леди; к концу пляски она лишается чувств. Картина. Занавес падает.

Намотав себе на ус эти и многия другия наставления, явившияся результатом личного опыта двух артистов, Николай угостил их самым лучшим завтраком, какой только был доступен его кошельку, и, отделавшись, наконец, от гостей, засел за работу, как нельзя более довольный, что она оказывалась значительно легче, чем он воображал. Весь день он просидел, не разгибая спины, и только к вечеру поднялся из-за стола, чтобы идти в театр, куда Смайк отправился раньше с другим джентльменом из труппы, с которым они должны были изображать вдвоем народный мятеж.

В театре вся закулисная публика до такой степени преобразилась, что Николай с трудом узнавал в лицо своих новых знакомцев. Фальшивые волосы, поддельный румянец, поддельные икры, поддельная мускулатура делали из них совершенно других людей. Мистер Ленвиль превратился в цветущого воина с безукоризненно пропорциональной фигурой. Мистер Кромльс в шотландского изгнанника с величественной осанкой и целым каскадом черных кудрей, поэтично оттенявших его широкую физиономию. Один из двух старичков был теперь жестокий тюремщик, другой почтенный патриарх. Комический пейзан выступал в образе солдата необычайной храбрости, но с оттенком юмора. Из двух юных Кромльсов вышли два превосходные владетельные принца, не уступавшие друг другу ни в блеске костюмов, ни в изяществе манер, а из несчастного любовника - несчастный узник, томящийся в оковах. Для третьяго акта был уже готов за кулисами роскошный банкет: две картонные вазы, тарелки с бисквитами, пустая черная бутылка и судок. Одним словом, все было великолепно и устроено на самую широкую ногу.

Николай стоял спиной к занавесу, то созерцая декорации первого действия, изображавшия готический портик аршина в полтора вышиной, через который мистер Кромльс должен быль выйти на сцену в первом явлении, то прислушиваясь, как в райке какие-то два молодца щелкали орехи, и спрашивая себя неужели они будут единственными представителями публики, перед которой господам артистам придется сегодня играть, когда из-за кулис вышел антрепренер собственной персоной и с любезным видом подошел к нему.

-- Ходили вы в партер? - спросил мистер Кромльс.

-- Нет еще, - отвечал Николай. - Я пойду потом посмотреть пьесу.

-- Билеты разбираются недурно, - заметил мистер Кромльс. - Взяли четыре кресла в переднем ряду посредине и целую боковую ложу у сцены.

-- Вот как! Вероятно, семейство?

-- Да, да, семейство. И знаете, это просто трогательно, не могу не рассказать. В этом семействе шестеро детей, и всякий раз, как играет Феномен, все они непременно в театре.

одной или двух, а то и в трех ролях. Но Николай, симпатизируя чувствам отца, воздержался от всяких намеков на это ничтожное обстоятельство, и мистер Кромльс продолжал свои излияния без помехи.

-- Шестеро детей, да папа с мамой восемь; тетка девятая, гувернантка десятая, да дедушка с бабушкой, - всего двенадцать душ. Да тринадцатый лакей, который стоит у них в коридоре с мешком апельсинов и кувшином сахарной воды и смотрит представление даром сквозь маленькое окошечко в дверях ложи. За все про все - гинея. Согласитесь, недорого? Брать ложу для них прямой разсчст.

-- Не понимаю, зачем вы пускаете в ложи столько народу, - заметил Николай.

-- Нельзя не пускать, ничего не поделаешь. В провинции всегда так: явилось в ложу шесть человек детей, - вы так уж и ждите, что явится шестеро взрослых, чтобы держать их на коленях. В семейных ложах всегда двойной комплект зрителей, - на то оне и семейные... Грудден, позвоните в оркестр: пора им начинать.

Названная полезная леди немедленно исполнила приказание, и вслед затем послышалось пиликанье трех настраиваемых скрипок. Эта процедура продолжалась ровно до того момента, когда по самому широкому разсчету, терпение публики должно было истощиться. Но второму звонку, возвещавшему музыкантам, чтобы они начинали в серьез, она внезапно прекратилась, и оркестр заиграл какие-то популярные арии с вариациями, неожиданными не только для слушателей, но и для самих артистов.

Если Николай был поражен необыкновенной переменой к лучшему, которую он нашел в представителях мужского персонала труппы, то какже должна была подействовать на него метаморфоза дам. Когда из укромного уголка актерской ложи он увидал мисс Сневелличи во всем великолепии белой кисеи и золотых каемок, мистрисс Кромлъсь во всем трогательном величии супруги изгнанника, мисс Бравасса во всей невинной простоте наперсницы и друга мисс Сневелличи, и мисс Бельбони в белом атласном костюме вездесущого пажа, который клянется в верности всем действующим лицам и готов жить и умереть за каждого из них, не справляясь, нужно это им или не нужно, его безпредельный восторг мог выразиться только громкими апплодисментами да самым усиленным вниманием к тому, то происходило на сцене.

