Жизнь и приключения Николая Никльби.
Глава XXX. В честь Николая задаются банкеты. Он принужден внезапно покинуть мистера Винцента Кромльса и своих товарищей по сцене.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения Николая Никльби. Глава XXX. В честь Николая задаются банкеты. Он принужден внезапно покинуть мистера Винцента Кромльса и своих товарищей по сцене. (старая орфография)

ГЛАВА XXX.
В честь Николая задаются банкеты. Он принужден внезапно покинуть мистера Винцента Кромльса и своих товарищей по сцене.

Как только мистер Кромльс узнал о публичном заявлении Николая, что, может быть, в скором времени ему придется выйти из труппы, он проявил все признаки глубокого огорчения. В своем отчаянии он даже намекнул Николаю, что тот может разсчитывать не только на прибавку жалованья в близком будущем, но и на увеличение своего авторского гонорара. Однако, ему пришлось убедиться, что никакие его подходы тут не помогут, и решение молодого человека останется неизменным (ибо Николай в конце концов решил во всяком случае, даже не ожидая дальнейших известий от Ньюмэна, съездить в Лондон и удостовериться своими глазами, в каком положении находится дела Кет). А, убедившись в этом, мистер Кромльс успокоился на том, что начал вычислять шансы за и против скорого возвращения Николая и принял быстрые и энергическия меры, чтобы до его отъезда выжать из него все, что возможно.

-- Позвольте, - говорил мистер Кромльс, стаскивая с себя парик изгнанника в видах охлаждения крови для наилучшого разсмотрения предстоящей ему задачи. - Позвольте, сегодня у нас среда. Завтра утром мы первым делом расклеим афиши с анонсом, что в вечернем спектакле имеет быть последний ваш выход.

-- Но ведь он будет, может быть, не последним, - заметил Николай. - Мне не хотелось бы ставить вас в затруднение, и если меня не вызовут в Лондон, я не уйду до конца недели.

-- Тем лучше. Тогда мы возвестим последний ваш выход, во-первых, в четверг, затем в пятницу - по желанию публики, и наконец, в субботу - уступая настоятельным просьбам многих влиятельных лиц, наших меценатов, которым не удалось получить мест на прежния представления. Это доставит нам три весьма приличных сбора.

-- Мне значит предстоит три последних выхода? - проговорил Николай, улыбаясь.

-- Да, - отвечал мистер Кромльс и продолжал, почесывая голову с видимой досадой, - три выхода... Оно, конечно, маловато и против всяких правил, но делать нечего: помочь горю нельзя, значит и толковать не о чем. Желательно было бы, по крайней мере, угостить публику какой-нибудь новинкой. Не можете ли вы, например, пропеть верхом на пони комическую песенку?

-- Нет, решительно не могу, - отвечал Николай.

-- Жаль! Эта штука доставляла нам сборы, - проговорил мистер Кромльс с разочарованным видом - Ну, а что вы скажете насчет фейерверка?

-- Скажу, что это будет дорого стоить, - ответил сухо Николай.

-- Пустяки - не больше восемнадцати пенсов. Вы станете на верхнюю ступеньку нашей эстрады для трона, ступенькой ниже Феномен - в позе. На заднем плане транспарант с надписью: "Прощайте", а по бокам девять воинов с фалшвейерами - по фалшвейеру в каждой руке. Все восемнадцать огней загораются разом... Великолепно! Очень внушительно с передняго фаса.

Но так как Николай не только не проникся великолепием предложенного эффекта, но даже отнесся к нему весьма непочтительно, расхохотавшись от всего сердца, проект мистера Кромльса погиб в самом зародыше. Мистер Кромльс угрюмо заметил, что видно придется удовольствоваться обыкновенным дивертисментом с характерными танцами и примерным сражением, и на этом покончил.

Имея в виду выпустить афиши как можно раньше, он сейчас же скрылся в соседнюю уборную, где мистрисс Кромльс в эту минуту меняла пышные одежды мелодраматической королевы на обыкновенный костюм матроны девятнадцатого столетия. С помощью этой леди и многосторонней мистрисс Грудден (которая по части составления афиш была истинным гением, не имея себе равных в уменье распределять восклицательные знаки и, благодаря многолетнему опыту, всегда безошибочно зная, на какой строке крупный шрифт выйдет всего эффектнее) - с помощью этих двух дам мистер Кромльс принялся за дело немедленно и весьма серьезно.

-- Уф, слава Богу! - вздохнул с облегчением Николай, откидываясь на спинку суфлерского стула по окончании интермедии, во время которой он давал мимическия указания Смайку, изображавшему тощого портного с красным носом, в вязаном ночном колпаке, в сюртуке с оторванной полой, торчащим из кармана маленьким носовым платком с огромной дырой и другими отличительными признаками портных на подмостках. - Ах, хоть бы поскорее покончить со всем этим!

-- Неужели вам нисколько не жаль с нами разстаться, мистер Джонсон? - произнес вдруг за ним женский голос тоном жалобной укоризны.

