Наш общий друг.
Часть первая.
XI. Подснаповщина.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Наш общий друг. Часть первая. XI. Подснаповщина. (старая орфография)

XI. Подснаповщина.

Мистер Подснап жил хорошо и стоял очень высоко во мнении мистера Подснапа. Начав с хорошого наследства, он женился на хорошем наследстве, разбогател чрезвычайно в Обществе Морского Застрахования и был совершению доволен. Он никогда не мог понять, почему каждый человек не совершенно доволен, и внутренно сознавал, что сам он представляет блестящий социальный пример человека, очень довольного большею частию вещей, а преимущественно самим собою.

Таким образом, счастливо сознавая свое собственное достоинство и свою важность, мистер Подснап решил, что все, что он отбросит в сторону, тем самым будет лишено своего существования и уничтожено. В этом способе избавляться от неприятностей была исполненная достоинства решительность, - не говоря уже о великом удобстве, - которая много содействовала возведению мистера Подснапа на высокое место в самодовольстве мистера Подснапа. "Я об том знать ничего не хочу! Я и толковать об этом не намерен! Я не допускаю этого!" Такими словами зачастую очищая мир от самых трудных проблем, мистер Подснап даже усвоил себе особенный размах правой руки от привычки отбрасывать проблемы за спину себе (и при этом, разумеется, лишать их существования), что всегда сопровождалось краскою в его лице, ибо такия проблемы оскорбляли его.

Мир мистера Подснапа не был очень обширный мир, в нравственном отношении, а также и в географическом. Мистер Подснап хотя и видел, что его собственное дела питалось торговлею с другими странами, однакоже, считал другия страны, во всем прочем, не более как ошибкою и погрешностью; а об их нравах и обычаях говорил решительно: "не английские!" и тут же - presto! - взмахом руки, с краскою в лице, откидывал их прочь. Его мир вставал в восемь, брился чисто-на-чисто в четверть девятого, завтракал в девять, отправлялся в Сити в десять, возвращался домой в половине шестого и обедал в семь. Понятия мистера Подснапа о свободных искусствах, можно было бы выразить следующим образом. Литература - крупная печать, почтительи-о описывающая вставание в восемь, бритье чисто-на-чисто в четверть девятого, завтрак в девять, отправление в Сити в десять, возвращение домой в половине шестого и обед в семь. Живопись и ваяние - бюсты и портреты профессоров, встающих в восемь, бреющихся чисто-на-чисто в четверть девятого, завтракающих в девять, отправляющихся в Сити в десять, возвращающихся домой в половине шестого и обедающих в семь. Музыка - почтительное исполнение пьес (без вариаций) на струнных и духовых инструментах, спокойно выражающих вставание в восемь, бритье чисто-на-чисто в четверть девятого, завтрак в девять, отправление в Сити в десять, возвращение домой в половине шестого и обед в семь. Ничто иное не дозволялось этим бродягам-искусствам, под опасением отлучения. Ничто иное не дозволялось ни в чем.

Будучи таким замечательно респектабельным человеком, мистер Подснап чувствовал, что на нем лежала обязанность принять Провидение под свое покровительство. Вследствие этого, он всегда с точностию знал виды Провидения. Люди низшого достоинства и менее уважительные никогда не могли бы знать этого в точности; мистер Подснап знал всегда в точности.

В этом, можно сказать, заключались главные пункты того верования, той школы, которые настоящая глава берет смелость назвать, по имени их представителя, Подснаповщиною. Они заключались в весьма тесных пределах так же, как собственная голова мистера Подснапа заключалась в его воротничках, и провозглашались с громкозвучною помпою, которая отзывалась скрипом собственных сапогов мистера Подснапа.

Была еще мисс Подснап. Это молодая на полозках игрушечная лошадка дрессировалась в искусстве величаво галопировать на манер её матушки, без поступательного движения вперед. Но высокая родительская выездка еще не была сообщена ей, ибо эта мисс была еще только малорослая барышня, с высокоподнятыми плечами, с унылым характером, с зябнущими локтями и с шероховатою поверхностью носа. Она, повидимому, лишь изредка, с пробегающим по коже морозцем, заглядывала из детства в полный возраст женщины и снова пряталась, испуганная и головным убором своей матушки, и всем видом с головы до ног своего батюшки, - пряталась подавленная мертвым грузом Подснаповщины.

