Наш общий друг.
Часть первая.
X. Супружеский договор.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Наш общий друг. Часть первая. X. Супружеский договор. (старая орфография)

X. Супружеский договор.

В доме Венирингов хлопоты. Совершенно зрелая молодая девица выходит замуж (с пудрою и с прочим) за совершенно зрелого молодого джентльмена. Она выходит за него из дома Венирингов, и Вениринги по этому случаю дают завтрак. Аналитический Химик, как бы по принятому правилу протестующий против всего, что делается в доме, упорно протестует и против этого брака; но его согласие в деле не есть необходимость.

Совершенно зрелая молодая девица - невеста с состоянием. Совершенно зрелый молодой джентльмен - жених тоже с состоянием. Он пускает свое состояние в обороты, и как аматер этого дела, ездит в Сити, присутствует в собраниях директоров и участвует в торговле акциями. Не имейте ни заслуг, ни репутации, ни образования, ни идей, ни манер - имейте только акции. Имейте достаточное число акций, чтоб имя ваше значилось большими буквами в списке директоров; разъезжайте но таинственному делу между Лондоном и Парижем, и будьте вели Откуда он? Акции. Куда он? Акции. Каковы его наклонности? Акции. Есть ли у него какие правила? Акции. Он может быть никогда и ни в чем не имел успеха, никогда ничего не придумал, никогда ничего не произвел - нужды нет, - "на все достаточно одного ответа: акции. О, могущественные акции! Высоко возносите вы эти кумиры, а нас, ничтожнейших червей, заставляете вопить и денно, и ночи о, будто под влиянием дурмана или опиума: - "Избавьте нас от наших денег, расточайте их, покупайте, продавайте нас, разоряйте нас, только мы молим вас займите место между сильными земли и жирейте на наш счет".

Пока Амур и Грации приготовляют Гименею светоч, долженствующий воспламениться завтра, у мистера Твемло ум помутился. Ему кажется, что совершенно зрелая молодая девица и совершенно зрелый молодой джентльмен, несомненно, самые старинные друзья Вениринга. Не опекун ли он их? Едва ли это возможно, потому что они старше его. Однакоже, Вениринг посвящен во все их тайны и много содействовал, чтобы заманить их к алтарю. Он даже сам однажды упомянул Твемло, как он сказал своей жене: "Анастасия, вот славная парочка!" Он также сказывал Твемло, что смотрит на Софронию Укершем (зрелую молодую девицу), как на свою сестру; а на Альфреда Ламмль (зрелого молодого джентльмена), как на своего брата. Твемло при этом спрашивает его, не был ли он в школе вместе с Альфредом? Он отвечал: "Несовсем". Не была ли Софрония усыновлена его матерью? Он отвечал: "Нет, нельзя сказать". Твемло прикладывал руку ко лбу и совершенно терялся.

Но две или три подели тому назад Твемло, сидя за газетами, за поджаренными гренками и за слабым чаем своим над конюшнею в Дьюк-Стрите, в Сент-Джемском Сквере, получил сильно раздушенную вензелевую записку от мистрисс Вениринг. Она убеждала любезного мистера Твемло, если он ничем особенно не занят, пожаловать к ней отобедать, вчетвером, с мистером Подснапом, и обсудить важное семейное дело. Последния три слова были дважды подчеркнуты и завершены знаком восклицания. Твемло, ответив: "Ничем не занят, и более чем рад," явился, и вот что последовало.

-- Любезный Твемло, - говорит Вениринг, - готовность с которою вы отозвались на безцеремонное приглашение Анастасии по истине любезна: это так похоже на старого, старого друга. Вы знакомы с нашим добрым другом Подснапом?

Твемло знает доброго друга Подснапа, когда-то причинившого ему такой конфуз. Он отвечает, что знаком и Подснап подтверждает. Повидимому, Подснап до того освоился в короткое время с Венирингом, что считает себя знакомым в его семействе много, много, много лет. Он с самою дружескою развязностью чувствует себя совершенно как дома, и став к камину спиной, изображает статуэтку Колосса Родосского. Твемло еще до этого замечал, хотя по своему обыкновению не совсем ясно, что все гости Венирингов заражаются фикцией Венирингов; но он и до сих пор еще не сознает, что и с ним произошло то же самое.