Интрига пьесы была в высшей степени интересна. Действие не принадлежало никакой определенной эпохе, не имело отношения ни к какой определенной стране или народу. В этом-то, надо полагать, и заключалась главная прелесть интриги, ибо вы не имели никаких предварительных данных, по которым можно было бы составить хотя бы самую отдаленную догадку о том, что из всего этого выйдет. Какой-то изгнанник, весьма успешно где-то что-то совершивший, с триумфомь возвращается на родину под пиликанье скрипок и при громких кликах народа. Его встречает жена - дама с не женским складом ума, очень много разглагольствующая о костях своего покойного родителя, которые, повидимому, остались непогребенными, но по какой причине, по странной ли фантазии самого старого джентльмена или по непростительной небрежности его родственников, остается невыясненным. Жена изгнанника имеет какое-то отношение к некоему патриарху, проживающему в древнем замке, где-то очень далеко от тех мест, а патриарх этот, отец многих из действующих лиц, но он сам хорошенько не знает, каких именно, и никак не может решить, своих или чужих детей он воспитал в своем замке. Впрочем, он больше склоняется к последнему мнению и, испытывая сердечный разлад, облегчает свою дугу торжественным пиром. На этом пиру появляется какой-то неизвестный в плаще, в котором решительно никто (кроме публики) не узнает изгнанника и возглашает зловещим басом: "Берегитесь!" Зачем он явился на пир - неизвестно. Чтобы стащить серебряные ложки? Очень может быть. Затем следует ряд приятных маленьких сюрпризов в виде любовных пассажей между несчастным узником и мисс Сневелличи с одной стороны, и храбрым солдатом с оттенком юмора и мисс Бравасса - с другой. Кроме того, мистер Ленвиль, перед отправлением в свои разбойничьи экспедиции, разыгрывает несколько сильно трагических сцен в темноте. Но все его козни разбиваются о храбрость и ловкость солдата с оттенком юмора (который в течение всей пьесы подслушивает решительно все, что говорится за кулисами и на сцене), и о неустрашимость, мисс Сневелличи, которая облачается в узкия панталоны и отправляется в тюрьму к своему узнику, вооружившись корзинкой с провизией и потайным фонарем. В пятом акте каким-то образом открывается, что патриарх - тот самый человек, который так непочтительно обошелся с костями покойного тестя-изгнанника, по каковой причине жена изгнанника отправляется в замок, с твердым намерением убить патриарха и немедленно по прибытии прячется за дверь в темной комнате. Движимые какими-то таинственными побуждениями, известными им одним, все действующия лица одно за другим стекаются в эту самую комнату, где долго бродят ощупью в темноте, натыкаются друг на друга, хватают друг друга за платье, принимая одного за другого, и вообще совершают по недоразумению разные глупости. Все это подает повод к большой суматохе, к стрельбе из пистолетов с лишением жизни, и кончается факельным освещением. Тут патриарх выступает вперед и, заметив "в сторону" с многозначительным видом, что теперь он, наконец, знает всю подноготную о своих детях и все им разскажет, когда они вернутся под родительский кров, торжественно возвещает, что, по его мнению, настал самый благоприятный момент, чтобы обвенчать молодую чету, после чего, не откладывая в долгий ящик, он соединяет руки любовников с полного согласия и одобрения пажа. Будучи единственным из непричастных делу лиц, оставшихся в живых, неутомимый паж указывает своей шляпой на картонные облака, а правой рукой в землю, призывая таким образом благословение неба на живых и умерших и вместе с тем подавая знак опустить занавес, который и опускается под гром апплодисментов.

-- Ну, что вы о нас скажете? - спросил мистер Кромльс Николая, когда тот пришел за кулисы. Мистер Кромльс быль весь в поту и очень красен; наши изгнанники - молодцы кричать, дело известное.

-- Но моему, сошло превосходно, - отвечал Николай. - Особенно хороша была мисс Сневелличи.

-- Эта девушка - гений, великий талант! - восторженно подхватил мистер Кромльс. - А кстати, - прибавил он вдруг, - я, знаете, ли, думаю поставить вашу пьесу в её бенефис. Поклонники её таланта, здешние меценаты, наверно захотят ее поддержать.

-- Понимаю, - сказал Николай.