Некоторого рода учреждение, существовавшее в уме мистера Подснапа и названное им "молодая особа", олицетворялось, можно сказать, в мисс Подснап, его дочери. Учреждение это было и неудобно, и взыскательно, ибо оно требовало, чтобы все существующее во вселенной приноравлялось к нему. Вопрос обо всем существующем состоял в том - не заставит ли оно покраснеть "молодую особу?" Неудобство же "молодой особы" заключалось в том, по мнению мистера Подснапа, что она всегда готова вспыхнуть без малейшей к этому надобности. Линии разграничения между крайнею невинностью молодой особы и самым виновным познанием многоопытного человека для него не существовало. Если поверить мистеру Подснапу на слово, то самые спокойные цвета - коричневый, белый, лиловый и серый - превращаются в красный для этого быка, именуемого "молодою особой".

Подсна мы жили в тенистом уголке, примыкавшем к Портман-Скверу. Они были люди такого рода, что непременно жили бы в тени, где бы ни жили. Жизнь мисс Подснап была, с минуты появления её на этой планете, тенистого сорта, потому что "молодая особа" мистера Подснапа, но всем вероятностям, не приобрела бы ничего хорошого от сближения с другими молодыми особами, и потому ей суждено было ограничиваться обществом не совсем соответствовавших ей, старших по летам личностей, да еще обществом массивной мебели. Воззрения мисс Подснап на жизнь имели угрюмый характер, потому что приобретались преимущественно из отражения жизни в родительских сапогах, в орехового и розового дерева столах, сумрачных гостиных и в старых гигантских зеркалах. Поэтому неудивительно, что в настоящее время, когда ее довольно часто торжественно прокатывали в парке, рядом с матушкою, в большом высоком желтом фаэтоне, она выставлялась из-за фартука словно будто на своей постельке сидела, тревожно смотря на окружающее и чувствуя поползновение спрятать свою голову под одеяло.

Мистер Подснап сказал мистрисс Подснап:

-- Джорджиане скоро восемнадцать.

Мистрисс Подснап согласила с мистером Подснапом:

-- Скоро восемнадцать.

Мистер Подснап сказал потом мистрисс Подснап:

-- Право, кажется, надобно пригласить кого-нибудь в день рождения Джорджианы.

Мистрисс Подснап сказала потом мистеру Подснапу:

-- Это даст нам возможность разделаться с теми, кто на очереди к приглашению.

Вследствие того-то и состоялось, что мистер и мистрисс Подснап просили семнадцать задушевных друзей своих сделать ум честь отобедать у них; а потом другими задушевными друзьями заменили этих первоначальных семнадцать задушевных друзей своих, которые, будучи прежде отозваны, отказались от чести отобедать у мистера и мистрисс Подснап. При этом мистрисс Подснап сказала об этих безутешных личностях, вычеркивая их карандашом из своего списка: "приглашались и долой". Так успешно мистер и мистрисс Подснап часто избавлялись от многих задушевных друзей своих и в таких случаях чувствовали значительное облегчение своей совести.

Впрочем, были у них еще другие задушевные друзья, которые хотя и не удостаивались приглашения к обеду, однакоже, имели право на приглашение пожаловать принять участие в паровой ванне жареной баранины в половине десятого вечера. Чтобы расквитаться с этими последними приятелями, мистрисс Подснап к своему обеду присоединила маленький ранний вечер и для этого заезжала в музыкальный магазин, чтобы заказать там хорошо устроенного автомата, который пришел бы к ней в дом играть кадрили.

Мистер и мистрисс Вениринг и их новобрачные были в чис^Ге приглашенных. Чудовищная солидность составляла характеристику столового серебра мистера Подснапа. Все было сработано так, чтобы казалось как можно тяжелее и занимало как Можно более места. Каждая вещь с самохвальством говорила: "Вот я перед вами, будто вся из свинца, во всем моем безобразии; а между тем, во мне столько-то золотников драгоценного металла по стольку-то за золотник. Не угодно ли переплавить меня? Тучный, пузатый средний сосуд, весь покрытый выпуклостями, происшедшими как бы вследствие волканического извержения, а не в видах орнаментации, говорил эту речь с невзрачной серебряной платформы по середине стола. Четыре серебряные виноохлаждающия вазы, каждая с четырьмя торчащими из нея головами, и каждая голова с большим кольцом в каждом ухе, передавали смысл той же речи вверх и вниз стола и сообщали его пузатым серебряным солонкам. Все огромные ложки и вилки, распяливали рты гостей как бы нарочно затем, чтобы впихнуть им тот же смысл поглубже в горло с каждым глотаемым куском.

долгих прений с самим собою, ибо он полагал, что весь европейский континент состоял в союзе, не на живот, а на смерть, против учреждения, именуемого "молодою особой". К этому джентльмену не только сам мистер Подснап, но и все остальные относились словно к какому глухому ребенку.

Мистер Подснап из деликатного снисхождения к обиженному судьбой чужестранцу, принимая его, представил свою супругу "Madame Pddsnap", а дочь свою как "Mademoiselle Podsnap" и намеревался даже прибавить "ma fille", но воздерживался от такого смелого намерения. Так как Вениринги были пока только еще одни на лицо из числа приглашенных, то он прибавил (снисходительно объясняющим тоном) monsieur Vey-nair-reeng и потом перешел в речь английскую.

