Жизнь и приключения Николая Никльби.
Глава XXIX, трактует о личных делах Николая и о внутренних раздорах в труппе мистера Кромльса.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения Николая Никльби. Глава XXIX, трактует о личных делах Николая и о внутренних раздорах в труппе мистера Кромльса. (старая орфография)

ГЛАВА XXIX
трактует о личных делах Николая и о внутренних раздорах в труппе мистера Кромльса.

Неожиданно благосклонный прием, встретивший труппу мистера Кромльса в Портсмуте, привел его к решению продлить свое пребывание в этом городе на две недели сверх первоначально назначенного срока. За это время Николай исполнил множество самых разнообразных ролей и привлекал в театр такую массу никогда до тех пор не бывавшей там публики, что антрепренер решил, наконец, дать ему бенефис, считая такую спекуляцию не безвыгодной и для себя. Его условия были приняты Николаем; бенефис состоялся, и в результате молодой человек оказался собственником капитала в двадцать фунтов стерлингов.

Первым его делом, как только он получил эти деньги, было отправить свой долг честному Джону Броуди, так обязательно выручившему его в критическую минуту, конечно, с приложением письма, в котором он выражал ему свое уважение, глубокую признательность, и высказывал самые сердечные пожелания счастья в супружестве. Половину всех денег он отослал Ньюмэну Ногсу с просьбой передать их Кет по секрету и сказать ей, что брат попрежнему горячо ее любит и помнит о ней. О роде своих занятий он не заикался ни словом, а только просил Ньюмэна адресовать ему письма в Портсмут до истребования на имя Джонсона и умолял подробно писать ему как живется его матери и сестре и какими благодеяниями успел осыпать их Ральф за этот промежуток времени.

-- О чем вы грустите? - спросил Смайк Николая вечером того дня, когда было отправлено это письмо.

-- Грущу? С чего ты взял? - отвечал Николай с напускною веселостью. Он знал, что если сознается в своих печальных мыслях Смайку, бедняга промучится всю ночь. - Я, знаешь, думал о своей сестре

-- О сестре?

-- Да.

-- Похожа она на вас? - спросил Смайк.

-- Говорят, что похожа; только она гораздо красивее меня, - отвечал, смеясь, Николай.

Смайк задумался, сложив перед собой руки и не сводя глаз со своего покровителя.

-- Значит она очень красива, - вымолвил он.

-- Ах, ты, чудак! - засмеялся Николай. - Ведь кто тебя не знает, как знаю я, сказали бы, пожалуй, что ты придворный льстец.

-- Я даже не знаю, что это такое, - отвечал Смайк просто и спросил: - Увижу я когда-нибудь вашу сестру?

-- Конечно, увидишь. Когда-нибудь мы будем жить все вместе, когда разбогатеем, Смайк.

-- Объясните мне, отчего это вам, такому доброму, такому заботливому ко всем (по крайней мере, ко мне), отчего нам так трудно живется? Отчего никто не позаботится о вас? Я не могу этого понять.

-- Это, видишь ли, длинная история, мой друг, и я боюсь, что ты её не поймешь, - отвечал Николай. - У меня есть враг. Понимаешь ты, что такое враг?

-- О, да, понимаю.

-- Ну, так вот из-за него все мои беды. Он богат и разсчеты с ним не так легки, как с твоим старым врагом Сквирсом. Он мне приходится дядей, но он дрянной человек и сделал мне много зла.

-- Да? - и Смайк нагнулся вперед с расширенными глазами. - Как его зовут? Скажите мне его имя.

-- Ральф. Ральф Никкльби.

Громкий стук в дверь прервал его в этом занятии, и, прежде чем он успел отворить, в комнату заглянула голова мистера Фолэра.

Голову мистера Фолэра украшала обыкновенно круглая шляпа с очень высокой тульей и узенькими, загнутыми кнерху полями. На этот раз она была надета на бекрень и задом наперед по той причине, что задний её фас был новее. На шее мистера Фолэра красовался огненного цвета вязаный шарф, концы которого выглядывали из под потертого фрака с толкучки, очень узкого и застегнутого на все пуговицы. В одной руке он держал грязнейшую перчатку и дешевую тросточку с стеклянным набалдашником. Одним словом, общий вид всей фигуры был непривычно щеголеватый и обличал такое внимание к своему туалету, какое было вообще не в правилах мистера Фолэра.