-- Наши друзья, Альфред и Софрония, - продолжал Вениринг, пророк под покрывалом, - наши друзья, Альфред и Софрония - конечно, вы этому порадуетесь, - дорогие наши друзья вступают в брак. Мы с женою видим в этом наше семейное дело и принимаем на себя все распоряжения; а потому я считаю первым своим долгом объявить об этом друзьям нашего семейства.

(Э! - думает Твемло, поглядывая на Подснапа, - значит, нас только двое; он второй).

-- Я надеялся, - продолжает Вениринг, - что леди Тишшис встретится у меня с вами; но на нее всегда такой большой запрос; она, к несчастно, отозвана.

(Э! - думает Твемло, блуждая глазами, - значит нас трое; сна третья.

-- Мортимера Ляйтвуда, - говорит далее Вениринг, - которого вы оба знаете, нет в городе; но он пишет, с своею обычною причудливостью, что так как мы просим его быть шафером жениха, то он не откажется, когда наступит день церемонии, хотя и не видит, какая тут может быть в нем надобность.

(Э! - думал Темло, закатывая глаза, значит нас четверо; он четвертый).

-- Бутса и Бруэра, - прибавляет Вениринг, - которых вы тоже знаете, я не пригласил сегодня, но держу их в запасе на этот случай.

(Значит, думает Твемло, закрыв глаза, нас шес... Но тут он изнемогает и в таком положении остается до конца обеда, когда Аналитик был приглашен удалиться).

-- Теперь мы приступим, - говорит Вениринг, к предмету, к настоящему предмету нашего совещания. Софрония, лишившись отца и матери, не имеет никого, кто бы выдал ее.

-- Мой любезный Подснап, этого нельзя. По трем причинам. Во-первых, потому что я не могу взять на себя так много, когда я должен иметь в виду столько почтенных друзей моего семейства. Во-вторых, потому что я не столько тщеславен, чтобы считать себя годным для такой роли. В-третьих, потому что Анастасия в этом случае несколько суеверна и не желает, чтоб я был у кого-нибудь посаженым отцом, пока наша малютка не подростет и не будет сама невестой.

-- Что же может случиться, еслибы ваш муж сделал это? - спрашивает Подснап у мистрисс Вениринг.

-- Любезнейший мистер Подснап, сознаюсь, что это очень глупо, по у меня какое-то инстинктивное предчувствие, что если Гамильтон выдаст кого-нибудь прежде нашей малютки, то ее никогда не выдаст.

Так отвечает мистрисс Вениринг, сложив раскрытые кисти рук так, что каждый из её орлиных пальцев принимает вид её орлиного носа, от которого их только и отличают новые с молоточка перстни.

-- Но, мой любезный Подснап, - говорит Вениринг, - у нас есть испытанный друг дома, на которого, - я надеюсь, Подснап, вы со мною согласитесь, - на которого приятная обязанность посаженого отца падает, так сказать, сама собою. Друг этот (слова произносятся, как будто бы компания состояла из полутораста человек) теперь между нами. Друг этот Твемло!

-- Действительно! - со стороны Подснапа.

-- Друг этот, - повторяет Вениринг с большею твердостью, - наш любезный и добрый Твемло. Вам же, мой дорогой Подснап, я не знаю, как приличнее выразить удовольствие, возбуждаемое во мне готовностью, с которою это мнение мое и моей Анастасии подтверждается вами, столько же близким и испытанным другом нашим, стоящим в гордом положении, я разумею, гордо стоящим в положении, или мне следует лучше сказать: поставившим Анастасию и меня в гордое положение тем именно, что сами вы стали в скромное положение крестного отца нашей малютки.

И действительно, Вениринг, крайне доволен, видя, что Подснап не проявляет ни малейшей зависти к возвышению Твемло.

И вот, спустя некоторое время, рессорная фура осыпает цветами крыльцо и лестницу дома Венирингов, а Твемло осматривает местность, где предстоит ему завтра разыгрывать важную роль. Он уже побывал в церкви и записал для памяти кой-какие замеченные в ней неудобства по указанию печальной вдовы-прислужницы, отпирающей церковные сиденья и страдающей от жестокого ревматизма в левой руке, впрочем согнутой добровольно, чтоб она могла служить в качестве кружки для сбора денег.