-- Как вам правится Лондон? - спросил потом мистер Подснап с своего хозяйского поста, произнося каждое слово отдельно, так как будто бы он подносил что-то в роде порошка или микстуры глухому ребенку: - Лондон, Londres, Лондон?

Чужеземный джентльмен объявил, что Лондон поразил его.

-- Ведь велик, а? Велик? - сказал мистер Подснап, растягивая.

Чужеземный джентльмен находил его громадным.

-- И ведь богатый город, а? Богатый?

Чужеземный джентльмен находил его, без всякого сомнения, énormément riche.

-- Мы говорим Enormously Rich, - сказал мистер Подснап снисходительным тоном. - Наши английския наречия не оканчиваются на "mong", а eh" мы произносим так, как будто бы пред ним стоит "t". Мы говорим ричь.

-- Рич, - молвил чужестранный джентльмен.

-- Не находите, ли вы, - продолжал мистер Подснап с достоинством, - множество поразительных проявлений нашей Британской конституции на улицах столицы всего света, Лондона, Londres, Лондона?

Чужеземный джентльмен просил извинения: он не вполне понял вопрос.

-- Constitution Britannique, - объяснил мистер Подснап, как будто бы обучая в школе.

Чужеземный джентльмен сказал: - Mais, конечно. Я знаю ее.

В эту минуту сидевший на добавочном стуле, в конце стола, молодой желтолицый джентльмен, в очках, с шишкою на лбу, произвел общее смущение. Он громко проговорил: "Эске", и тут же замолк.

-- Mais oui! - сказал чужеземный джентльмен, обратившись к нему: - Est ce que? Quoi donc?

Но джентльмен с шикообразным лбом, разрешившись на это время всем, что было у него позади шишки, не сказал уже ничего более.

-- Я спрашивал, - сказал мистер Подснап, подбирая нить своей речи, - не заметили ли вы на наших улицах, на наших Рауму, сказать по вашему, каких-нибудь признаков, Tokens...

-- Знаки, - сказал мистер Подснап, - то есть видимости, следы.

-- Ах да! Следы of a orse - лошади? - спросил чужеземный джентльмен.

-- Мы произносим Horse, - сказал мистер Подснап снисходительно. - В Англии, Angleterre, Англии мы произносим "H" и говорим "Horse". Только низшие классы у нас говорят "Orse!"

-- Pardon, - сказал чужеземный джентльмен, - я вечно ошибаюсь!

-- Наш язык - сказал мистер Подснап, - труден, очень труден. Язык богатый, трудный для иностранцев. Не стану продолжать моего вопроса.

Но джентльмен с шишкой громко проговорил: "Эскэ!" и опять не сказал более и и слова.

-- Мой вопрос касался только, - объяснил мистер Подснап, с чувством достохвального приличия, - нашей конституции, сэр. Мы, англичане, очень гордимся нашею конституциею, сэр. Она дарована нам самим провидением. Никакая иная страна так не облагодетельствована как наша страна.

-- And ozer countries, - а другия страны? - начал-было чужеземный джентльмен, как мистер Подснап снова поправил его:

-- Мы не говорим Ozer; мы говорим Other. Тут буквы t и h. Этот остров осенен благословением, сэр, преимущественно пред всеми иными странами, какие бы оне там ни были. И если бы все здесь присутствующие были англичане, я сказал бы, добавил мистер Подснап, смотря кругом на своих соотечественников, и звуча торжественно своею темою, - что в англичанине соединяются скромность, независимость, самоответственность, твердость, при отсутствии всего, что может вызвать краску на щеках молодой особы; а это вы напрасно стали бы искать между другими нациями земли.

Окончив это краткое изъяснение, мистер Подснап вспыхнул в лице при одной мысли об отдаленой возможности, что какой-либо гражданин какой-нибудь иной страны вздумал бы присвоить себе эту характеристику. Затем, взмахом правой руки, швырнул он всю остальную Европу, со всею Азисю, Африкою и Америкою, не весть куда.

Все слушатели получили значительное назидание от этого слова, а мистер Подснап, чувствуя себя необыкновенно в ударе в этот день, развеселился и разговорился.

-- Не слыхали ли вы, Вениринг, - спросил он, - еще чего-нибудь о счастливом наследнике?

-- Ничего больше, - ответил Вениринг, - кроме того, что наследство передано ему окончательно в руки. Мне говорили, что в народе его зовут теперь "Золотым Мусорщиком". Кажется, я уж как-то говорил вам, что молодая девушка, жених которой был убит, - дочь одного из моих приказчиков.