-- Ну, а при таких условиях можно с уверенностью сказать, что пьеса не провалится. А если бы даже сбор оказался меньше, чем мы разсчитываем, так ведь весь риск будет на её стороне, не на нашей.

-- Не на вашей, хотите вы сказать, - поправил Николай.

-- Да ведь я, кажется, так и сказал. Разве нет? - отозвался мистер Кромльс. - Так в будущий понедельник я назначаю её бенефис. Что вы на это скажете? Вы успеете и с пьесой покончить, и разучить вашу роль первого любовника задолго до этого срока.

-- Ну, задолго ли - это трудно сказать, но к сроку, может быть, и справлюсь кое-как.

-- Чудесно. Значит это дело решенное. А теперь у меня будет к вам еще одна просьба. В таких случаях, - я говорю о бенефисах, - в таких случаях у нас всегда пускается в ход... Как бы это выразиться?.. - У нас, так сказать, подводятся своего рода подкопы.

-- Под меценатов, вероятно?

-- Под меценатов. А Сневелличи, надо вам сказать, имела в Портсмуте столько бенефисов, что ей необходима какая-нибудь новая приманка, иначе публика не пойдет. Ей дан был бенефис, когда умерла её мачиха, потом другой, когда, умер её дядя, и так далее. А у нас с мистрисс Кромльс были бенефисы в годовщину рождения Феномена, в день нашей серебряной свадьбы и по случаю других семейных торжеств, так что, откровенно признаться, теперь нам трудно разсчитывать иметь хороший сбор. Так вот, мистер Джонсон, я и хотел вас спросить, не согласитесь ли вы с своей стороны помочь бедной бенефициантке?

С этими словами мистер Кромльс уселся на турецкий барабан и, щедро угостив свой нос табаком, взглянул прямо в лицо своему собеседнику.

-- Чем же я могу ей помочь? - спросил Николай.

-- Ох, нет, только не это! Ради Бога, увольте! Право, я никак не могу, - отвечал весьма решительно Николай.

-- Феномен будет также сопутствовать ей, - продолжал мистер Кромльс. - Мисс Сневелличи сама меня об этом просила, и я, не задумываясь, дал свое разрешение. В таких посещениях нет ничего неприличного, это везде принято. Да и сама мисс Сневелличи, - воплощенная порядочность. А вы оказали бы ей большую услугу: - джентльмен из Лондона, автор новой пьесы, исполняющий в ней первою роль, впервые выступающий на сцене... успех был бы обезпечен.

-- Мне очень жаль обмануть чьи бы то ни было ожидания, а тем более дамы, - отвечал Николай, - но, уверяю вас, я не могу принять участия в таких, как вы выражаетесь, подкопах.

-- Винцент, что говорит мистер Джонсон? - раздался вдруг чей-то голос над самым его ухом, и, оглянувшись назад, он увидел, что за спиной у него стоят мистрисс Кромльс и мисс Сневелличи.

-- Он отказывается, душенька, - отвечал мистер Кромльс, взглянув на Николая.

-- Отказывается? Быть не может, - воскликнула мистрисс Кромльс.

-- Ах, нет, надеюсь, что нет, - подхватила мисс Сневелличи. - Не хочу верить, чтобы вы могли быть так жестоки! Как же это?.. Что я теперь буду делать? Я так на вас разсчитывала...

-- Не волнуйтесь, дорогая моя, мистер Джонсон согласится, - сказала мистрисс Кромльс. - Я слишком хорошого о нем мнения, чтобы сомневаться в этом. Любезность к женщине, гуманность, все его лучшия чувства будут красноречивыми адвокатами ваших интересов.

-- К которым не может оставаться равнодушным даже антрепренер, - заявил, улыбаясь, мистер Кромльс.

-- Ни антрепренер, ни жена его, - добавила мистрисс Кромльс своим трагическим голосом. - Ну, полно, полно, мистер Джонсон, не упрямьтесь, соглашайтесь скорей.

Николай не устоял перед таким воззванием к его лучшим чувствам.

-- Упрямство не в моем характере, - отвечал он. - Всегда тяжело отказывать человеку, конечно, если от вас не требуют чего-нибудь дурного, нечестного. Меня же в настоящем случае удерживает только гордость. Но так как никто меня здесь не знает и я никого не знаю, извольте, я сдаюсь.

Мисс Сневелличи мгновенно просияла улыбками и румянцем и разсыпалась в изъявлениях благодарности, - излишняя роскошь, на которую не поскупились и мистер Кромльс с супругой. Условились, что на другое утро к одиннадцати часам Николай зайдет к мисс Сневелличи к ней на квартиру, и затем распрощались. Николай вернулся домой к своему сочинительству, мисс Сневелличи отправилась в уборную переодеваться к водевилю, а безкорыстный антрепренер и жена его принялись вычислять вероятный доход от предстоящого бенефиса, из которого на их долю причиталось две трети чистой прибыли по контракту.