-- Простите, я не хотел быть невежливым, - сказал Николай, оглянувшись и узнав в говорившей мисс Сневелличи. - Я не сказал бы этого, если бы знал, что вы меня слышите.

-- Какой симпатичный этот мистер Дигби! - продолжала, желая замят разговор, мисс Сневелличи, когда, портной, с окончанием пьесы, исчез за противоположной кулисой при громких апплодисментах зрителей. Дигби, надо заметить, был театральный псевдоним Смайка).

-- А вот я сейчас его обрадую: передам ему, что вы о нем говорили, - пошутил Николай.

Тут она умолкла, видимо ожидая естественного в таких случаях вопроса, но так как вопроса не последовало (Николай думал о другом и ничего не слышал), то, помолчав, она продолжала:

-- Какой, должно быть, вы добрый! Просиживать ради другого целые вечера, несмотря ни на какую усталость, это большое самопожертвование. Вы столько с ним бьетесь, так о нем заботитесь, и все это с такою готовностью, так охотно, точно это приносит вам ни весть какие барыши!

-- Он стоит всех моих забот, - отвечал Николай. - Что бы я ни сделал для него, все будет мало. Это такая любящая, добрая душа, он так глубоко признателен за малейшее внимание, что редко встретишь другого такого.

-- Только он странный какой-то, неправда ли? - заметила мисс Сневелличи.

-- Да, странный, и да простит Всевышний тем, кто его сделал таким! - проговорил Николай, грустно покачав головой.

-- Он чертовски скрытный малый, - сказал, вступая в разговор, мистер Фолэр, подошедший за несколько минут перед тем - Ничего-то из него не вытянешь.

-- А что вы хотели бы вытянуть из него? - резко спросил Николай, оборачиваясь.

-- Ох, да какой же вы порох, Джонсон! - отозвался на это мистер Фолэр совершенно спокойно и, нагнувшись поправить каблук своего балетного башмака, продолжал: - Мне кажется, весьма естественно с нашей стороны желать разузнать, что он за птица и что делал раньше, чем приехал, сюда.

-- Бедняга! Я думаю, всякий сразу видит, что он за человек, и едва ли такое- обиженное Богом создание может для кого-нибудь представлять интерес.

-- Вот в том-то и загвоздка, - пробормотал актер, любуясь отражением своей физиономии в рефлекторе лампы.

-- Какая загвоздка?

-- Как какая? Кто он такой, откуда, и каким образом могло случиться, что вы двое, до такой степени непохожие друг на друга, так сблизились и подружились? - отвечал мистер Фолэр, с удовольствием пользуясь случаем сказать неприятную вещь. - Все только об этом и говорят.

-- Кто ж это "все"? Закулисная публика? - спросил презрительно Николай.

-- И закулисная, и другая. Вы знаете, Ленвиль говорит...

-- Я думал, что надолго зажал рот мистеру Ленвилю, перебил Николай, краснея.

-- Очень возможно, - согласился неуязвимый мистер Фолэр. - Значит он говорил это прежде, чем вы зажали ему рот. Он говорил, мто вы совсем не новичек в нашем деле, а заправский актер, что только по милости какой-то тайны, замешавшейся в вашу жизнь, вы снизошли до провинциальной труппы, и что Кромльс покрывает вас ради своих выгод. Впрочем, Ленвиль того мнения, что в вашей тайне нет ничего особенного, кроме того, что вы, вероятно, попались в каком-нибудь мошенничестве и бежали, чтобы спастись от наказания.

-- Вот как! - вымолвил Николай, силясь улыбнуться.

-- Да. Он говорит и многое другое, - прибавил мистер Фолэр. - Я передаю вам, как друг обеих сторон, и под строжайшим секретом. Надо вам сказать, что я не разделяю его мнения... А Дигби он считает не столько дураком, сколько плутом. Да и старик Флеггерсь, знаете, тот, что делает у нас всю черную работу, старики Флеггерс говорил, что в прошлый сезон, когда он служил разсыльным при Ковент-Гарденском театре, ему постоянно попадался около извозчичьей биржи один карманщик, похожий на Дигби, как две капли воды, хотя, конечно (как справедливо прибавляет Флеггерсь), это может быть быль вовсе не Дигби, а только его брат или какой-нибудь близкий родственник.

-- Вот как! - повторил Николай прежним тоном.

мерзкая девчонка! Подделка ты дешевая! Аж я бы тебя!.. Я готов, моя милочка, к вашим услугам... У, шарлатанка проклятая!.. Мистрисс Грудден, звоните: публика жаждет видеть свою фаворитку.

Высказав вслух те из приведенных сентенций, которые имели лестный смысл для ничего не подозревавшого Феномена, а остальные выпустив "в сторону" по адресу Николая, мистер Фолэр проводил глазами взвивавшийся занавес, ответил язвительной усмешкой на прием, оказанный публикой мисс Нинетте в роли героини уже известного читателю балета, и, отступив шага на два, дабы появиться с большим эффектом, испустил предварительный вой и, скрежеща зубами и потрясая томагауком, блистательно исполнял свой выход в качестве индейского дикаря.