Но вот является Вениринг из библиотеки, где он, в часы созерцательного настроения, приковывает свой ум к затейливой резьбе и позолоте пилигримов, отправляющихся в Кантербери.

Он подает Твемло для прочтения статейку, приготовленную им в газеты, дабы оне могли протрубить фешенебельному миру как семнадцатого текущого месяца, в церкви Св. Иакова, преподобный Бланк-Бланк, при содействии преподобного Даш-Даша, сочетал узами брака Альфреда Ламмль, эсквайра из Сакквелл-Стрита, в Пиккадилли, с Софрониею, единственною дочерью покойного Горация Экершема из Иоркшира; и как прекрасная невеста была выдана из дома Гамильтона Beниринга, эсквайра из Стукконии, по благословении посаженым отцом её Мельвином Твемло, эсквайром из Дьюк-Стрита, близ Сент-Джемского Сквера, вторым кузеном лорда Снигсворта, из Снигсвортского Парка. Твемло, прочитывая статейку, как-то не ясно соображает, что если преподобный Бланк-Бланк и преподобный Даш-Даш не успеют, после этого первого знакомства с Венирингом, попасть в реестр самих дорогих, любезных и старинных друзей его, то им не кого будет, кроме самих себя, благодарить за это.

После этого является Софрония (которую Твемло во всю жизнь свою видел только два раза), чтоб отблагодарить мистера Твемло за принятую им на себя роль покойного Горация Экершема, эсквайра из Иоркшира. А после нея является Альфред (которого Твемло видел только раз в жизни), чтобы сделать то же самое и блеснуть своею, г.ъ некотором роде кондитерскою, наружностью, повидимому, более назначенною для вечерняго освещения, но попавшею на дневной свет только вследствие какой-то непростительной ошибки. После этого выходит мистрисс Вениринг с преизбытком орлиной важности во всей её фигуре и с полупрозрачными горбинками на душе, сходными с полупрозрачною горбинкой на её переносице, выходит "измученная хлопотами и ощущениями", как она сама об этом объявляет любезному своему мистеру Твемло, и только лишь немного подкрепленная рюмочкою ликера, поданного ей почти против её воли Аналитическим Химиком. Наконец, являются провожатые невесты, прибывшия по железным дорогам с разных сторон, будто партия очаровательных рекрутиков, навербованных сержантом налицо не присутствующим, и поступающая в Beниринговское депо, как в казарму незнакомцев.

Тут Твемло отправляется к себе домой в Дьюк-Стрит, близ Сент-Джемского Сквера, съедает тарелку супу и кусочек баранины и просматривать в молитвеннике обряд венчании, чтобы запомнить надлежащее место, где ему придется отвечать в качестве посаженого отца {В обряде венчания, по правилам английской церкви, священник, отобрав согласие жениха и невесты на брак, спрашивает: "кто выдает эту жену в супружество за этого мужа?" Родной или посаженый отец дает надлежащий ответ, и священник принимает из его рук невесту.}. Он грустит и скучает над извозчичьею конюшней; он ясно чувствует, что на сердце у него царапинка, сделанная самою очаровательною из всех очаровательных провожатых невесты. Бедный маленький кроткий джентльмен любил когда-то; по его милая не отвечала ему взаимностью (как это часто бывает). Он думает, что очаровательная провожатая невесты очень походит на его милую, какою она была во время оно (хотя она нисколько не походит); он уверен, что еслиб его милая не вышла за того, другого, из-за денег, а вышла бы за него по любви, то и он и она были бы счастливы (чего отнюдь не случилось бы), и он надеется, что она все еще продолжает питать к нему нежное чувство (хотя она забыла о самом существовании его). Задумавшись перед камином, он склоняет свою высохшую головку в свои высохшия ручки, ставит свои высохшия локотки на свои высохшия колени и грустит. "Нет очаровательницы, которая разделяла бы здесь со мною время", думает он. "Нет очаровательницы и в клубе! Пустыня, пустыня, пустыня, мой любезный Твемло!" И вот он забывается сном, и вот все члены его вздрагивают, будто от гальванического тока.

