Наш общий друг.
Часть первая.
XVI. Питомцы.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Наш общий друг. Часть первая. XVI. Питомцы. (старая орфография)

XVI. Питомцы.

Принимаясь за дело, секретарь не терял времени; его бдительность и аккуратность скоро наложили свою печать на дела Золотого Мусорщика. Горячая настойчивость, с которою он вникал со всех сторон в каждое дело, поручаемое ему хозяином, была таким же специальным свойством его, как и быстрота в исполнении. Он не довольствовался никакими осведомлениями и объяснениями из вторых рук, но старался сам завладеть каждым дедом, какое только поручалось ему.

Однако, был один элемент в поведении секретаря, примешивавшийся ко всему остальному, который мог бы возбудить недоверие в человеке более сведующем в людях, чем Золотой Мусорщик. Секретарь был так далек от излишней любознательности и навязчивости, как только мог быть секретарь, но при всем этом только полное понимание всех дел его доверителя в совокупности могло удовлетворить его. Скоро стало явно (но тому знанию, которое он выказал), что он был в той конторе, где записывалось Гармоново завещание, и прочел его. Он предупреждал соображения мистера Боффина о том, надо ли познакомить его с тем или другим обстоятельством, показывая, что он уже знает и понимает это обстоятельство. Он ничуть но пытался этого скрыть, и, казалось, был очень доволен тем, что существенная доля его обязанности состояла именно в том, чтобы по всем пунктам приготовиться к наиполнейшему отправлению этой обязанности.

Это могло бы, повторяем, возбудить некоторое смутное недоверие в человеке, более знающем свет, чем Золотой Мусорщик. С другой стороны, секретарь был благоразумен, скромен и молчалив, хотя делами занимался с таким рвением, как будто они были его собственные. Он не выказывал склонности вмешиваться в денежные распоряжения или к выбор людей, но видимо предпочитал предоставлять то и другое мистеру Боффину. Если он и добивался какой-нибудь власти в своей ограниченной сфере, так разве только власти знания, - власти, истекавшей из совершенного знания вверенного ему дела.

Как на лице секретаря было какое-то безыменное облачко, так точно и во всей его манере была какая-то неизъяснимая тень. Не то, чтоб он был конфузлив, как в тот вечер, когда он впервые очутился посреди семейства Вильфера: теперь он, говоря вообще, не конфузился; однако, что-то оставалось. Но то, чтоб он дурно держал себя, как тогда: теперь он держал себя очень хорошо, скромно, предупредительно, однако, что-то оставалось. Много раз было писано о людях, которые подвергались жестокому заключению или пережили страшную катастрофу, или, побужденные самосохранением, убили безоружное, подобное себе существо, что воспоминание об этом никогда не сглаживалось во всей их манере до самой смерти. Не было ли и здесь такого же воспоминания?

Он устроил себе временную контору в новом доме, и все шло, как нельзя лучше под его рукою. Было только одно странное исключение. Он явно отказывался от сношений со стряпчим мистера Боффина. Раза два или три, как только оказывался к тому малейший повод, он представлял самому мистеру Боффину вступать в эти сношения. Вскоре уклончивость эта так курьезно стала бросаться в глаза, что мистер Боффин заговорил с ним насчет этой странности.

-- Это правда, - согласился секретарь. - я бы желал, чтобы это мимо меня шло.

Нет ли у него личного нерасположения к мистеру Ляйтвуду?

-- Я с ним не знаком.

Не понес ли он каких неприятностей от судебных процессов?

-- Не более других, - был краткий ответ.

Не предубежден ли он против всей природы законников?

-- Нет. Но пока я занимаюсь у вас, сэр, лучше бы уволит меня от посредничества между законником и его клиентом. Впрочем, если вы этого требуете, мистер Боффин, я готов уступить. Но я счел бы за большую милость, если бы вы этого не требовали от меня без крайней надобности.