"Так вот какие сказки о нас сочиняют!" - подумал Николай. "Совершил ты хоть самый возмутительный проступок против общественной нравственности, в добрый час! Но, Боже сохрани, если ты добился успеха на каком бы то ни было поприще! Этого преступления тебе никогда не простят".

-- Надеюсь, мистер Джонсон, вас не трогает то, что тут наболтал этот злой человек? - проговорила мисс Сневелличи самым медовым своим голоском.

-- Конечно, нет, - отвечал Николай. - Если бы я здесь оставался, я, может быть, еще и подумал бы, не проучить ли этик господ за их сплетни. Но я уезжаю, так пусть их чешут языки на здоровье!.. Но вот идет и другая жертва их злоязычия, - прибавил он, увидев подходившого Смайка. - Нам с ним пора домой. Позвольте с вами проститься, мисс Сневелличи.

-- Нет, нет, ни под каким видом, - сказала с живостью эта леди. - Я ни за что вас не выпущу. Вы оба пойдете к нам со мной и познакомитесь с моей мамой. Она только сегодня приехала в Портсмут и страстно жаждет вас видеть. Душечка Лед, убеди мистера Джонсона.

-- Да что ты, что ты! - воскликнула мисс Ледрук. - Уж если "ты" не можешь его убедить...

Она больше ничего не сказала, но игриво разсмеявшись, дала ясно понять, что никто не убедит мистера Джонсона, если этого не может сделать мисс Сневелличи.

-- Мистер и мистрисс Лилливик живут в одном доме с нами и в настоящую минуту сидят у нас, - продолжала мисс Сневелличи. - Неужели и это вас не прельстит?

-- Имея ваше приглашение, я не нуждаюсь ни в каких посторонних приманках, - галантно ответил Николай.

-- Не льстите пожалуйста!--пробормотала мисс Сневелличи, мило надув губки.

-- Каков верный рыцарь! - воскликнула мисс Ледрук.

На это мисс Сневелличи сказала, что мисс Ледрук "сумасбродная голова", а мисс Ледрук спросила мисс Сневелличи: "Отчего же ты так покраснела?", после чего мисс Сневелличи отхлопала по рукам мисс Ледрук, а мисс Ледрук - мисс Сневелличи.

-- Однако, господа, нам надо идти, - сказала мисс Ледрук, - а то бедняжка мистрисс Сневелличи подумает, что вы похитили её дочь, мистер Джонсон, и выйдет целая трагедия.

-- Ах, Лед, ну, можно ли такое говорить! - пролепетала в приятном смущении мисс Сневелличи.

Мисс Ледрук ничего не ответила, но, подхватив под руку Смайка, пошла с ним вперед, предоставив своей подруге и Николаю следовать за ними или не следовать, как им заблагоразсудится. А так как Николай при существующих обстоятельствах не слишком жаждал этого tête-à-tête с прелестной мисс Сневелличи, то и разсудил за блого последовать за ними немедленно.

Дорогой не было недостатка в темах для разговора, благодаря корзиночке, которую несла домой мисс Сневелличи и картонке, которую несла мисс Ледрук. И в корзиночке, и в картонке заключались те мелкия принадлежности театральных дамских костюмов, которые обыкновенно приносятся в театр по мере надобности. Николай настаивал, чтобы ему позволили нести корзинку, а мисс Сневелличи непременно хотела нести ее сама. Это повело к шутливой борьбе между ними, и Николай, улучив момент, завладел корзиночкой, а кстати и картонкой. Затем он сказал: "Мне до смерти хочется знать, что в этой корзинке" и сделал попытку заглянуть в нее, а мисс Сневелличи завизжала и объявила, что если только он увидит, что в корзинке, она упадет в обморок. За этим заявлением естественно последовала со стороны Николая другая попытка - заглянуть в картонку, а со стороны мисс Ледрук горячий протест, сопровождавшийся визгом. Засим обе дамы поклялись, что оне не сделают ни шагу, пока Николай не даст им слова не заглядывать ни в корзинку, ни в картонку. Поспорив сколько следовало, Николай пообещал умерить свое любопытство, и компания двинулась дальше в самом веселом настроении духа: дамы хихикали и визжали, не умолкая, и поминутно твердили, что никогда, никогда не встречали оне такого коварного человека.

Сокращая свой путь шутками и смехом, они и не заметили, как дошли до дома портного. В гостиной мисс Сневелличи оказалось целое общество. Кроме мистера Лилливика с супругой и мама мисс Сневелличи здесь был и её папа. Папа мисс Сневелличи был очень интересный господин, с орлиным носом, с необыкновенно белым лбом, курчавыми черными волосами, немного выдающимися верхними скулами и вообще весьма красивым лицом, только слегка прыщеватым, как будто от пьянства. Он имел широкия плечи, а на плечах потертый синий сюртук, застегнутый до подбородка, и был, что называется, молодец-мужчина. Как только этот папа увидел Николая, он засунул два пальца правой руки за средния пуговицы своего синяго сюртука, и левой грациозно подбоченился, как будто говоря: "Вот он - я! Посмотрим, что-то вы мне скажете, молодой человек".