На другое утро эта страшная старая леди Типпинс (вдова покойного сэр Томаса Типпинса, возведенного по ошибке вместо кого-то другого в достоинство, рыцаря {Knight - титул степенью ниже баронета, не передаваемый в потомство.} Его Величеством королем Георгом III, который, совершая эту церемонию, всемилостивейше благоволил сказать: "Что, что, что? Кто, кто, кто? Зачем, зачем, зачем?") поступает в краску и лакировку для предстоящого интересного события. Леди Типпинс издавна слывет мастерицей живо описывать разного рода происшествия, и потому си необходимо быть пораньше у Венирингов, любезные мои, чтобы не пропустить ничего на предстоящей потехе. Вот она в шляпке и в платье; но где под этою шляпкой и под этим платьем, именуемыми её именем, скрываются остатки заподлинной женщины, то известно может быть только одной её горничной. Все внешния видимые оболочки её вы легко можете купить на Бонд-Стрите {Улица в Лондоне, где преимущественно производится торговля модными товарами.}, но уж если она раз спряталась в них, то как ни скальпируйте ее, как ни обдирайте, и ни оскабливайте, как ни делайте из нея двух леди Типпинс, вы все-таки не доберетесь до подлинного товара. У ней, у этой леди Типпинс, большой золотой лорнет в одно стеклышко, и сквозь него она обозревает все, что перед нею творится. Еслиб у ней был другой такой же лорнет, то он поддерживал бы ей другое веко и придавал бы лицу её больше симметрии. Но в её искусственных цветах дышит вечная юность, и реестр её обожателей полон.

-- Мортимер, негодный человек, - говорит леди Типпинс, - где же жених, порученный вашим заботам?

-- Честное слово, не знаю где, - отвечал Мортимер, - да и знать не интересуюсь.

-- Несчастный! Разве так следует вам исполнять свою обязанность?

-- Кроме того, что он будет сидеть у меня на носу и что мне придется быть его секундантом в одном месте предстоящого обряда, как бойцу на кулачном бою, я решительно не имею понятия, уверяю вас, в чем состоит моя обязанность.

Евгений тоже присутствует; но вид его показывает, что он как будто бы ждал попасть на похороны и обманулся в ожиданиях.

Место действия - ризница церкви Св. Иакова, где на полках множество старых пергаментных метрик, переплетенных, пожалуй, в кожи разных леди Типпинс.

красавцем, даже опасным; а Мортимер, в высшей степени всем недовольные, видя, что он подходит к нему, думает:

"Этот-то, должно-быть, и есть мой приятель, чтобы провал его взял!"

Ко входу подъезжают еще кареты, и вот все остальные деятели. Леди Типпинс становится на скамеечку, обозревает всех в лорнет и пересчитывает таким образом: невеста - сорок пять аккурат, тридцать пять шиллингов за ярд, вуаль пять фунтов, носовой платок даровой. Провожатые невесты, подобраны так, чтобы не затмили её; по этому самому оне и не молоденькия девушки; двенадцать с половиною за ярд, цветы куплены Венирингами; провожатая со вздернутым носом не дурна, но слишком выставляет свои чулки; шляпка три фунта с половиною. Твемло - добрейший человек, так счастлив, как будто бы дочь родную выдает; он даже разстроган, воображая, что так это и в самом деле. Мистрисс Вениринг - такого бархата и не видано, всего на ней будет тысячи на две фунтов стерлингов; точь в точь как ювелирное окно; её отец, верно, был ростовщиком, иначе откуда бы этим людям набрать всего этого? Остальные, все неведомые; сброд.