-- Да, вы мне об этом говорили, - сказал Подснап. - Кстати, мне очень хотелось бы, чтобы вы рассказали все это снова, потому что тут прелюбопытное стечение обстоятельств: любопытно, во-первых, что первое известие об этом открытии было доставлено прямо к вашему обеденному столу (когда я был у вас), а, во-вторых, что один из служащих у вас людей так заинтересован в этом. Разскажитс-ка все как было.

Вениринг был более чем готов сделать это, потому что Гармо-ново убийство уже принесло ему много пользы: отличив его в обществе, оно доставило ему возможность приобресть еще около полдюжины с молоточка новеньких приятелей. Можно даже сказать, что будь еще один такой же счастливый случай, он удовлетворился бы совершенно по этой части. Поэтому, обратившись к одному из своих соседей, в то время как мистрисс Вениринг отнеслась к другому, он погрузился в рассказ и не прежде как спустя двадцать минут вынырнул из него с директором банка в своих объятиях. Между тем мистрисс Вениринг также нырнула в те же самые воды, вместе с корабельным клером, и вытащила его здрава и невредима за волосы. Потом мистрисс Вениринг рассказывала более обширному кружку, как она ездила к девхшке и как нашла ее действительно пригожею, и даже (если принять в соображение её положение в свете) очень представительною. Разсказ этот она сопровождала такою успешною работою своих пальцев с перстнями, что очень удачно поймала всплывшого генерала, и вместе с ним его супругу и дочь, и не только возстановила замиравшее в них жизненное отправление, но даже сделала их своими горячими друзьями.

Хотя мистер Подснап, в общем смысле, сильно не одобрял рассказов об утопленниках, как о предметах весьма опасных ланитам молодой особы, однакож, он имел, если можно выразиться, акцию в этом деле и был в нем как бы вкладчиком. А как выгода теперешняго рассказа была налицо, в видах воздержания всей компании от безмолвного созерцания вино охладительных ваз, то он и был доволен.

Между тем, наступило время для прибытия других гостей, которым был приготовлен буфет с паровою ванной жареной баранины, приправленной подливкою из-под дичи, так же с разными сластями и кофеем. Приглашенные купаться в паровой ванне подъехали; но они явились не ранее, как по заключении робкого автомата за металлическия полосы рояли, из-за которого он представлялся томящимся узником, засаженным в тюрьму из розового дерева. А вот и они, столь приятные и столь удачно подобранные друг к другу, мистер и мистрисс Альфред Ламмль - один весь блеск, другая вся довольство - оба, по временам обменивающиеся взглядами, будто партнеры за картами, играющие против всей Англии.

Молодежи было очень немного между купальщиками, потому что молодежи (за исключением, конечно, молодой особы) не существовало в принадлежностях Подснапщины. Плешивые купальщики, сложив руки, разговаривали с мистером Подснапом на предкаминном коврике; купальщики с расчссаными бакенбардами и со шляпами в руках вздыхали пред мистрисс Псдснап и потом отходили; бродячие купальщики разсматривали орнаментные шкатулки и чаши, как будто бы подозревая покражу со стороны Подснапов и надеясь найти что-нибудь такое, что было у них у самих покрадено; купальщицы нежного пола сидели молча, сравнивая плечи из слоновой кости. Все это время, как и всегда, бедная маленькая мисс Подснап, все слабые усилия которой (если она только делала какие-нибудь усилия), тотчас же подавлялись величавым раскачиванием деревянной лошади, её матушки, старалась держать себя как можно поодаль, чтобы не обратить на себя внимания и, казалось, считала в будущем многократные возвраты дня её рождения. Все присутствующие как будто бы понимали, что по тайному параграфу торжественных приличий Подснапщины об этом дне и говорить ничего не следует. Поэтому о годовщине рождения этой юной барышни и в помине не было; ее пропускали без внимания, как будто бы все соглашались, что ей, пожалуй, не зачем было и рождаться на свет.

Ламмли до того любили любезных Венирингов, что долго никак не могли отойти от этих превосходных друзей своих; но, наконец - может быть, явная улыбка со стороны мистера Ламмль, или тайное поднятие одной из его имбирных бакенбард, - во всяком случае наверно то или другое, - как будто бы сказало мистрисс Ламмль: "Что же вы не начинаете игры?" Она посмотрела вокруг, увидела мисс Подснап и, повидимому, спросив: "С той карты?" и получив в ответ: "Да", встала и подсела к мисс Подснап.

Разговору этому предстояло быть самым спокойным, потому что мисс Подснап трепетно ответила:

-- Ах! Право, с вашей стороны это очень любезно; но я боюсь, что не умею разговаривать.

-- Начнемте только, - сказала вкрадчивая мистрисс Ламмль, озаряясь приятнейшею из своих улыбок.