танцовать, немножко фехтовать, немножко лицедействовать, словом, всего понемножку, но только понемножку. Он фигурировал во всех столичных театрах то в балете, то в хоре; по причине своей представительной фигуры играл гостей-генералов и нобльмэнов без речей, выходил в щегольском костюме на сцену под руку с какой-нибудь grande dame в коротенькой юбочке, и выходил всегда с таким видом, что при его появлении в партере зачастую раздавалось "браво!", потому что его принимали за одно из главных действующих лиц. Таков-то был папа мисс Сневелличи. Завистники взводили на него обвинение, будто он иногда поколачивал мама мисс Сневелличи. А мама мисс Сневелличи, до сих пор еще служившая танцовщицей, отличалась тоненькой, аккуратной фигуркой и остатками былой красоты, и в настоящую минуту сидела (как и танцовала в последнее время) на заднем плане сцены, по той причине, что для полного театрального освещения она уже устарела.

Николая представили почтенной чете но всем правилам этикета. Когда эта церемония была кончена, папа мисс Сневелличи (от которого, к слову сказать, несло ромом) торжественно заявил, что он весьма счастлив познакомиться с таким высоко даровитым актером.

-- Вы стяжали лавры на сценическом поприще, - прибавил он благосклонно. - Я не запомню такого триумфа, как ваш, с тех пор, как дебютировал в Кобурге мои друг мистер Главормелли. Видали вы его на сцене, сэр?

-- Нет, не случалось, - отвечал Николай.

-- Как, вы никогда не видели моего друга Главормелли?! Так значить вы не видели настоящого артиста. Если бы он был жив...

-- А, так он умер?

-- Да, сэр, он умер, но похоронен не в Вестминстерском аббатстве, к стыду своих современников. Он был... Ну, да, теперь все равно, кто он был. Он ушел в страну, откуда не возвращается ни один путник. Надеюсь, что его оценят там!

Высказавшись таким образом, папа мисс Сневедличи потер кончик носа ярко-желтым фуляром, давая понять почтенной компании, что воспоминания осилили его.

-- Давно мы с вами не видались, мистер Лилливик, - сказал Николай, подсаживаясь к этому джентльмену.--Как вы поживаете?

-- Прекрасно, сэр, как лучше и быть нельзя, - отвечал сборщик пошлин. - Ничто, я вам скажу, не сравнится с жизнью женатого человека.

-- В самом деле? - засмеялся Николай.

-- Поверьте, что так, - подтвердил торжественно мистер Лилливик. - Как вы ее находите сегодня? - спросил он шепотом, отводя своего собеседника в угол.

-- Прелестной, как всегда, - отвечал Николай, взглянув на бывшую мисс Петоукер.

-- В ней есть что-то такое... невыразимое, чего я больше ни в ком не встречал, - шептал восторженно сборщик. - Да вот хоть сейчас, взгляните вы на нее! Взгляните, как она берет этот чайник и ставит его на стол. Ну, что, разве не очарование?

-- Вы счастливец, - сказал Николай.

-- Ха, ха, ха! Нет, по правде, вы это действительно думаете?.. Ну, что ж, может быть, может быть, я думаю, вы правы... Одно скажу, будь я молодым человеком, я и тогда не мог бы ничего лучшого придумать. Вы сами не сделали бы лучшого выбора. А что, ведь, не сделали бы, признайтесь?

И, желая хорошенько закрепить свое мнение, мистер Лилливик подтолкнул Николая локтем в бок, захихикал, закашлялся и весь побагровел от усилий подавить обуревавшую его веселость.

Тем временем под верховным надзором всех дам были составлены вместе два стола (один высокий и узенький, драгой широкий и низкий) и накрыта скатерть. На одном конце этого сооружения появились устрицы, на другом сосиськи, а посредине щипцы для свечей и печеный картофель, который, впрочем, переезжал с места на место по мере надобности. Из спальни принесли два недостававшие стула. Мисс Сневелличи села во главе стола, мистер Лилливик - против нея, а Николай удостоился троякой чести не только сидеть подле мисс Сневелличи, но иметь своей соседкой справа мама Сневелличи, а своим визави папа Сневелличи. Короче говоря, он был героем вечера, и когда скатерть убрали и на столе задымилось нечто весьма похожее на пунш, папа Сневелличи встал во весь рост и предложил тост за дорогого гостя в красноречивом спиче, заключавшем такие трогательные намеки на его скорый отъезд, что мисс Сневелличи расплакалась и принуждена была удалиться.

-- Не обращайте на нее внимания, говорите между собой, как будто ничего не случилось, - зашептала мисс Ледрук, выглядывая из спальни, куда она исчезла вслед за подругой. - Когда она вернется, скажите, что все это с ней от усталости.