Обряд кончен, метрики подписаны, леди Типпинс выходит из священного здания в сопровождении Вениринга, кареты катятся в Стукконию лакеи с ленточками на плече и с цветами. Все едут в дом Вениринга; гостиные в его доме - верх роскоши. Там Подснапы ожидают счастливую чету: мистер Подснап - с своими головными щетками, взбитыми елико возможно; мистрисс Подснап, этот величавый игрушечный копь, величественно любезна. Тут же присутствуют Бутс и Бруэр и два другие буффера, каждый буфферь с цветком в петлице, с завитыми волосами и в перчатках, туго застегнутых. Все они как будто изготовились, в случае какого-нибудь несчастия с женихом, тотчас же заступит его место и обвенчаться. Тут же и тетушка невесты, ближайшая её родственница, вдова, нечто в роде Медузы, в чепце словно изсеченном из камня, бросающая на всех своих ближних окаменяющие взгляды. Тут же и поверенный невесты, словно откормленный масляною избоиной, деловой человек, в больших круглых очках - лицо всех интересующее. Вениринг обращается к этому поверенному, как к старинному своему другу (следовательно к седьмому, думает Твемло), и конфиденциально уводит его в оранжерею; это даст повод думать, что Вениринг такой-же поверенный, и что они оба удалились для окончательного совещания об имуществе невесты. Слышно даже, что буфферы, перешептываясь промеж себя, произносят: тридцать ты-сяч фун-тов! и так прищелкивают губами, что на ум невольно приходят самые вкусные устрицы. Неведомые гости, дивясь сами себе, что так близко подружились с Венирингом, набираются смелости, складывают на груди руки и начинают препираться с хозяином даже перед завтраком. В то же время мистрисс Вениринг, дерзка на руках малютку, разряженную как невеста, порхает между гостями и блещет разноцветными молниями, вылетающими из бриллиантов, изумрудов и рубинов.

Аналитический Химик между тем улаживает, не теряя своего достоинства, несколько размолвок, возникших между им и кондитерами, и докладывает, что завтрак готов. Столовая так же роскошна, как и гостиная; столы сервированы превосходно; все верблюды выведены, и все навьючены. Свадебный торт великолепен, украшен купидонами, сахарною глазурью и эмблематическими фигурами. Вепирит, прежде чем сойти вниз, выносит блестящий браслет и надевает его на руку невесты. Однакоже, никто, повидимому, не думает о Венирингах, их как будто считают за содержателя и содержательницу гостиницы, исполняющих свою обязанность по ремеслу, за столько-то с персоны. Молодые беседуют между собою, как это всегда между молодыми водится, а буфферы с систематическою последовательностью прикладываются к каждому блюду, как это всегда между ними водится; между тем как неведомые чрезвычайно радушно угощают друг друга шампанским. Но мистрисс Подснап, крутя свою конскую шею и важно раскачиваясь то вперед, то взад, имеет вокруг себя внимательных собеседников больше, чем мистрисс Вениринг, а мистер Подснап чуть не хозяйничает.

Другое плачевное обстоятельство заключается в том, что Вениринг, имея по одну сторону от себя пленительную леди Типпинс, а по другую - тетушку невесты, крайне затрудняется сохранить между ними мир и спокойствие. Медуза не довольствуется тем, что безпрестанно бросает окаменяющие взгляды на очаровательную Типпинс; она за каждым шутливым замечанием этого прелестного создания громко фыркает, что можно приписать или хронической простуде головы, или негодованию и презрению. Фыркание повторяется до того правильно, что, наконец, все общество начинает поджидать его; поджидание рождает моменты томительного молчания, отчего фырканье становится с каждым разом гораздо эффектнее. Каменная тетушка имеет еще обидную манеру отказываться от всех блюд, до которых дотрагивается леди Типпинс. Как скоро такое блюдо приближается к ней, она говорит вслух: "Нет, нет, нет, не желаю. Примите, пожалуйста!" Леди Типпинс, сознавая присутствие врага, раза два молодецки атакует его и наводить лорнет; но от непроницаемого чепца и фыркающого доспеха каменной тетушки отскакивает всякого рода оружие.

Дальнейшее неприятное обстоятельство заключается в том, что неведомые как будто бы сговорились между собою ни чему не удивляться. Их не изумляют ни золотые, ни серебряны) верблюды; они даже с некоторым презрением смотрят на изысканно выкованные вазы для охлаждения вина. Кроме того все они, повидимому, согласились делать намеки, хотя в неясных выражениях, что хозяин и хозяйка получать от завтрака очень порядочный барыш, и сообразно с этим они, то-есть неведомые гости, ведут себя как посетители гостиницы. Такой образ их действий нисколько не выкупается поведением провожатых невесты: оне, не интересуясь ею, нисколько не интересуются друг другом, и заняты, каждая в отдельности, нарядами присутствующих, стараясь удешевить их в своих собственных понятиях. Между тем утомившийся шафер жениха, погрузившись в спинку стула, как будто бы несколько скрашивает праздник тем, что с раскаянием при поминает все свои прошлые грехи в жизни. Разница между ним и его другом Евгением, также утонувшим в спинке стула, состоит в том, что последний как будто бы созерцает все будущие грехи, которые он намерен натворить - в особенности посреди окружающей его компании.