-- Ах, я боюсь, вы найдете меня очень скучною! Но вот мамаша разговаривает!

Это было ясно видно, потому что мамаша разговаривала в это время своим обычным голосом, изогнув голову и гриву, поводя глазами и раздувая ноздри.

-- Вы, может статься, чтение любите?

-- Да! По крайней мере, так себе, - отвечала мисс Подснап.

-- М-м-м-м-музыку? - Мистрисс Ламмль была до тога вкрадчива, что набрала в рот чуть не полдюжину мыслетей прежде, чем выговорила это слово.

-- У меня не достает силы играть, еслиб и могла. Вот мамаша играет.

(Точно таким же галопом, и с некоторым торжественным видом, будто что-то делает, мамаша, действительно, по временам раскачивалась за роялем).

-- Вы, конечно, любите танцы?

-- Ах, нет, не люблю! - сказала мисс Подснап.

-- Не любите? При вашей молодости и красоте? Вы, право, моя милая, удивляете меня.

-- Но я не могу вам сказать, - заметила мисс Подсна. после значительной нерешительности и после нескольких робких украдчивых взглядов на тщательно подобранное лицо мистрисс Ламмль, - как я любила бы танцы, еслиб была... Вы не станете об этом рассказывать? Не станете?

-- Душа моя, никогда!

-- Нет, вы не разскажете, я уверена. Я не могу сказать, как я любила бы танцы, еслибы мне привелось быть трубочистом на первое мая {Трубочистные участки в Лондоне и других городах Англии в первое число мая около которого оканчивается зимняя топка домов, ходят от крыльца к крыльцу с плясками и собирают вольную дань. Обычай этот почти вывелся.}.

-- Боже милостивый! - воскликнула в изумлении мистрисс Ламмль.

-- Ну вот! Я знала, что это удивит вас. Но вы не разскажете этого, нет?

на вас. Как бы я желала, чтобы мы стали искренними друзьями! Испытайте меня в качестве вашего искренняго друга. Согласны? Не думайте, что я брюзгливая замужняя старуха, моя дорогая; я только лишь на-днях замуж вышла; я, видите ли, и одета, как молодая. Что же такое о трубочистах?

-- Тс! Мамаша услышит.

-- Она оттуда, где сидит, не может слышать.

-- На это вы не полагайтесь, - сказала мисс Подснап голосом более тихим. - Видите ли, дело в том, что трубочисты утешаются танцами.

-- Значит, и вы также утешались бы, еслиб были из числа их?

Мисс Подснап значительно кивнула головою.

-- Следовательно, вы теперь ими не утешаетесь?

-- Ах, как это можно! - сказала мисс Подснап. - Теперь это такое страшное дело! Еслиб я была злая и сильная, то убила бы моего кавалера.

Такой взгляд на искусство Терпсихоры, практикуемое в общежитии, был до того нов, что мистрисс Ламмль посмотрела на свою юную приятельницу с некоторым удивлением. Юная же приятельница её, нервно перебирая пальцы, сидела, словно связанная сзади по рукам и как бы стараясь спрятать свои локти. Это утопическое старание (при коротких рукавах) всегда казалось главною и невинною целью её существования.

-- Это ужасно, не правда ли? - сказала мисс Подснап с выражением раскаяния на лице.

Мистрисс Ламмль, не совсем зная, что отвечать, расплылась взглядом улыбающагося ободрения.

-- Но танцы для меня пытка, - продолжала мисс Подснап, - и теперь, и всегда! Я боюсь всего, что страшно, а танцы так страшны! Никто того не знает, что я выносила у мадам Сотез, где меня учили танцевать и приседать пред гостями и другим ужасным вещам, или где по крайней мере старались меня выучить всему этому. Мамаша умеет все это.

-- Зато теперь, моя душенька, - сказала мистрисс Ламмль утешительно, - все это миновало.

-- Да, миновало, - ответила мисс Подснап, - но от этого не легче. Здесь хуже, чем у мадам Сотез. Мамаша была там, мамаша и тут; но папаши там не было, и гостей там не было, и настоящих кавалеров там не было. Ах, вот мамаша говорит с человеком, что за роялем! Ах, мамаша подходит к кому-то! Ах, я знаю она хочет подвесть его ко мне! Ах, пожалуйста, не подводите! Пожалуйста, не подводите! Пожалуйста, не подводите! Ах, отойдите прочь, отойдите прочь, отойдите прочь!

Эти благочестивые восклицания мисс Подснап произносила ст закрытыми глазами, закинув голову назад и прислонив ее к стене.