Произнося свою речь, мисс Ледрук так таинственно кивала, хмурилась и подмаргивала, что, когда она снова скрылась, притворив за собой дверь, за столом воцарилось гробовое молчание. Папа Сневелличи так страшно нахохлился, что сделался вдвое больше натуральной своей величины, затем обвел присутствующих грозным взглядом, многозначительно остановив его на Николае, и принялся опоражнивать стакан за стаканом, за каковым занятием и застали его дамы, когда всей гурьбой явились в столовую, подталкивая вперед мисс Сневелличи.

-- От усталости? Только от усталости? - переспросил с ударением папа Сневелличи.

-- О, да! Ради Бога не кричите и не волнуйте ее! воскликнули хором все дамы.

Спокойно выслушать такой ответ было нельзя: это уронило бы достоинство мистера Сневелличи, как человека и отца. Поэтому, не говоря худого слова, он набросился на несчастную мистрисс Сневелличи и потребовал, чтобы она объяснила, какой чорт ее дернул так дерзко ответить ему.

-- Ах, Господи, мой друг... - забормотала перепуганная мама Сневелличи.

-- Не смейте называть меня своим другом, сударыня! - оборвал ее папа Сневеличи.

-- Папа, перестаньте! - взмолилось мисс Сневелличи.

-- Что значит "перестаньте"? Что ты хочешь сказать, душа моя?

-- Не говорите таким тоном.

-- А почему? Желал бы я знать, кто смеет запретить мне говорить тем или другим тоном?

-- Никто, папа, конечно. Да никто и не думает вам запрещать.

-- А еслиб и думали, так остались бы с носом, - отрезал папа Сневелличи. - Я не стыжусь своих поступков. Меня зовут Сневелличи. Кому я нужен, тот может найти меня в Брод-Корте, Бау-Стрит, в те дни, когда я в Лондоне. А не застали дома, могут справиться обо мне в кассе театра. В театре-то меня, кажется, достаточно знают, чорт побери! Кто не видал моего портрета в табачной лавочке за углом? Обо мне писали в газетах. Моя известность началась не со вчерашняго дня. "Не говорите таким тоном" - скажите пожалуйста!.. Так знайте же: когда я увижу, что мужчина - все равно, кто бы он ни был, - играет чувствами моей дочери, я слов тратить не стану. Я и без слов сумею его удивить. Да, вот как я действую в таких случаях!

С последним словом папа Сневелличи три раза стукнул правым кулаком иго ладони левой руки, при помощи большого пальца и мизинца, показал нос своему неизвестному оскорбителю и залпом проглотил полный стакан пунша.

-- Вот как я действую в таких случаях! - повторил он внушительно.

У всех знаменитых людей есть свои слабости. Мистер Сневелличи - если говорить правду, - любил подвыпить, или - уж если говорить всю правду - он редко когда быль не пьян. У него было три стадии опьянения: стадия мании величия, стадия воинственного азарта и стадия влюбленности. Находясь при исполнении своих профессиональных обязанностей, он никогда не переступал за пределы первой стадии, в частном же кругу проявлял последовательно все три и притом с такою быстротой переходов, что нередко ставил втупикь людей, не имевших чести знать его близко.

Так было и теперь. Не успел мистер Сневелличи проглотить последний стакан пунша, как, в блаженном забвении только-что обнаруженных им симптомов сварливости, подарил присутствовавших лучезарной улыбкой и с большим одушевлением возгласил:

-- Господа, тост за дам, храни их Господь! Люблю я их, - прибавил мистер Сневелличи, обводя стол масляным взглядом. - Люблю всех то одной!

-- Ну, нет, сэр, не всех, - кротко поправил его мистер Лилливик.

-- Всех, сэр решительно всех! - повторил твердо пара Сневелличи.

-- Но ведь здесь присутствуют, как вам известно, и замужния дамы, - заметил мистер Лилливик.

Сборщик пошлин воззрился на присутствующих с выражением серьезного недоумения на лице, как будто говоря: "Что за безпардонный субъект!" и видимо немного удивился, не замечая в поведении своей подруги ни малейших следов негодования или гнева.

-- Долг платежом красен, - продолжал между тем папа Сневелличи, - я их люблю, а оне любят меня.

Казалось бы, довольно и одного такого признания, обличававшого полнейшее неуважение ко всяким нравственным обязательствам. Так нет же! Мистер Сневелличи... Ну, как бы вы думали, что он сделал? Он подмигнул открыто, ничем и никем не стесняясь, подмигнул правым глазом Генриетте Лилливикь.

В агонии своего негодующого изумления сборщик пошлин прирос к своему стулу. Если бы подмигнули Генриетте Петуокер, так и то было бы верхом неприличия; но подмигнуть Генриетте Лилливик!.. А пока мистер Лилливикь, весь обливаясь холодным готом, размышлял об этой возмутительной выходке, спрашивая себя, не во сне ли он все это видит, мистер Сневелличи повторил свое оскорбление. Да, он еще раз подмигнул супруге сборщика пошлин. Мало того: он кивнул ей, показав на свой полный стакан, давая понять, что пьет её здоровье, и, осушив его одним духом, послал ей... послал ей воздушный поцелуй! Мистер Лилливик вскочил со стула, шагнул к тому концу стола., где сидел папа Сневелличи, и навалился на него, буквально навалился, как куль. Мистер Лилливик был человек с весом; естественно поэтому, что, когда он навалился на м-ра Сневелличи, м-р Сневелличи свалился под стол. М-р Лилливик последовал за ним, а дамы завизжали.