-- Добрый вечер, сэр, - сказал мистер Фолэр и, сняв свою высокую шляпу, взъерошил пальцами волосы. - Я к вам с поручением. Гм...

-- С каким и от кого? - спросил Николай. - Вы сегодня что-то необыкновенно таинственны, сэр.

-- Осторожен, хотите вы сказать, - поправил мистер Фолэр, - осторожность, это возможно. Не я в этом виноват, мистер Джонсон, а мое положение. Мое положение, как друга обеих сторон, обязывает меня быть осторожным.

Мистер Фолэр помолчал, выразительно посмотрел на своего собеседника, затем нырнул в глубину вышереченной шляпы, вытащил оттуда маленький пакетик в коричневой оберточной бумаге, сложенный как-то необыкновенно хитро, развернул бумагу, вынул письмо (которое упаковали так старательно, очевидно, затем, чтобы не запачкать) и подал его Николаю, со словами: - Вот, не угодно ли прочесть.

Несказанно удивленный такою таинственностью, Николай взял письмо и сломал печать, но, прежде чем углубиться в чтение, еще раз взглянул на мистера Фолэра. Тот сидел, устремив глаза в потолок, наморщив лоб и крепко сжав губы с очевидным сознанием важности своей миссии.

Письмо было адресовано коротко и ясно: "Фолэру, эсквайру, для передачи Джонсону, эсквайру". Содержание его было не менее лаконическое, и удивление Николая нисколько не уменьшилось, когда он его прочел:

"Мистер Ленвиль свидетельствует свое почтение мистеру Джонсону и будет считать себя весьма обязанным, если мистер Джонсон соблаговолит назначить час завтра утром, когда ему всею удобнее явиться в театр и тем доставить мистеру Ленвилю случай выдрать его за нос в присутствии всей труппы.

"Мистер Ленвиль покорно просит мистера Джонсона не увиливать от этой встречи, так как он пригласил кое-кого из товарищей полюбоваться означенной церемонией и ни в каком случае не желает обмануть их ожиданий.

При всей дерзости этого вызова, взбесившей Николая, в нем было что-то до такой степени смехотворно-нелепое, что молодой человек был принужден закусить губы, чтобы не расхохотаться, и перечел письмо два или три раза, прежде чем смог напустить на себя достаточно суровый и внушительный вид, чтобы с надлежащим достоинством ответить послу из враждебного лагеря, который, к слову сказать, сидел все в той же позе, вперив очи в потолок и ни на иоту не изменив выражения своей физиономии.

-- Известно вам содержание этого письма? - спросил, наконец, Николай.

-- Известно, - отвечал мистер Фолэр, взглянув на него и сейчас же опять переводя глаза на потолок.

-- Как же вы посмели явиться с ним ко мне? - и, разорвав письмо на мелкие кусочки, Николай швырнул ими в лицо своему гостю. - Вы верно не боитесь, что вас спустят с лестницы?

Мистер Фолэр повернул к нему голову, украшенную в эту минуту двумя-тремя клочками от письма, и, сохраняя невозмутимое достоинство, ответил лаконически: - Нет.

-- В таком случае, - сказал Николай и, схватив шляпу с высокой тульей, швырнул ее к двери, - в таком случае, сэр, я вам советую безотлагательно последовать за этой принадлежностью вашего туалета, иначе ваша самоуверенность может через пять секунд получить очень неприятный щелчок.

-- Перестаньте, Джонсон. Что за глупые шутки! - заговорил мистер Фолэр, внезапно утрачивая все свое достоинство. - Джентльменский гардероб - не игра.

-- Выйдите вон, - сказал Николай. - Как вы могли себе позволить явиться ко мне с таким поручением, негодяй!

-- Ну, полно, полно, будет вам кипятиться, - говорил мистер Фолэр, разматывая свой шарф.

-- Убирайтесь вон! - закричал Николай, подступая к нему.

-- Советую вам на будущее время осторожнее выбирать ваши шутки, - сказал Николай. - Намекать на чужие носы не всегда безопасно, и смотрите, как бы от такого намека не пострадал когда-нибудь ваш собственный нос... Ну, а писавший письмо тоже шутил, позвольте вас спросить?

-- В том-то и дело, что нет, - отвечал актер. - Письмо написано в серьез, от всей души.