Но огр приближался под лоцманским руководством мамаши, и мамаша сказала: "Джорджиана, мистер Громпус", и огр вцепился когтями в свою жертву и унес ее в заколдованный замок, в первую пару. Затем унылый автомат, осмотревшийся на своей местности, заиграл безцветный и нестройный контрданс, и шестнадцать учеников Подснапщины исполнили фигуры: 1) Вставание в восемь и бритье чисто на-чисто в четверть девятого. 2) Завтрак в девять. 3) Уход в Сити в десять. 4) Приход домой в половине шестого 5) Обед в семь и в заключение grand chain {Grande chaîne, известная фигура в кадрили.}.

Пока это совершалось, мистер Альфред Ламмль (нежнейший из мужей) приблизился к стулу мистрисс Альфред Ламмль (нежнейшей из жен) и, наклонившись чрез его спинку, поиграл несколько секунд браслетом мистрисс Ламмль. Как тончайшую противоположность этой краткой воздушной игре, можно было бы заметить некоторого рода угрюмое внимание в лице мистрисс Ламмль, в то время, как она, приковав глаза к жилету мистера Ламмло, произносила несколько слове и получала в ответ какое-то наставление. Все это совершилось так быстро, как дыхание отходит от зеркала.

По вот grand chain заключился последним звеном, унылый автомат кончил, и все шестнадцать пустились попарно разгуливать между мебелью. Тут забавно проявилась неразумность огра Громпуса: это угодливое чудовище, думая сделать удовольствие для мисс Подснап, распространилось до крайних пределов возможности в перипатетическом рассказе о митинге, на который недавно сбирались любители стрельбы из лука {В Англии до сих пор существуют общества любителей стрельбы из лука, устраивающие годовые митинги для состязания на призы; а в Шотландии есть даже общество королевских телохранителей-лучников состоящее из членов высшей аристократии.}. Между тем его жертва, идя во главе процессии шестнадцати медленно кружившейся но комнате, как коловратная погребальная процессия, не поднимала своих глаз и только однажды украдкою взглянула на мистрисс Ламмль, с выражением величайшого отчаяния.

Наконец, процессия расплылась от неистового вторжения мушкатного ореха {На вечерах в Англии употребляются в виде освежительного напитка какое-нибудь красное вино, разбавленное теплою водою с сахаром и приправленное тертым мушкатным орехом.}, пред которым дверь гостиной быстро отскочила, как от пушечного ядра, и пока это благовонное вещество, распределившееся по многим рюмкам с окрашенною теплою водой, обходило общество, мисс Подснап возвратилась на свое место и села возле своей покой приятельницы.

-- Ах, какое счастие! - сказала мисс Подснап. Наконецъто это кончилось! Я надеюсь, вы не смотрели на меня?

-- Дорогая моя, почему же не смотреть?

-- А я скажу вам что-нибудь, что я про вас знаю, моя милая, - сказала мистрисс Ламмль привораживающим голосом: именно, вы без всякой надобности слишком застенчивы.

-- Мамаша не застенчива, - сказала мисс Подснап - Я ненавижу вас! Подите прочь!

Этот выстрел был тихонько направлен в отважного Громпуса, мимоходом подарившого ее заискивающею улыбкой.

-- Извините меня, моя любезная мисс Подснап, я почти... - начала было мистрисс Ламмль, по молодая девушка прервала ее.

-- Если мы собираемся сделаться искренними друзьями (я думаю, что мы уже и теперь друзья, потому что вы только одне заговорили со мной о дружбе), то постараемтесь не быть страшными. Мне уж и то довольно страшно, что я мисс Подснап: не зовите меня так, а называйте просто Джорджианою.

-- Милая Джорджиана, - начала вновь мистрисс Ламмль.

-- Благодарю вас, - сказала мисс Подснап.

-- Милая Джорджиана, извините меня. Я почти не вижу душа моя, почему незастенчивость вашей мамаши может служить причиною вашей застенчивости.

-- Неужели вы в самом деле этого не видите? - спросила лисс Подснап, дергая свои пальцы с безпокойством и украдчиво бросая взгляды, то на мистрисс Ламмль, то на пол. - Вы, может статься, правы.

-- Моя любезнейшая Джорджиана, вы слишком охотно уступаете моему бедному мнению. Да это даже, по правде сказать, и не мнение, душа моя, это только мое сознание в своей безтолковости.

-- Ах, нет, вы не безтолковы, - отозвалась мисс Подспап. - Я безтолкова; вы не заставили бы меня разговориться еслиб были безтолковы.

Легкое движение совести в виду достигнутой цели вызвало на лицо мистрисс Ламмль краску, от которой оно просияло еще более в ту минуту, как она улыбалась лучшею своею улыбкой дорогой Джорджиане и покачивая головой с приветливою игривостью, не потому, чтоб это что-нибудь значило, а потому только, что Джорджиане, повидимому, это нравилось.