-- Что с ними такое? С ума они сошли? - закричал Николай, в свою очередь, ныряя под стол, и, вытащив за ноги сборщика пошлин, он посадил его на стул, сложив пополам, точно чучело, набитое соломой.. - Ну, чего вы так распетушились? Какая муха вас укусила? - кричал он, задыхаясь.

Покамест Николай возился со сборщиком пошлин, Смайкь оказал ту же услугу мистеру Сневелличи, который уже не мог говорить и только смотрел на своего недавняго противника пьяными глазами.

-- Молодой человек, взгляните сюда, - говорил мистер Лилливик Николаю, показывая на свою удивленную жену. - Перед вами соединение чистоты и изящества. И такую-то женщину оскорбляют, топчут в грязь её чувства!

-- Господи, что он такое говорит! - воскликнула мистрисс Лилливик в ответь на вопросительный знак Николая. - Никто мне не сказал ни одного обидного слова.

-- Не сказал - это правда. Но разве я не видел, как он...

-- Ну, так что ж? - сказала мистрисс Лилливик. Неужели же, по твоему, никто не смеет даже смотреть на меня? Стоило выходить замуж, чтобы потом подчиняться всяким фантазиям!

-- Ты серьезно так думаешь? - спросил в отчаянии бедный супруг.

-- Серьезно ли! - повторила супруга с презрением. - Да ты должен на коленях просить у всех прощения за свою глупую выходку, - вот что я думаю!

-- Просить прощения, душенька! - пролепетал опешивший сборщик.

-- Конечно, конечно! - подхватили дамы хором. - Неужто вы воображаете, что мы первые не подняли бы голоса, если бы видели в этом что-нибудь неприличное?

-- Неужто вы воображаете, сэр, что оне не знают приличий, - заговорил тут папа Сневелличи, вступаясь за дамскую честь и, подтянув свои воротнички, он пробормотал что-то такое о подзатыльниках, по которым плачет чья-то голова, и о том, что, к сожалению, джентльмену приходится иногда сдерживать свои чувства из уважения к сединам.

Высказавшись в таком духе, папа Сневелличи сурово и твердо посмотрел на мистера Лилливика, затем, не спеша, поднялся с места и перецеловав по порядку всех дам, начиная с мистрисс Лилливик.

Несчастный сборщик жалобно взглянул на жену, точно хотел удостовериться, осталась ли в Генриетте Лилливик хоть какая-нибудь черточка Генриетты Петоукер, но, убедившись, что ничего не осталось, покорно вздохнул, униженно попросил извинения у всей честной компании и сел на свое место с таким разогорченным, с таким убитым и безнадежным видом, что, несмотря на всю его мелочность, на все его себялюбие и чванство, нельзя было без жалости смотреть на него.

Он распевал песню за песней, одну длиннее другой, хотя никто его об этом не просил, а в промежутках угощал общество своими воспоминаниями о пышных красавицах, питавших к нему нежную страсть. Многих из этих красавиц он даже называл по именам и пил за их здоровье, не упустив при этом случая поставить на вид почтеннейшей публике, что не будь он так безкорыстен, он разъезжал бы теперь в собственной карете четверней. Воспоминания папа Сневелличи не причиняли, повидимому, особенных терзаний мама Сневелличи, которая в это время с увлечением расписывала Николаю многочисленные совершенства и таланты своей дочери. Надо, впрочем, заметить, что молодая девица и сама с усердием радела в свою пользу, расточая перед молодым человеком самые неотразимые из своих чар, которым еще больше надбавляли цены искусные маневры мисс Ледрук. Но к удивлению, ничто не действовало на безчувственного Николая: памятуя неприятный прецедент с мисс Сквирс, он так строго следил за собой и так упорно не поддавался никаким обольщениям, что, когда он ушел, три дамы в один голос провозгласили его чудовищем безсердечности.

На другой день в свое время появились афиши и возвестили публике всеми красками радуги и буквами всевозможных фасонов и величин, что вечером мистер Джонсон будет иметь честь в последний раз выступить перед портсмутской публикой и что желающих посетить представление просят заранее запасаться билетами, так как в противном случае они рискуют остаться без мест (факт замечательный в истории театра, хотя и давно всеми дознанный: если вы хотите привлечь публику в ваш театр, вам следует сперва уверить ее, что ей ни за что туда не попасть, иначе все ваши старания останутся безплодны) .

Явившись вечером в театр, Николай не мог сначала понять, отчего на лицах всех актеров написано какое-то особенное, непривычное волнение. Но, прежде чем он успел спросить о причине этого факта, недоумение его разрешилось: к нему подошел Кромльс и сообщил ему взволнованным голосом, что в средней ложе первого яруса сидит антрепренер из Лондона.