На другой день, в назначенный час, Николай явился в Ломбард-Стрит, в дом портного, где квартировала мисс Сневелличи. В узеньком корридоре его обдало запахом горячих утюгов, и дочь портного, отворившая ему дверь, находилась, по видимому, в том взволнованном состоянии чувств, каким обыкновенно сопровождается каждая стирка в скромных семействах.

-- Здесь живет мисс Сневелличи? - спросил Николай.

Дочь портного ответила в утвердительном смысле.

-- Будьте добры ей сказать, что пришел мистер Джонсон.

-- Ах, это вы! Пожалуйте наверх, - проговорила, улыбаясь, молодая особа.

Николай последовал за ней и минуту спустя очутился в маленький комнатке первого этажа, служивший, очевидно, приемной. Судя по звукам, глухо доносившимся из соседней комнаты сквозь запертую дверь и сильно напоминавшим бренчанье посуды, приходилось заключить, что в настоящий момент мисс Сневелличи кушает свой завтрак в постели.

С этими словами молодая девица подняла штору на окне и, к полной уверенности, что таким способом она отвлекла внимание гостя от комнаты к улице, сорвала с решетки камина какие-то сушившияся на ней принадлежности туалета, очень похожия на чулки, и выскочила в корридор.

Так как на улице было мало интересного, то Николай принялся оглядывать комнату с любопытством, каким он едва ли удостоил бы ее в другое время и при других обстоятельствах. На диване валялись: старая гитара, несколько листов замасленных нот, куча папильоток в перемежку с измятыми афишами и пара грязных белых атласных башмаков с большими голубыми бантами. Через спинку стула быль перекинут недошитый белый кисейный передничек с кармашками, отороченными красными ленточками, - из тех передничков, какие носят горничные на сцене и в каких именно по этой причине вы больше их нигде не увидите. В углу стояла миниатюрная пара высоких сапог, в которых мисс Сневелдичи обыкновенно играла жокеев, а рядом, на стуле, лежала аккуратно сложенная часть одежды, имевшая весьма подозрительное сходство с коротенькими штанишками, неразлучными спутниками жокейских сапог.

Но из всех любопытным вещей, наполнявших комнату, всего любопытнее был, может быть, раскрытый альбом, разложенный посреди книжонок с театральными пьесами, разбросанных по столу в живописном безпорядке. Альбом был наполнен тщательно подклеенными вырезками из разных провинциальных газет с критическими заметками по поводу игры мисс Сневелличи. В числе этих заметок было одно произведение поэтической фантазии, начинавшееся так:

"Скажи нам, бог любви, о, для того ли

Ты создал Сневелличи - фею фей,

Чтобы улыбкой, глаз игрой нас чаровать,

Чтобы нас, бедных заставлять страдать?

Божественную создал ты, о, для того ли,

Скажи скорей нам, бог любви!"

О лестных отзывах в прозе и говорить нечего, их было тут без счету и во всевозможных родах, как, напримерь: "Из объявления, помещенного в другом столбце сегодняшняго номера нашей газеты, мы узнаем, что в среду назначен бенефис нашей высокоталантливой артистки - обворожительной мисс Сневелличи. По случаю этого торжества она предлагает нам такую программу спектакля, которая способна расшевелить самого безнадежного мизантропа. Веря и надеясь, что наши сограждане не утратили того тонкого чутья в оценке общественных заслуг на поприще искусства, каким они издавна славятся, мы смело предсказываем очаровательной артистке самый блестящий прием".

"Нашим корреспондентам. - Д. С. жестоко заблуждается, высказывая предположение, будто наша высокодаровитая и прекрасная собою артистка мисс Сневелличи, ежедневно пленяющая все сердца в нашем маленьком, но хорошеньком и уютном театре, - не та молодая особа, к которой не так давно обратился с лестным предложением руки и сердца один молодой джентльмен, владелец несметных капиталов и богатого поместья в ста милях от славного города Иорка. Напротив, мы имеем все основания утверждать, что мисс Сневелличи именно эта особа.

Считаем своим долгом прибавить, что поведение её в этой таинственной и романической истории делает столько же чести её уму и сердцу, сколько сценическия её триумфы - её блестящему дарованию".

Старательно подобранный ассортимент таких вырезок, да еще толстая кипа бенефисных афиш с их неизменным приглашением "приходить пораньше", пропечатанным в конце крупным шрифтом, составляли главное содержание альбома мисс Сневелличи.