-- Я вот что хочу сказать, - продолжала Джорджиана: - мамаша имеет в себе столько страшного, и папаша тоже имеет в себе столько страшного, да и везде столько встречается страшного, по крайней мере везде, где я нахожусь, а сама-то я совсем уж не страшная, то я и пугаюсь, то есть... я не могу хорошо выразиться... я не знаю, понимаете ли вы меня?

-- Совершенно, моя милая Джорджиана! - начала было мистрисс Ламмль с поощрительным лукавством, как вдруг молодая девушка откинула назад, опять к стене, голову и закрыла глаза.

-- Ах, вот мамаша опять стала страшная с кем-то, у которого в глазу стеклышко! Ах, я знаю, что она приведет его сюда! Ах, не подводите, не подводите! Ах, этот со стеклышком будет моим кавалером! Ах, что я стану делать!

На этот раз Джорджиана сопровождала свои восклицания топотом ног и находилась в крайне отчаянном положении. Но ей не было спасения от подведенного величественною мистрисс Подснап и иноходью ступавшого незнакомца, у которого один глаз был завинчен до совершенного исчезновения его, а другой вставлен в рамку за стекло. Незнакомец посмотрел вниз этим последним органом и, увидав мисс Подснап как бы на дне перпендикулярной шахты, вытащил ее на поверхность и иноходью увлек за собою. Тут узник за роялем заиграл другую кадриль, выражавшую тоскливые вздыхания его по свободе, те же шестнадцать исполнили прежния меланхолическия движения, и иноходцев повел мисс Подснап в прогулку между мебелью, как будто бы он выдумал что-то совершенно новое.

Между тем какой-то заблудший господин, мягкосердечный по наружности, прикочевав к предкаминному ковру и став между главами племен, собравшихся там на совещание с мистером Подснапом, вызвал и краску в лице, и взмах руки мистера Подснапа в высшей степени неучтивым замечанием по поводу нескольких человек, умерших недавно с голоду. Очевидно известие несвоевременное после обеда, не приспособленное к щекам молодой особы и притом в дурном вкусе.

-- Я не верю этому, - сказал мистер Подснап, отмахивая это обстоятельство за спину себе.

Смиренный человек боялся, что надобно этому поверить как делу доказанному, потому что было произведено следствие и имеется формальное донесение.

-- В таком случае они сами виноваты, - сказал мистер Подснап.

Человек мягкосердечного вида осмелился заметить, что из фактов видно, что как будто бы смерть была навязана виновным в этом деле, что как будто бы они в своем бедственном положении слабым голосом протестовали против этого, что они готовы были бы взять на себя смелость перетерпеть голод, еслибы могли, что они готовы были бы не умирать с голоду, еслибы мол:но было этим угодить всем и каждому.

-- Нет страны, - сказал мистер Подснап, сильно краснея, - нет в мире страны, сэр, где принимались бы такия меры относительно бедных, какие приняты в этой стране.

Мягкосердый человек соглашался с этим; но дело от этого становилось, может-статься, еще хуже, ибо показывало, что есть что-то неладное где-то.

-- Где? - спросил мистер Подснап.

Смиренный человек заметил, что хорошо было бы сделать попытку и весьма сериозную, чтоб открыть где.

-- А! - сказал мистер Подснап. - Легко сказать где-то, но не легко сказать где. Я, однакоже, вижу, куда вы метите. Я понял это с первых слов. Централизация. Нет. С моего согласия никогда. Не английское дело.

Одобрительный шопот пробежал между главами племен, как бы говоривших: "Вот вы его и подцепили! Держите же!"

А он и не знал (допустил о самом себе кроткий человек), что он метил в какую-нибудь - изацию. Он, сколько ему известно, вовсе не расположен к централизации или вообще к какой-нибудь изации. Но уж, конечно, такие случаи поражают его более, чем названия самые многосложные. Может ли он спросить, почему голодная смерть и небрежение должны быть делом английским?

-- Я полагаю вы знаете каково народонаселение Лондона, - сказал мистер Подснап.

Мягкосердый человек полагал, что знает, но полагал тоже, что оно решительно ничего бы не значило, еслибы существующие законы действовали во всей силе.

-- И вы знаете, - я по крайней мере надеюсь, что вы знаете, - сказал мистер Подснап со строгостью, - что Провидение судило, чтобы нищие всегда были на свете.

Мягкосердый человек надеялся, что он и это знает.

-- Очень рад слышать, - сказал мистер Подснап с грозным видом, - Очень рад слышать. Вперед вы будете осторожнее и не решитесь возставать против Провидения.

За эту фразу, - сказал мягкосердый человек, - он не возлагает ответственности на мистера Подснапа., и он, мягкосердый человек, никогда не отважится сделать что-либо столь невозможное, как возставать против Провидения; но...