-- Это все Феномен, поверьте, что так; я ни на минуту не сомневаюсь, что мы этим обязаны славе Феномена, - говорил мистер Кромльс, подтащив Николая к маленькой дырочке в занавесе, чтобы он посмотрел на лондонского гостя. - Смотрите, вон он, в длинном пальто и без воротничков... Этой девочке дадут десять фунтов в неделю, Джонсон, ни фартингомь меньше, или Лондон её не увидит. И если они хотят иметь ее у себя, они должны будут ангажировать и мистрисс Кромльс. Двадцать фунтов в неделю им двум. Или нет, лучше скажем так: если прикинуть еще меня с двумя мальчиками, так тридцать фунтов в неделю на все семейство огулом. Дешевле я не спущу. Пусть берут нас всех. Они должны на это пойти, если никто из нас не согласится разстаться с остальными. В Лондоне многие актеры так делают: предлагают гуртом всю семью, и это всегда удается... Так значить тридцать фунтов в неделю. Это дешево, Джонсон, чорт знает как дешево!

Николай согласился, что действительно очень дешево, и мистер Кромльс, угостив свой нос двумя огромными понюшками в видах успокоения своих взволнованных чувств, побежал сказать мистрисс Кромльс, что он окончательно порешил, на каких условиях они могут принять ангажемент в Лондон, и что он не спустит ни единого фартинга.

специально затем, чтобы посмотреть его или её игру, и все томились ожиданием и трепетали. Те, кто не выходил в первых явлениях, столпились за боковыми кулисами и вытягивали шеи, стараясь хоть одним глазком увидеть важного гостя. Другие, забрались в маленькия актерския ложи и смотрели на него с этой позиции. Один раз заметили, как лондонский антрепренер улыбнулся. Он улыбнулся оттого, что комический пейзан сделал вид, будто он поймал муху, в тот самый момент, когда мистрисс Кромльс произносила самый эффектный свой монолог. "Хорошо, голубчик, очень хорошо, - сказал мистер Кромльс, подступая с кулаками к комическому пейзану, когда тот вышел за кулисы. - Но знайте: мне вы больше не нужны. Чтобы к субботе вас не было в моей труппе!"

Не меньше занимал столичный гость и актеров, бывших на сцене. Для них не существовало зрителей, кроме одного, все они играли для лондонского антрепренера. Когда мистер Ленвиль, в порыве справедливого гнева, обозвал короля "безбожным злодеем" и затем, закусив свою правую перчатку, сказал в сторону: "Однако, я должен скрывать свои чувства", то вместо того, чтобы вперить мрачный взор в доску пола, ближайшую к рампе, как это полагается в таких случаях, он воззрился на лондонского антрепренера. Когда мисс Бравасса пела любовною песню своему возлюбленному, который в это время, согласно обычаю, стоял перед ней, держа обе руки наготове для дружеских рукопожатий между куплетами, они смотрели не один на другого, а на лондонского антрепренера. Мистер Кромльс, умирая в жестоких мучениях, умирал исключительно для него, и когда явились два стража, чтобы убрать его хладеющий труп, все видели, как он открыл глаза и посмотрел на лондонского антрепренера. Наконец, кто-то сделал открытие, что лондонский антрепренер заснул; вскоре после того заметили, как он проснулся и вышел из театра. Тогда вся труппа напала на несчастного комика, крича, что его шутовство было единственной причиной такого скандала, а мистер Кромльс повторил, что он не намерен держать его дольше и покорненеше просить его, не откладывая, искать себе другого места.

Для Николая вся эта история с антрепренером послужила некоторым развлечением. Мало интересуясь мнением великого человека, он радовался только одному, что тот ушел прежде, чем настал его черед выходить на сцену. Он играл в двух последних действиях, провел свою роль вполне добросовестно и, удостоившись "неслыханно благосклонного приема и небывалых апплодисментов от признательной публики" (как возвестили на другой день афиши, отпечатанные часа за два до начала спектакля), взял под руку Смайка и пошел домой спать.

На утро пришло письмо от Ньюмэна Ногса, очень коротенькое все перемазанное чернилами и очень таинственное. Ньюмэн писал, чтобы Николай немедленно, не теряя ни минуты, возвращался в Лондон; если возможно, чтобы к вечеру он был ужо там.

-- Я буду там сегодня же, - сказал Николай. - Бог мне свидетель, что я сидел здесь не по своей охоте. Я думал, что так будет лучше. Боюсь, что я напрасно медлил. Что там такое случилось?.. Смайк, друг мой, возьми мой кошелек. Уложи поскорей наши вещи, да расплатись с мелкими долгами, мы, может быть, еще поспеем к первому дилижансу. Я только сбегаю предупредить, что мы уезжаем, и сейчас же вернусь.

торопливо одеваться, а мистер Бульф, лоцман, наполовину вынул изо рта свою первую утреннюю трубку, так он был поражен.