В таком положении дел все обычные церемонии идут и скучно, и вяло; великолепный свадебный торт, разрезанный прекрасною ручкой невесты, представляется несваримым для желудка. Как бы то ни было, все, что следовало сказать - сказано, все, что следовало сделать - сделано (при чем леди Типпинс, как следует, позевала, подремала и, наконец, проснулась, утратив сознание). Наступили поспешные сборы к брачному путешествию на остров Уайт. На улице гремит оркестр медных инструментов, и толпятся зрители. В виду этих последних враждебная звезда Аналитического Химика предопределяет ему и страдание, и посрамление: он, стоя у порога дома, чтобы почтить своим присутствием отъезд новобрачных, вдруг получает сильный удар в голову от налетевшого тяжеловесного башмака. Обувь эта, взятая на прокат у кондитерского чернорабочого одним из буфферов, подогретым шампанским и утратившим верность прицела, брошена из сеней вслед за отъезжавшею четою в виде доброго предзнаменования, по обычаю старины.

Все гости, оставшиеся по отъезде молодых, раскрасневшись от завтрака, как будто они захватили скарлатину целым обществом, снова вступают в пышные гостиные. Там неведомые злонамеренно пачкают ногами диваны и тщатся как можно более попортить великолепную мебель. Но вот леди Типпинс, совершенно недоумевая, считать ли ей нынешний день за третьяго дня или за послезавтра, или за один из дней чрез неделю, поморщат и отправляется домой; Мортимер Ляйтвуд и Евгений тоже померкают и уезжают; померкает и Твемло; но каменная тетушка просто уезжает: она отказывается померкнуть и остается до конца скала скалой. Наконец, постепенно выживаются из дому и неведомые, и затем все оканчивается.

Все кончилось, то-есть - в настоящее время. Но есть еще время в будущем; оно наступает недели через две, и застает мистера и мистрисс Ламмль в Шанклине, на песчаном берегу острова Уайта.

Мистер и мистрисс Ламмль несколько времени прохаживались на шанклинских песках; по отпечаткам их ног можно было бы догадаться, что они ходили не рука под руку, не по прямому направлению, и при том в дурном настроении духа. Она ковыряла перед собою зонтиком продолговатые ямочки на мокром песке; а он волочил за собою свою тросточку, будто опущенный хвост, по своей принадлежности к фамилии Мефистофеля.

-- И вы хотите мне сказать, Софрония, что...

Так начинает он после долгого молчания; но Софрония свирепо на него взглядывает и быстро к нему поворачивается.

-- Не навязывайте, этого мне, сэр. Я спрашивала, не хотите ли вы сказать мне, что...

Мистер Ламмль замолкает снова, и они идут по прежнему. Мистрисс Ламмль раздувает ноздри и кусает нижнюю губу. Мистер Ламмль сбирает свои имбирные бакенбарды левою рукой и, сведя их вместе, украдкой хмурится из густого имбирного куста на свою дрожавшую половину.

-- Хочу ли я сказать это! - с негодованием повторяет несколько времени спустя мистрисс Ламмль. - Навязывает мне! Какая малодушная нечестность!

Мистер Ламмль останавливается, выпускает из руки бакенбарды и смотрит на нее.

-- Какая - что?

-- Низость.

Он в два шага догоняет ее, идет с ною рядом и говорить:

-- Вы не то сказали. Вы сказали нечестность.

-- Так что ж, если и сказала?

-- Не "если", а вы действительно сказали.

-- Ну, сказала. Что из этого?

-- Что из этого? - говорит мистер Ламмль. - И у вас достает решимости говорить мне такия слова!