Николай успел пересмотреть чуть ли не все эти вырезки и был поглощен обстоятельным и меланхолическим описанием ряда событий, завершившихся весьма печальным случаем с мисс Сневелличи, поскользнувшейся об апельсинную корку и свихнувшей себе ножку в ступне, которую (корку, а не ножку) бросил на сцену в Винчестере какой-то "зверь в человеческом образе", как выражалась газета, когда сама молодая леди в полном параде (в визитном платье и корзинообразной шляпке) впорхнула в комнату и разсыпалась перед гостем в извинениях, что заставила его ждать.

-- Но вы представьте себе, - продолжала мисс Сневелличи, - моя милочка Лед (товарка моя, вы ее знаете, она живет у меня) сегодня ночью так захворала, что я уже думала, она умрет у меня на руках.

-- Что ж, такой участи можно только позавидовать, - заметил Николай. - Впрочем, я все-таки жалею, что мисс Ледрукх захворала.

-- Какой вы льстец! - пролепетала мисс Сневелличи, застегая перчатку в величайшем смущении.

-- Если отдавать должное вашим совершенствам значит льстить, - отвечал любезно Николай, положив руку на раскрытый альбом, - то здесь вы имеете несравненно лучшие образчики лести.

неряха, никогда ничего не приберет!

-- А я думал, вы нарочно оставили его здесь по своей доброте, чтобы дать мне возможность прочесть, - сказал Николай. - И, надо признаться, оно было очень похоже на то.

-- Сохрани Боже! - воскликнула мисс Сневелличи. - Да я не показала бы его вам ни за какие сокровища в мире! Но Лед такая разиня, никогда нельзя знать, на что она способна.

На этом интересном месте разговор был прерван появлением девицы-феномена, которая до сих пор скромненько сидела в спальне, а теперь показалась в дверях, воздушная и легкая, как всегда, держа в руках очень маленький зеленый зонтик с очень широкой оборкой, но без ручки. Уговорившись о порядке предстоящих визитов, все трое вышли на улицу.

Девица-феномен оказалась довольно безпокойной спутницей. с ней поминутно случались разные несчастия. Сперва она потеряла правый башмак, потом левый; затем сделала открытие, что одна половина её коротеньких белых панталончиков висит ниже другой, а когда все эти маленькие недочеты были исправлены, её зеленый зонтик каким-то образом упал за решетку палисадника, мимо которого они проходили, и Николаю стоило больших усилий выудить его оттуда. Но мисс Нинетта была дочь антрепренера, и бранить ее не полагалось; поэтому Николай призвал на помощь все свое добродушие и продолжал шествовать по улице, как ни в чем не бывало, между мисс Сневелличи (которую он вел под руку) с одной стороны и несносным феноменом с другой.

Первый дом, к которому они направили свои стопы, стоял на возвышении, был украшен широкой террасой и имел весьма респектабельный вид. На скромный звонок мисс Сневелличи показался ливрейный лакей, и когда его спросили, принимает ли мистрисс Кордль, он вытаращил глаза, осклабился до самых ушей и отвечал, что не знает, но может справиться. Проводив посетителей в гостиную, он заставил их прождать ровно столько времени, сколько понадобилось двум горничным, чтобы заглянуть туда под благовидными предлогами и посмотреть на актеров; затем все трое постояли еще в корридоре, сравнили свои наблюдения, пошушукались, похихикали, после чего ливренный джентльмен отправился, наконец, наверх с карточкой мисс Сневелличи.

Мистрисс Кордль, надо заметить, слыла большим знатоком литературы и сценического искусства; люди, более нас компетентные в этой области, находили, что в своих суждениях о сцене и талантах она проявляет поистине столичные вкусы. О мистере Кордль и говорить нечего: он был автором брошюры в шестьдесят четыре страницы, в восьмою долю листа, посвященной, говоря вообще, характеристике покойного мужа кормилицы в "Ромео и Джульете", а в частности исследованию вопроса, действительно ли этот джентльмен быль при жизни таким весельчаком, как отзывалась о нем вдова, или в ней говорило лишь естественное пристрастие любящей женщины. В той же брошюре мистер Кордль доказал, как по пальцам, что смысл любой из пьес Шекспира может быть совершенно изменен, если переставить в ней знаки препинания. Излишне после этого прибавлять, что мистер Кордль был великий критик и в высшей степени оригинальный мыслитель.

-- А, мисс Сневелличи! Как вы поживаете? - сказала мистрисс Кордль, входя в гостиную.