Как только Николаю отперли дверь, он без всяких церемоний кинулся на лестницу и ворвался в гостиную первого этажа, где еще были спущены шторы. Два младшие Кромльса, как угорелые, вскочили со своей походной постели-дивана и стали натягивать платье, в полной уверенности, что на дворе еще ночь и что в соседнем доме пожар.

Николай так и не успел их разуверить, потому что в эту минуту появился сам антрепренер, которому он и объяснил в коротких словах, что произошли обстоятельства, требующия немедленного присутствия его в Лондоне.

-- Итак, прощайте, прощайте, - и, пожав руку мистеру Кромльсу, он выскочил в дверь.

Он был уже на середине лестницы, когда мистер Кромльс пришел, наконец, в себя. Выбежав на площадку, он прокричал ему вслед что-то такое об афишах.

-- Нет, этого хватит, не безпокойтесь, - сказал мистер Кромльс. - Но нельзя ли нам устроиться так, чтобы дать публике хоть еще один последний ваш выход?

-- Я не могу откладывать ни на минуту, - проговорил с нетерпением Николай.

-- Так не зайдете ли, по крайней мере, проститься с мистрисс Кромльс? - приставал антрепренер уже на подъезде.

-- Еслиб от этого зависело двадцать лишних лет мое жизни, я и тогда не стал бы медлить, - отвечал Николай. - Прощайте. Дайте пожать вашу руку. Благодарю вас от всего сердца за все... Ах, зачем я так долго здесь проболтался!

-- Обидно, очень обидно, - пробормотал мистер Кромльс, устремив задумчивый взор на тот угол, за которым он скрылся. - Еслиб он действовал на сцене так, как сейчас, какую кучу денег он мог бы заработать! Сцена - его призвание, это ясно. Он был бы мне очень полезен. Но это безшабашная голова, он сам не знает, в чем его счастье. Ах, молодость, молодость, как ты безразсудно отважна!

Мистер Кромльс был в философском настроении духа и, вероятно, разглагольствовал бы еще долго, если бы рука его не потянулась машинально к жилетному карману, где он обыкновенно держал свой пакетик с нюхательным табаком. Отсутствие кармана на том месте, где мистер Кромльс привык его находить, мгновенно заставило его вспомнить тот факт, что на нем нет жилета. Окинув быстрым взглядом свой костюм и заметив его черезчур откровенную простоту, он поскорее захлопнул дверь подъезда и удалился наверх поспешными шагами.

Смайк не терял времени в отсутствие Николая и, благодаря его стараниям, все было готово к отъезду. Они позавтракали на скорую руку и через полчаса уже явились в контору дилижансов, едва переводя дух от скорой ходьбы, так они боялись опоздать. Но так как до отхода дилижанса оставалось еще несколько минут, то Николай, взяв билеты, слетал в ближайшую лавку готового платья и купил Смайку пальто. Пальто было таких размеров, что пришлось бы впору хорошему крестьянскому парню из самых плечистых, но лавочник побожился (и, пожалуй, не без основания), что оно придется на всякого, и Николай покорно выложил деньги. Впрочем, будь это пальто вдвое шире, он и тогда взял бы его в своем нетерпении.

Захватив свою покупку, он бросился к дилижансу, который стоял уже на улице, готовясь тронуться в пут. Каково же было его удивление, когда, собираясь садиться, он вдруг почувствовал себя в чьих-то крепких объятиях. От неожиданности он едва устоял на ногах, и нельзя сказать, чтобы удивление его уменьшилось, когда он услышал голос мистера Кромльса, восклицавший: "Вот он, мой друг, мои дорогой друг!"

Но мистер Кромльс вместо ответа прижал его к груди еще крепче, восклицая: "Прощай, мой благородный юноша, мой рыцарь с львиным сердцем!"

Дело в том, что мистер Кромльс, никогда не упускавший случая заявить о себе публике, как о первоклассном артисте, явился провожать Николая с нарочитой целью разыграть с ним всенародно сцену прощания, и, дабы сильнее запечатлеть ее в умах зрителей, он в настоящую минуту осыпал молодого человека (к великому негодованию последняго) целым градом актерских поцелуев, - процедура, которая, как это всякий знает, производится при помощи очень простого приема, а именно: целующий кладет подбородок на шею предмету своей нежности и смотрит ему через плечо. Мистер Кромльс исполнил эту процедуру в высоко мелодраматическом стиле, выкрикивая в то же время самые раздирательные прощальные приветствия из пьес, какие только мог припомнить. Но этим дело не ограничилось: мистер Кромльс-старший проделал ту же церемонию со Смайком, а мистер Перси Кромльс в это время, с эффектно переброшенным через плечо стареньким камлотовым плащом, стоял подле в позе конвойного офицера, который дожидается конца прощанья двух преступников, чтобы препроводить их на эшафот.

Зрители этой сцены громко смеялись. Как только Николаю удалось вырваться из дружеских объятий, он тоже засмеялся, не видя лучшого выхода из своего положения, затем освободил ошеломленного Смайка, вскарабкался за ним на крышу дилижанса, послал оттуда воздушный поцелуй для передачи отсутствующей мистрисс Кромльс, и они покатили.