-- Я должен отказаться от продолжения этого тягостного разговора. Он неприятен для моих чувств; он противен моим чувствам. Я сказал, что не допускаю таких вещей. Не мне мне, как бы намекая, что все это очень хорошо для вас), не мне осуждать пути Провидения. Я, как надеюсь, понимаю это хорошо и уже сказал, в чем состоят намерения Провидения. Кроме того, - сказал мистер Подснап... красный вплоть до своих головных щеток от сильного чувства личного оскорбления, - предмет этот крайне неприятен; скажу даже, это предмет отвратительный, такой предмет, о котором нельзя говорить в присутствии наших жен и молодых особ, и я... - Он заключил взмахом руки, и этим досказался выразительнее, чем словами: - И я стираю это с лица земли.

Ламмль. И кто же возле мистрисс Ламмль, как не мистер Ламмль, столько ее любящий?

-- Альфред, мой милый, это мой друг, Джорджиана. Моя милая Джорджиана, вы должны полюбить моего мужа наравне со мною.

Мистер Ламмль - очень рад, что ему так скоро представился случай быть отрекомендованным вниманию мисс Подснап. По еслибы мистер Ламмль был способен ревновать друзей своей дорогой Софронии, то он приревновал бы её чувствования в отношении к мисс Подснап.

-- Называйте ее Джорджианою, друг мой, - требовала его супруга.

-- В отношении... позволите?.. к Джорджиане.

как она увлечена и очарована, - позвольте еще раз? - Джорджианою.

Предмет этого комплимента сидел в значительном смущении, принимая его и потом обратившись к мистрисс Ламмль, сказал в крайнем замешательстве:

-- Я удивляюсь, за что вы меня полюбили! Я право не могу понять.

-- Милая Джорджиана, за вас самих. За то, что вы отличаетесь от всех вас окружающих.

-- Это, может статься, потому, что и я полюбила вас за то, что вы отличаетесь от всех, кто меня окружает, - сказала Джорджиана с радостной улыбкой.

-- Искренние.

-- Спокойной ночи, моя душа!

Она успела приобресть власть над запуганною девочкой, на которой остановила улыбающиеся глаза свои, ибо Джорджиана придержала её руку в то время, как притаенным и полуиспуганным голосом сказала ей в ответ:

-- Не забывайте меня, когда уедете, и приезжайте опять поскорее. Спокойной ночи!

они угрюмо разсаживаются по углам своей каретки. Но это, конечно, зрелище закулисное, которого никто не видал, и, как предполагалось, никто и не должен был видеть.

Несколько больших тяжелых экипажей, построенных по образцу столового серебра Подснапа, увезли тяжеловесных гостей, менее драгоценные гости убрались каждый но своему, и все столовое серебро мистера Подснапа было уложено спать. В то время, как мистер Подснап, обратившись спиною к камину гостиной, приподнимал свои воротнички и охорашивался, как истый петух среди курятного двора, ничто не могло бы изумить его, как известие о том, что мисс Подснап и всякая другая молодая особа хорошей фамилии и хорошого воспоминания не могут быть ни прибраны подобно столовому серебру, вы куплены подобно столовому серебру, ни полированы подобно столовому серебру, и что их нельзя ни считать, ни взвешивать, ни оценивать, подобно столовому серебру; что молодые особы могут, по всем вероятностям, иметь болезненную пустоту в сердце, которую необходимо наполнить чем-нибудь более юным, чем столовое серебро, и менее монотонным, чем столовое серебро; что мысли молодых особ могут решиться на попытку выбраться из страны, ограниченной ст. севера, с юга, с востока и с запада, столовым серебром: - все это показалось бы ему такою чудовищною фантазией, которую он тотчас же швырнул бы от себя в пространство. Это, может статься, происходило оттого, что краснеющая молодая особа мистера Подснапа вся состояла, так сказать, из щеки; между тем, как есть возможность существования молодых особ с организациею несколько более сложною.

Ну, что еслибы мистер Подснап, оправляя свои воротнички, мог слышать, как его называли негодяем в некотором кратком разговоре, происходившем между мистером и мистрисс Ламмль из противоположных углов их маленькой кареты, катившейся домой:

-- Можно ли мне спать, сэр?

-- Разве я не была внимательна к тому, что вы мне говорили? Я весь нынешний вечер только и делала, что внимала вам.

-- Будьте внимательны, говорю вам (повышенным голосом) к тому, что я хочу сказать. Держитесь ближе к этой глупой девчонке. Прижмите ее под палец. Вы взяли ее в руки, так не выпускайте же. Слышите?

-- Слышу.

-- Я предвижу, тут можно деньги нажить; да кроме того спустить этого негодяя с ходулей. Мы, как вы знаете, должны деньги один другому.