Нельзя сказать, чтобы в этом была крайняя надобность, ибо у Ляйтвуда в руках не было никаких дел, кроме бесконечно длившагося дела о неоткрытом преступнике и еще по покупке дома. Все прочия дела, которые должны были бы перейти к нему, теперь заканчивались у секретаря, под управлением которого они шли гораздо скорее и удовлетворительнее, чем могли бы идти, попав в область юного Блейта. Золотой Мусорщик вполне постигал это. Даже дело, бывшее на ближайшей очереди по части розысков преступника, весьма мало требовало личных сношений секретаря со стряпчим, ибо смысл его состоял в следующем: так как смерть Гексама лишила труд "честного человека", трудившагося в поте лица, барышей, то честный человек плутовски уклонился от проливания напрасного пота, сопряженного с тем, что на языке практических юристов зовется: "прошибать каменную стену присягою". Итак, этот новый свет мелькнул было и тотчас-же исчез. Но пересмотр старых фактов привел кого-то из заинтересованных в деле людей к мысли, что не дурно бы прежде, чем сложить эти факты на мрачные полки, вероятно уже на веки, не дури о было бы убедить или заставить некоего мистера Юлия Гандфорда явиться к допросу. А так как всякий след мистера Юлия Гандфорда был потерян, то Ляйтвуд и отнесся к своему клиенту за полномочием отыскивать его чрез публичные объявления.

-- Письмецо бы к Ляйтвуду написать, Роксмит. Или и это вам тоже не но нутру?

-- Ничуть, сэр.

-- Так может вы черкнете ему строчки две, и скажете, что он волен делать, что ему угодно. Не думаю, чтоб это удалось.

-- Не думаю, чтоб это удалось, - повторил секретарь.

-- Все-таки он волен делать, что угодно.

-- Сейчас же напишу. Позвольте поблагодарить вас за такое внимательное снисхождение к моему нерасположению в этом случае; может-быть, оно покажется вам менее странным, если я признаюсь сам, что хотя и не знаю мистера Ляйтвуда, но он пробуждает во мне неприятное воспоминание. Не его ш:на; он не заслуживает никакого порицания и даже не знает моего имени.

мистером Мортимером Ляитвудом, в видах содействовать правосудию, и назначалась награда тем, кому известно местопребывание его, и кто сообщит таковое вышереченному мистеру Ляйтвуду, в контору его в Темпле. Каждый день в течение шести недель объявление это печаталось во главе всех газет, и каждый день в продолжение шести недель секретарь, видя его, говорил про себя тем же тоном, как сказал своему хозяину: "не думаю, чтоб это удалось".

В числе начальных его занятий видное место занимал розыск того сироты, которого желала мистрисс Боффин. С самых первых пор он выказывал особенное желание понравиться ей, и зная, что она принимает этот предмет к сердцу, заботился о нем с неутомимым участием и спешностью.

Мистер и мистрисс Мильвей нашли этот поиск довольно трудным. Иной сирота и подходил бы, да был не того пола, (что большею частию и случалось), а то слишком в летах, иль очень юн, или очень болезнен, или уж очень грязен, или уж очень к улице привык, или слишком склонен к побегу; а то случалось так, что нельзя было совершить эту филантропическую сделку иначе, как куплей сироты. Ибо, едва становилось известным, что некто ищет сироту, тотчас откуда то брался преданный друг сироты и оценивал его голову.

Внезапность, с которою повышался курс на сирот, не имела примера в самых сумасшедших колебаниях биржи. В девять часов утра, например, сиротка, занимаясь приготовлением пирога из грязи, стоил на пять тысяч процентов ниже нарицательной цены, а в полдень (когда на него являлся спрос) поднимался до пяти тысяч процентов свыше. Рынок становился попри тем разнообразных ловких проделок. Фальшивые фонды пускались в обращение. Родители отважно выдавали себя за покойников и приводили с собою сирот своих. Запасы настоящих сирот потаенно скрадывались с рынка. Как только эмиссары, нарочно для того разставленные, возвещали, что мистер и мистрисс Мильвей появлялись в задних переулках {Court, двор, это в Лондоне непроездные узенькия улицы, позади проездных улиц, проходы занимаемые рабочим людом, выстланные плитами; они постоянно наполнены играющими ребятишками.}, запасы сирот мгновенно прятались, и видеть этот товар можно было разве только на условия поставить галлон пива сводчику. Страшные колебания происходили, когда обладатели этого товара, сначала притаившись, вдруг потом выбрасывали на рынок разом целую дюжину сирот. В основе всех этих операций был принцип барыша и наживы, а об этом-то принципе и не догадывались мистер и мистрисс Мильвей.