Николай не мог не улыбнуться. И в самом деле, стоявшая перед ним комическая фигура, меньше всего способная возбуждать гнев в какой бы то ни было момент, была особенно смешна в эту минуту. Стоя одним коленом на полу, мистер Фолэр вертел на руке свою знаменитую шляпу и, изобразив на лице последнюю степень испуга, смотрел, не испортился ли на ней ворс, - украшение, с которым, судя по всем признакам, она разсталась много месяцев тому назад.

-- Хорошо, сэр, - сказал Николай и не выдержал - засмеялся. - Потрудитесь объясниться.

-- Да, да, я вам сейчас все разскажу, - проговорил мистер Фолэр с полнейшим хладнокровием, опускаясь на стул. - Вот видите ли: с тех пор, как вы к нам приехали Ленвиль перешел на вторые роли; ему уже не делали больше приемов, как раньше, и он должен был выходить на сцену, как всякий обыкновенный актер.

-- Что вы называете "приемами"? - спросил Николай

-- Клянусь Юпитером, Джонсон, вы - пастушок аркадский, да и только! - воскликнул мистер Фолэр. - Прием - это апплодисменты публики при выходе актера на сцену. Кто ж этого не знает?.. Так вот он выходил вечер за вечером, не получая ни хлопка, тогда как вас вызывали но два, а то и по три раза. Наконец, он вышел из терпения и вчера вечером совсем было решился, играя Тибальта, взять настоящую шпагу да и царапнуть вас - не то чтобы на смерть, но все-таки так, чтобы вы провалялись в постели месяца два.

-- Очень обязательно с его стороны, - заметил Николай.

-- Что делать! Обстоятельства сильнее нас; его артистическая слава была поставлена на карту, - проговорил мистер Фолэр совершенно серьезно. - Но у него не хватило гражданского мужества, и он придумал другой способ отомстить вам и в то же время приобрести популярность, ибо в этом вся суть. Слава, слава, кому ты не дорога?.. И знаете, если бы он царапнул вас своей шпагой, это доставило бы ему (мистер Фолэр умолк, что-то вычисляя).. Да, так, это доставило бы ему от восьми до десяти шиллингов в неделю. Весь город побежал бы смотреть актера, который чуть не убил человека. Я не удивился бы, если бы после этого он получил ангажемент в Лондон. Но это не выгорело. Ему пришлось искать другого средства добыть себе популярность, и он придумал это. Идея, право, недурная. Если бы вы струсили и дали бы ему выдрать вас за нос, он тиснул бы об этом в газеты; если бы подали на него в суд об этом тоже пропечатали бы, и о нем говорили бы не меньше, чем о вас. Понимаете?

-- Как не понять, но представьте себе, что не он, а я выдрал бы его за нос. Что тогда? Это тоже подвинуло бы его карьеру?

-- Ну, нет, не думаю,--сознался мистер Фолэр, почесывая в затылке, - в этом не было бы ничего романического, и такая слава мало почетна. Но сказать вам по правде, на это он не разсчитывал: на язык вы не резки, у женщин популярны, и нам не приходило в голову, что вы можете ощетиниться. Впрочем, он и тогда сумел бы вывернуться: у него есть такая лазейка.

-- Да? Ну, хорошо, мы завтра это увидим, - сказал Николай. - А пока можете передать ему наш разговор в такой редакции, в какой найдете нужным. Прощайте.

Мистер Фолэр был известен между своими товарищами за человека, отнюдь не страдающого излишней щепетильностью и любившого при случае подставить ножку своему ближнему. Поэтому Николай ни на минуту не сомневался, что во всей этой истории он-то и быль главным героем, что трагик написал письмо по его наущению, и даже, что, исполняя свое поручение, мистер Фолэр был бы не прочь взять очень высокую ноту, если бы его не огорошили отпором, которого он никак не ожидал. Но сердиться на этого шута во всяком случае не стоило, и, разставаясь с ним, Николай ограничился деликатным намеком, что если он вздумает еще раз явиться к нему с подобным поручением, он рискует быть жестоко избитым. Мистер Фолэр в свою очередь принял это предостережение весьма благодушно и отправился на совещание со своим другом, твердо решившись передать ему свой разговор с Николаем в таком виде, чтобы по возможности довести до конца свою остроумную шутку.