Мисс Сневелличи грациозно присела и выразила надежду, что мистрисс и мистер Кордль (который в эту минуту вошел) находятся в вожделенном здоровье. Мистрисс Кордль была в утреннем капоте и в маленьком чепчике, сидевшем на самой макушке её головы. Фигуру мистера Кордля облекал широкий халат; он вошел, приставил ко лбу указательный палец правой руки, как на портретах Стерна, с которым (как его кто-то уверил) он имел поразительное сходство.

-- Я решилась зайти к вам, мэм, чтобы спросить, не пожелаете ли вы записаться на мой бенефис, - сказала мисс Сневелличи, протягивая хозяйке свой подписной лист.

-- Да, как художественное воплощение грез поэта, как реализация работы человеческого ума, позлащающая для нас лучезарным светом минуты мечтаний и открывающая волшебный новый мир нашему умственному взору, драма умерла, погибла безвозвратно, - докончил мистер Кордль.

-- Где тот писатель из ныне живущих, который сумел бы изобразить те тонкие оттенки со всею их переменчивой, призматической игрой, какими блещет характер Гамлета? - продолжала мистрисс Кордль.

-- Да, где он, этот писатель? Этот драматург, верней сказать, - подхватил мистер Кордль, делая маленькое ограничение в свою пользу, как критика. - Современный Гамлет - какая нелепость! Гамлет умер и похоронен.

Удрученные этими мрачными мыслями, хозяин и хозяйка вздохнули и на некоторое время погрузились в безмолвие. Наконец мистрисс Кордль повернулась к мисс Сневелличи и спросила, какую пьесу она думает поставить в свой бенефись.

-- Надеюсь, сэр, вы соблюли единства? - осведомился мистер Кордль.

-- Пьеса заимствована с французского, - отвечал Николай. - В ней очень много действия, живых разговоров, ярко очерченных характеров...

-- О, все это ни к чему без строгого соблюдения трет единств. Единства - первое условие драмы.

-- Могу я спросить, - проговорил Николай, отложив в сторону почтительность, какою он был обязан великому критику, и поддаваясь природному своему чувству юмора, - могу я спросит, что вы разумеете под словом ?

Мистер Кордль откашлялся, подумал. - Единства, сэр, - заговорил он наконец, - это полнота, это, так сказать, универсальное единение места и времени, фундаментальная солидность и прочность построения, если смею так выразиться. Вот как я понимаю три драматическия единства, насколько я имел случай их изучить, а я много читал по этому предмету и многе о нем размышлял. Так, например, - продолжал мистер Кордль, поворачиваясь к Феномену, - следя за игрой этого ребенка, я нахожу единообразие чувства, ширину захвата мысли, тонкие переходы света и теней, теплоту колорита, полноту тона, гармонию, блеск, артистическое, развитие оригинальных концепций, словом, все то, чего я напрасно ищу в исполнении взрослых артистов. Не знаю, понятно ли я выразил мою мысль?

-- Вполне, - отозвался Николай.

-- Гм... да... Так вот мое определение трех драматических единств. - Тут м-р Кордль умолк и подтянул свой галстух.

Мистрисс Кордл с большим одобрением выслушала это вразумительное толкование, и когда супруг её кончил, спросила его, что он думает насчет подписки на бенефис.

на этот счет не должно быть недоразумений. Да будет всем известно, что мы не даем нашей санкции на постановку этой пьесы в том виде, как она пойдет, но делаем лишь уступку из простого внимания к мисс Сневелличи. Раз этот пункт будет выяснен, я готов записаться; я даже нахожу, что мы обязаны оказать покровительство пришедшему в упадок искусству, хотя бы ради лиц, прикосновенных к нему... Мисс Сневелличи, не найдется ли у вас сдачи с полукроны? - закончил мистер Кордль, извлекая из кармана четыре монеты названной ценности.

Мисс Сневелличи обшарила все уголки розового ридикюльчика, но не нашла ни пенни. Николай пробормотал какую-то штуку насчет всем известного безденежья драматургов и счел за лучшее не шарить у себя в карманах.

-- Позвольте, - проговорил мистер Кордль, - дважды четыре восемь (в скобках сказать, мисс Сневелличи: четыре шиллинга за место в ложе, очень большая цена при современном состоянии драмы, очень большая цена)... Да, так вам следует восемь шиллингов. Вот, получите три полукроны; это составит семь шиллингов шесть пенсов, но я надеюсь, из-за шести пенсов мы с вами не поссоримся?

Бедненькая мисс Сневелличи приняла три полу кроны, не жалея поклонов и любезных улыбок, и мистрисс Кордль, присовокупив с своей стороны несколько дополнительных наставлений, как-то: чтобы места были оставлены впереди, чтобы с кресел хорошенько вытерли пыль, чтобы билеты были присланы немедленно по напечатании и не имели грязного вида, позвонила в знак того, что аудиенция кончена.