-- Достает, да! - отвечает мистрисс Ламмль, смотря на него с холодным презрением. - А я прошу вас сказать мне, сэр, как вы смели сказать мне то самое слово?

-- Я никогда ничего подобного вам не говорил.

Это было справедливо, а потому мистрисс Ламмль прибегает к женской уловке и говорит:

-- Мне все равно, что вы говорили и чего не говорили.

Пройдя еще немного и помолчав еще немного, мистер Ламмль прерывает молчание.

-- Вы все будете толковать свое. Вы присвоиваете себе право спросить, что я хочу сказать вам. Ну что же такое хочу я сказать вам?

-- Что вы имеете состояние?

-- Нисколько.

-- В таком случае вы женились на мне обманом?

-- Пусть будет так. Теперь объясните, что вы хотели сказать. Не хотите ли вы сказать, что вы имеете состояние?

-- Нисколько.

-- В таком случае вы вышли за меня обманом?

-- Если вы, гоняясь за богатством, были на столько недальновидны, что обманули сами себя, или если вы были столько жадны и корыстны, что охотно дозволили обмануть себя внешнею обстановкой, то виновата ли я в этом, искатель приключений? - спрашивает супруга с пущею суровостью.

-- Я разспрашивал Вепиринга; он сказал, что вы богаты.

-- Разве он не поверенный ваш?

фунтов годового пожизненного дохода. Кажется, есть еще сколько-то шиллингов или пенсов, если вы желаете знать подробности.

Мистер Ламмль взглядывает глазами далеко не нежными на подругу своих радостей и печалей и, начав что-то бормотать, тотчас же сдерживает себя.

-- Вопрос за вопрос. Теперь моя очередь, мистрисс Ламмль. Что дало вам повод считать меня за человека с состоянием?

-- Вы сами дали мне этот повод. Может быть вы отречетесь и не сознаетесь, что всегда показывали себя таким?

-- Но ведь вы тоже разспрашивали кого-нибудь. Скажите, мистрисс Ламмль, признание за признание - вы спрашивали кого-нибудь?

-- Но Вениринг столько же знает обо мне, сколько и об вас, или сколько его самого кто-нибудь знает.

Пройдя еще несколько, молодая вдруг останавливается и с запальчивостью говорит:

-- Я этого никогда не прощу Венирингам!

-- И я не прощу! - отзывается молодой.

и смеется надо ними. Еще недавно на коричневых утесах блестела золотистая поверхность, а теперь там только сырая земля. С моря долетает укорительный рев; отдаленные валы взбираются друг на друга, чтобы взглянуть на попавшихся в ловушку обманщиков и потешиться на их счет бесовски-радостными скачками.

-- Вы говорите я пошла за вас из выгод, - снова начинает мистрисс Ламмль суровым голосом; - неужели вы полагаете, что была какая-нибудь благоразумная возможность итти мне за вас ради вашей личности?

-- Тут опять-таки две стороны вопроса, мистрисс Ламмль. Как вы полагаете?

-- Вы сперва обманываете меня, а потом еще оскорбляете! - кричит молодая, тяжело вздымая грудь.

-- Совсем нет. Не я начал. Обоюдоострый вопрос быль ваш.

Цвет его лица превращается в мертвенно-бледный; около носа выступают зловещия пятна, как будто бы пальцы самого дьявола тронули ее тут и там в течение последних мгновений. Но у него есть сила самообладания, а у ней этого нет.

-- Бросьте его, - хладнокровно говорить он о зонтике: вы сделали его ни к чему негодным; вы кажетесь смешны с ним.

Она тут же во гневе называет его "отъявленным негодяем" и бросает изломанный зонтик, так что он, падая, ударяет его. Следы прикосновения пальцев белеют на мгновение еще больше; но он продолжает итти рядом с нею.

Она заливается слезами, называет себя самою несчастною, жестоко обманутою, позорно уничтоженною женщиной; потом говорит, что еслиб у ней достало решимости убить себя, то она непременно сделала бы это. Потом называет его подлым обманщиком. Потом спрашивает его: почему он, обманувшись в своих низких разчетах, не умертвит её своею собственною рукой при теперешних благоприятных обстоятельствах. Потом снова рыдает. Потом снова разражается гневом и что-то упоминает о мошенниках. В заключение она садится вся в слезах на камень и подвергается зараз всем припадкам своего пола. В продолжение этих припадков вышеупомянутые пятна на его лице появляются и исчезают то тут, то там, как белые клапаны флейты, по которой адский музыкант играет арии. Наконец, раскрываются его бледные губы, как будто бы он задыхался от быстрого бега. Однакоже, он не задохнулся.