Должно быть он сообщил кому следовало, что Николай позорнейшим образом струсил, потому что, когда на другой день сей молодой джентльмен с чистой совестью и легким сердцем явился в театр в обыкновенный свой час, вся труппа была уже в сборе. Судя по взволнованным лицам, было очевидно, что все находятся в ожидании чего-то имеющого совершиться, а мистер Ленвиль, с свирепейшим лицом, какое только было в его репертуаре, величественно возседал на. столе и демонстративно свистал.

Дамы были на стороне Николая, а мужчины (завидовавшие ему) - на стороне воинственного трагика, вокруг которого они и столпились теперь небольшой плотной кучкой. Дамы же со страхом и трепетом смотрели на них с почтительной дистанции. Когда Николай остановился поздороваться с дамами, мистер Ленвиль захохотал сардоническим смехом и сделал какое-то общее замечание, повидимому, по естественной истории, так как было упомянуто что-то такое о щенках.

-- А, и вы здесь? - сказал Николай, спокойно оборачиваясь.

-- Гнусный раб! - возгласил мистер Ленвиль, потрясая правой рукой и подступая к нему театральным аллюром. Но, заметив, что Николай совсем не смотрит таким перепуганным, как этого можно было ожидать, он опешил и остановился в такой неловкой позе, что дамы покатились со смеху.

-- Недостойный предмет моего гнева и презрения, вызываю тебя на бой!

Выслушав эту тираду, Николай, совершенно неожиданно для мистера Ленвиля, засмеялся. Расхохотались и дамы, желая его поддержать. Тогда оскорбленный трагик улыбнулся самой горькой из своих профессиональных улыбок и высказал им свое откровенное мнение, обозвав их "ломаками".

-- Но оне не защитят тебя, - завопил он опять, смерив Николая "двойным" презрительным взглядом: снизу вверх, от носков сапог до макушки, и сверху вниз, от макушки до носков сапог. На сцене, как это всякий знает, такой двойной уничтожающий взгляд обозначает вызов. - Они не защитят тебя, мальчишка!

"Заточить его в самую мрачную из темниц нашего подземелья"! В соединении с легким звоном оков это выражение, как известно, производило большой эффект в свое время.

Но, к удивлению, на противника мистера Ленвиля оно не только не подействовало (должно быть за отсутствием оков на ораторе), но даже как будто усилило его веселое расположение духа. В виду такого оборота дела два или три джентльмена из числа лиц, приглашенных с тем, чтобы полюбоваться, как Николая отдерут за нос, пришли в нетерпение и стали ворчать, что "ужь коли делать дело, так нечего мямлить и заставлять людей понапрасну дожидаться, а то лучше, прямо сказать, чтоб расходились по домам". Подстрекаемый такими речами, трагик отвернул обшлаг своего правого рукава, готовясь исполнить обещанное, и торжественно направился к Николаю. Тот даль ему подойти на приличное разстояние и затем, сохраняя полнейшее хладнокровие, одним ударом сбил его с ног.

Не успел еще оглушительный трагик отделить от пола своей победной головы, как супруга его (находившаяся, как уже известно читателю, в интересном положении) выскочила из группы дам и с пронзительным криком ринулась на мертвое тело.

-- Видишь ты это, чудовище? Видишь ты это? - возопил мистер Ленвиль, принимая сидячее положение и указывая на распростертую фигуру, уцепившуюся за него.

-- Никогда! - вскричал мистер Ленвиль.

-- Да, да, извинись непременно! - взвизгнула жена. - Ради меня, ради нашего ребенка, Ленвиль, забудь все условные формы, или ты увидишь у своих ног мой бездыханный труп!

-- Я тронут! - произнес мистер Ленвиль, озираясь на зрителей, и, вывернув руку ладонью наружу, провел ею по глазам. - Природа человеческая слаба. Узы любви сильны. Любящий муж и отец, - будущий отец, - уступает. Я извиняюсь!

-- Смиренно и покорно, - докончил Николай.

-- Хорошо, - перебил его Николай. - Когда настанет этот день (который, я надеюсь, благополучно окончится для мистрисс Ленвиль), когда вы станете отцом, вы возьмете назад свое извинение. Согласен. А пока, сэр, зарубите себе на носу, что зависть до добра не доводит. Советую вам на будущее время поменьше ей поддаваться и, пускаясь в воинственные предприятия, хорошенько разузнавать наперед, какого характера ваш противник.

Преподав этот прощальный совет, Николай поднял ясеневую палку, которую мистер Ленвиль уронил при падении, сломал ее пополам, швырнул ему обломки и вышел.