-- Какие чудаки! - сказал Николай, когда они вышли на улицу.

успех, эти господа станут всем говорить, что они вам покровительствовали, а если вас освищут, тогда окажется, что они предвидели это с самого начала.

В следующем доме артистов ждал великолепный прием, ибо здесь проживали те самые шестеро детей, горячих поклонников таланта Феномена, о которых говорил Николаю антрепренер. Всех их позвали из детской, чтобы дать им насладиться лицезрением юной девицы вблизи, и все шестеро, немедленно окружив ее, принялись совать пальцы ей в глаза, наступать на ноги и вообще оказывать маленькие знаки внимания, свойственные их нежному возрасту.

-- Я непременно уговорю мистера Борума взять ложу, - сказала хозяйка, радушно поздоровавшись с гостями. - Я возьму только двух старших детей, а остальные места займут молодые люди, ваши поклонники, мисс Сневелличи... Август, не приставай к маленькой барышне. Сейчас оставь ее в покое, скверный мальчишка!

Последнее воззвание относилось к толстощекому юному джентльмену, щипавшему Феномена сзади, должно быть с целью удоствовериться, из какого материала он сделан.

-- Вы, я думаю, очень устали, - продолжала мамаша, обращаясь к мисс Сневелличи. - Я ни за что вас не выпущу, пока вы не выпьете вина. Фу, Шарлотта, как тебе не стыдно!.. Мисс Лэн, посмотрите, что делают дети!

и теперь преспокойно направлялась с ним в детскую, между тем, как растерявшийся Феномен безпомощно смотрел ей вслед.

-- Скажите, где вы научились так хорошо играть? - проговорила добродушная мистрисс Борум, снова поворачиваясь к мисс Сневелличи. - Мне кажется, это так трудно. (Эмма, не таращи глаза!). В одной пьесе смеяться, в другой - плакать, и все это так натурально, просто понять не могу!

-- Я очень рада, что вы такого лестного мнения о моей игре, - отвечала мисс Сневелличи. - Нам, артистам, так всегда приятно нравиться публике.

-- Да разве ваша игра может не нравиться? - воскликнули мистрисс Борум. - Еслиб я могла, я ходила бы в театр два раза в неделю, я обожаю театр. Только иногда вы играете слишком уж жалостно. Не можете себе представить, в какое, состояние вы меня приводите иной раз! Я плачу, плачу и не, могу остановиться... Ах, Боже мой, мисс Лэн, зачем вы позволяете им так мучить этого бедного ребенка!

И в самом деле, девице-феномену приходилось совсем плохо: два здоровые мальчугана, вероятно, в видах испытания силы, тянули ее за руки в разные стороны, рискуя разорвать пополам. Но, к счастию, при этом новом напоминании мисс Лэн (которая была слишком поглощена созерцанием взрослых актеров, чтобы обращать надлежащее внимание на детей) пришла ей на выручку, и вскоре после того, подкрепившись рюмкой вина, Феномен вышел на улицу вместе со своими спутниками, не потерпев серьезного урона; только белая юбочка и панталончики порядком измялись, да розовая газовая шляпка превратилась в лепешку.

другие не признавали ничего другого. Одни находили пение куплетов низменным развлечением; другие выражали надежду, что на этот раз куплетам будет отведено больше места в программе. Одни не хотели обещать, что будут в театре, потому что такое-то семейство не могло этого обещать; другие наотрез отказывались ехать, потому что такие-то должны были быть непременно. Наконец, кое-как дело было доведено до конца. Помощью всяких уступок, - пообещав одним выпустить такой-то номер, другим - вставить другой, мисс Сневелличи обязалась дать публике такую программу спектакля, которая, если и не отличалась другими достоинствами, была во всяком случае достаточно обширна (не считая четырех больших пьес в нее входило очень много куплетов, несколько характерных танцев и два примерных сражения в конце дивертисмента). Артисты вернулись домой в полном изнеможении после дневных трудов.

Николай засел опять за пьесу и скоро кончил ее; потом принялся зубрить свою роль со всем усердием актера-новичка и на первой же репетиции - как признала в один голос вся труппа, сыграл ее превосходно. Наконец, великий день наступил. С утра отрядили глашатая с колокольчиком возвестить уличной публике о предстоящем вечернем спектакле. Афиши в три фута длиной и девять дюймов шириной полетели во все стороны: оне просовывались под решетки всех палисадников, затыкались за деревянные молотки всех домов, вывешивались в окнах всех лавок. Не забыли расклеить их и по стенам, хотя последняя мера была выполнена не совсем успешно, ибо безграмотный джентльмен, на которого была возложена эта обязанность за нездоровьем профессионального разносчика афиш, одне из них наклеил криво, а остальные вверх ногами.