Она сидит на своем камне и не обращает на него никакого внимания.

-- Встаньте, говорю я вам.

Подняв голову, она презрительно смотрит на него и повторяет: Вы мне говорите! В самом деле!

Она показывает вид, что не замечает, как он приковал к ней свои глаза в то время, когда она снова опустила голову; но вся фигура её свидетельствует, что она тревожно сознает это.

Уступая его руке, она стает, и они идут снова, но на этот раз обратившись лицом к месту своего жительства.

-- Мистрисс Ламмль, мы оба обманывали, и оба обмануты. Мы оба кусались, и оба укушены, и мы вместе попали в просак.

-- Вы искали во мне...

-- Перестаньте. Не будем говорить об этом. Мы

-- А что же я?

-- Вы? Я сказал бы и о вас, еслибы вы подождали минутку. Вы тоже обманулись в своих ожиданиях и представляете плачевную фигуру.

-- Оскорбленную фигуру!

-- Вы теперь довольно спокойны, Софрония, и можете понять, что вас нельзя оскорбить без того, чтобы не оскорбить и меня вместе с вами; а потому слова ни к чему не поведут. Припоминая прошлое, я удивляюсь, как мог я быть до такой степени глуп, что решился взять вас за себя, доверившись без разбора рассказам.

-- И вы, припоминая прошлое, дивитесь, как вы могли быть так, до такой степени... вы извините за выражение...

-- Конечно, извиню; на это столько причин.

-- До такой степени глупы, что пошли за меня, поверив рассказам без разбора. Но глупость сделана с обеих сторон. Я не могу от вас избавиться. Вы не можете избавиться от меня. Что же следует?

-- Я этого не скажу. Должно воспоследовать взаимное соглашение, и, я думаю, он нас выручит. Я разделю то, что хочу сказать вам (возьмите меня под руку, Софрония) на три части, для краткости и ясности. Во-первых, с нас довольно и того, что мы обмануты, и нам легче не будет, если узнают об этом другие. Согласимся хранить все дело между нами. Согласны вы?

-- Все возможно! Мы довольно хорошо прикидывались друг перед другом. Действуя заодно, разве мы не сумеем прикидываться перед светом? Во-вторых, мы в долгу у Венирингов и у всех остальных, и нам следует отплатить им желанием, чтоб их надули точно так же, как надули нас. Согласны?

-- Да, согласна.

приключений. То же самое многие люди. Поэтому, согласившись хранить нашу тайну, будем действовать сообща для осуществления наших планов.

-- Каких планов?

-- Всяких планов, от которых могут перепасть нам деньги. Под нашими планами я разумею наши общие интересы. Согласны?

Она, после непродолжительного молчания, отвечает: - Положим так. Согласна.

-- Решено сразу, как видите! Теперь Софрония еще полдюжины слов. Мы знаем друг друга совершенно. Не соблазнитесь же попрекнуть мне тем что вы знаете обо мне в прошлом, потому что ваше знание о моем прошлом сходственно с моим знанием о вашем прошлом, и вы, упрекнув меня, себя упрекнете; а я не хочу этого слышать. При установившемся между нами согласии лучше этого не делать. В заключение всего вот еще что: вы сегодня выказали мне свой характер, Софрония; впредь остерегайтесь выказывать его, потому что у меня у самого предьявольский характер.

Альфреда Ламмль, эсквайра, означали задуманный им план привесть в покорность его любезную супругу, мистрисс Альфред Ламмль, уничтожением в ней самомалейших остатков действительного или притворного самоуважения, то цель эта, как кажется, была достигнута с полным успехом. Печальное лицо совершенно зрелой молодой дамы нуждалось в немалой толике пудры в ту пору, как она шла, сопровождаемая своим супругом в блеске заходящого солнца, к обители своего блаженства.