В тот вечер Николай удостоился особенно почетной встречи со стороны всей труппы. Люди, которые еще по утру злорадствовали на его счет, теперь искали случая побеседовать с ним наедине и с большим чувством высказывали ему свое удовольствие по поводу того, что он так хорошо проучил несносного Ленвиля, которого все они (замечательное совпадение!) давно уже собирались наказать по заслугам и щадили только из жалости. Одним словом, если судить по этому неизменному заключению каждого из упомянутых излияний, свет никогда еще не видал таких сострадательных и добрых людей, как представители мужского персонала труппы мистера Кромльса.

Николай принял свой триумф, как и успех свой на сценическом поприще, скромно и просто. Униженный мистер Ленвиль сделал последнюю попытку к отмщению, подослав в раек какого-то мальчишку с наказом освистать актера Джонсона; но мальчишка пал жертвой общественного негодования и мгновенно, без всякого участия с своей стороны, вылетел на улицу, даже не получив обратно денег, взятых с него за билет.

-- Есть, - отвечал Смайк. - Вот, возьмите. Я только-что был на почте.

-- От Ньюмэна Ногса: это его иероглифы, - сказал Николай, взглянув на конверт. - Нелегко разбирать его почерк. Ну, что-то он пишет? Посмотрим.

Пробившись около получаса, он добрался, наконец, до смысла письма. Нельзя сказать, чтобы оно было успокоительного свойства. Ньюмэн возвращал обратно присланные ему десять фунтов, объясняя, что, по наведенным им справкам ни мистрисс Никкльби, ни Кет не нуждались в деньгах в настоящую минуту, а что может придти время, когда оне понадобится самому Николаю. Затем он просил его не пугаться того, что он имеет ему сообщить. Ничего дурного пока не случилось, - мать и сестра его здоровы; но обстоятельства могут сложиться таким образом, что Кет понадобится покровительство брата, и если это случится, он, Ньюмэн, уведомит его с ближайшей почтой.

Николай перечел это место письма несколько раз, и чем больше вдумывался в его смысл, тем больше начинал бояться, что тут кроется какое-нибудь предательство со стороны Ральфа. Сильно подмывало его бросить все. и мчаться в Лондон, не откладывая, но, пораздумав, он сообразил, что если бы была надобность в таких решительных мерах, Ньюмэн так бы и написал.

"Во всяком случае надо предупредить здесь, что я могу внезапно уехать, - сказал он себе. - Я сделаю это сейчас же", и с этой мыслью он захватил свою шляпу и побежал в фойе.

-- Ну, что, мистер Джонсон, - встретила его мистрисс Кромльс, возседавшая там в полном костюме королевы, держа в своих материнских объятиях феномена, уже совсем одетого для пантомимы с дикарем, - на будущей неделе в Райд, потом в Винчестер, а там...

-- Едва ли нам придется путешествовать вместе, - перебил ее Николай. - Я имею основания опасаться, что должен буду проститься с вами в скором времени.

-- Проститься? - пролепетала мисс Сневелличи и так страшно задрожала в своем костюме пажа, что принуждена была опереться о плечо королевы.

Феномен, отличавшийся чувствительной натурой и впечатлительным темпераментом, поднял неистовый вой, а мисс Бельвони и мисс Бравасса тихонько заплакали. Даже мужчины не остались равнодушны к потрясающей вести: разговоры прекратились, и со всех сторон раздавалось: "Слышите? - Он уезжает!", что, впрочем, не помешало многим из них (и, странное дело, именно тем, кто горячее всем поздравлял Николая с победой) перемигнуться с таким видом, который ясно говорил, что они не слишком-то горюют о разлуке со своим счастливым соперником. А честный мистер Фолэрь, уже одетый для выхода дикарем, даже прямо высказал это мнение своему приятелю-демону, с которым он распивал пиво в углу.

Не вдаваясь ни в какие объяснения, Николай только подтвердил, что, к сожалению, ему действительно придется, кажется, уехать, хотя наверно он пока не знает, и, воспользовавшись первой удобной минутой, простился и пошел домой, чтобы еще раз перечесть письмо Ньюмэна и поразмыслить на досуге.

Каким пустым и мелким казалось ему в эту безсонную ночь все, что наполняло его время и мысли в последния недели! Теперь в его душе была одна мысль о сестре. Быть может, ей грозит беда; быть может, в эту самую минуту она в отчаянии призывает его и - напрасно!