В половине шестого у входа в раек толпились четыре человека. В три четверти шестого эта цифра возрасла до двенадцати. В шесть ровно звонки в дверь театра сделались оглушительны, и когда мистер Кромльс-старший отворил ее, ему пришлось спасаться бегством, чтобы сохранить свою жизнь. Мистрисс Груден, заседавшая в кассе, собрала пятнадцать шиллингов в эти первые десять минут.

Такая же суматоха царила и за кулисами. Мисс Сневелличи от волнения так вспотела, что румяна не хотели держаться у нея на лице. Мистрисс Кромльс была в такой ажитации, что наполовину перезабыла свою роль. У мисс Бравасса от жары и волнения развились локоны. Сам мистер Кромльс утратил всякое присутствие духа: он поминутно заглядывал в дырочку, проделанную в занавеси господами актерами, и бежал за кулисы возвестит, что в партере появился еще один человек.

Но вот оркестр замолк, поднялся занавес, и началась новая пьеса. Первое явление, где нет на сцене никого из главных действующих лиц, прошло довольно спокойно; но во втором, когда появилась покинутая жена, мисс Сневелличи, в сопровождении Феномена в роли ребенка, - какая буря апплодисментов огласила театр! В ложе Борумов все поднялись, как один человек, замахали шляпами, носовыми платками и кричали "браво" без конца. Мистрисс Борум и гувернантка бросали на сцену венки, из коих часть попала на рампу, а один увенчал лысину какого-то толстого господина в партере, который был, впрочем, так поглощен происходившим на сцене, что даже не заметил, какая ему выпала честь. Портной с семейством, занимавший ложу верхняго яруса, так неистово топотал ногами, что оставалось только удивляться, как он не провалился на головы сидевшим ниже их. Даже мальчишка, разносивший зрителям инбирное пиво, был так очарован волшебным видением на сцене, что застыл на месте в среднем проходе партера с разинутым ртом, а молодой офицерик, про которого говорили, что он питает нежную страсть к мисс Сневелличи, поскорее вставил в глаз свой монокль, чтобы скрыть предательскую слезу. Ниже и ниже приседала мисс Сневелличи, громче и громче ревела буря апплодисментов. И только тогда, когда Феномен, подобрав из рампы полуобгорелый, дымящийся венок, водрузил его на голову бенефициантки задом на перед, эта буря, достигнув своего апогея, мгновенно утихла и прерванное представление могло продолжаться.

"дерзким мальчишкой", он бросил ей в лицо: "Я вас презираю!", надо было слышать, каким взрывом аплодисментов встретила публика эти слова! А когда он поссорился с другим актером из-за молодой леди и, показав шкатулку с пистолетами, объявил, что если он, другой актер, джентльмен, он будет с ним драться, не выходя из этой гостиной, пока вся её мебель не обагрится кровью одного или обоих соперников. Боже мой, что было тогда! И ложи, и партер, и раек слились в одном неистовом реве. А потом, когда он обозвал свою мать скверными словами за то, что она хотела присвоить имущество молодой леди, и это так растрогало почтенную матрону, что она сейчас же смягчилась, а сын расчувствовался и, опустившись на одно колено, попросил у нея благословения, как зарыдали дамы, Царь Небесный! А когда в пятом акте он спрятался за занавеску в темной комнате, и злодей-родственник, жаждавший его крови, принялся тыкать своей обнаженной шпагой во все углы, кроме того, где у всех на виду торчали ноги жертвы, какой теперь ужас охватил весь зрительный зал! Лицо Николая, фигура, походка, каждое его движение, каждое слово, были предметом восторженных похвал. Всякий раз, как он открывал рот, чтобы заговорить, в партере поднимался гром апплодисментов. И когда, наконец, в последней сцене с насосом мистрисс Грудден зажгла бенгальский огонь, и все незанятые члены труппы высыпали на сцену и попадали в разных местах, приняв живописные позы (не потому, чтобы это было необходимо по пьесе, а просто, чтобы закончить "картиной"), толпа зрителей, которая к этому времени значительно возрасла, разразилась таким воплем энтузиазма, какого не слыхали в стенах портсмутского театра Бог знает сколько лет.

Короче говоря, и новая пьеса, и новый актер вышли из испытания с блестящим успехом, и когда в конце спектакля вызвали мисс Сневелличи, ее вывел под руку Николай и разделил её торжество.