Наконец, преподобным Франком Мильвеем получены были вести об очаровательном сироте, находящемся в Брентфорде. У одного из его покойных родителей (бывших его прихожан) была бедная вдовая бабка в этом милом городке, и она-то, мистрисс Бетти Гигден, с материнскою заботливостью выходила сиротку, но не имела средств содержать его.

Секретарь предложил мистрисс Боффин на выбор либо послать его для предварительного осмотра сироты, либо съездить самой, чтобы лично и за один раз составить себе мнение. Так как мистрисс Боффин предпочла последний способ, то в одно прекрасное утро они сели в наемный фаэтон, взяв с собою сзади головастого молодого человека.

Жилище мистрисс Бетти Гигдень не так-то легко было отыскать, ибо оно запуталось в таком лабиринте закоулинил" грязного Брентфорда, что они оставили экипаж у вывески Трех Сорок и отправились на поиск пешком. После многих разспросов и неудач, им указали в переулке крошечный коттедж, с отворенною дверью, которая была загорожена доской; перевесясь через эту доску, джентльмен самого нежного возраста удил грязь безголовою деревянною лошадкой на шнурке. В этоуе юном спортсмене, отличавшемся круглою, курчавою, русою голивой и здоровым видом, секретарь предугадал сироту. По несчастию, в то время, как они ускорили шаг, случилось, что сирота, в жару момента, потерял чувство личного самосохранения, перекувырнулся и шлепнулся на улицу. Будучи круглым сиротой, он покатился и скатился в подосток прежде, чем они могли подоспеть. Из водостока он был спасен Джоном Рокгмитом, и таким образом первая встреча с мистрисс Гигден была ознаменована тем неловким обстоятельством, что они завладели, можно бы с первого взгляда сказать - незаконно завладели сиротою, держа его вниз головою, которая побагровела в лице. Доска же поперек входа, действуя западней на ноги выходящей мистрисс Гигдень, равно и на ноги входящих млстрисс Боффин и Джона Роксмита, значительно увеличила затруднительность положения, которому крики сироты сообщали весьма мрачный и жестокий характер. Сначала невозможно было объясниться но тому случаю, что у сироты "дух сперся". Это выразилось оцепенением, свинцовою бледностью и мертвым безмолвием, в сравнении с которым крики его были прелестною музыкой. Но по мере того, как он приходил в себя, мистрисс Боффин рекомендовалась, и улыбающийся тихий мир возвратился в дом мистрисс Бетти Гигден. Дом оказался небольшим помещением с большим катком; у ручки этой махины стоял долговязый парень, с весьма небольшою головой и открытым ртом несоразмерной величины, который, казалось, помогал глазам его таращиться на посетителей. В уголку, под катком, на паре скамеек, сидели двое малюток: мальчик и де очка. Иногда долговязый парень, переставая таращить глаза, пускал каток: страшно было видеть, как он устремлялся на эти две невинности, подобно стенобитной махине, предназначенной для истребления их, и безвредно отходил назад, приблизившись на палец к их головкам. Комнатка чиста и опрятна, с кирпичным полом, в одно окно, с ромбическими стеклами, с юбкой у камина, с веревками, протянутыми от пола до верху окна, по которым к предстоящему времени года должны вырости красные бобы, если судьбы будут благоприятствовать. Но как бы ни благоприятствовали судьбы Бетти Гигден в прошлые времена года но части бобов, оне не слишком баловали ее по части денег. Легко было заметить, что она бедна. Мистрисс Бетти Гигден была одною из тех старых женщин, которые, будучи вооружены неукротимою волей и сильным сложением, борются долгие годы, хотя каждый год приходил с своими новыми сокрушительными ударами, как свежий борец против нея, уже истомленный боем. Она была энергическая старушка, с большими темными глазами и решимостью в лице, по совершенно доброе создание. Она была по но логике разсуждающая женщина, по Бог милостив, и сердца зачтутся на небесах в такую же цену, как и головы.

-- Так точно! - сказала она, когда приступили к делу. - Мистрисс Мильвей была так добра, писала ко мне, сударыня, и я просила Слякоть прочесть. Славное письмецо было; да и она-то ласковая леди.

Посетители поглядели на долговязого парня, который еще шире таращил рот и глаза, как бы указывая этим, что он-то самая Слякоть и есть.

-- Потому сама-то я, видите ли, - сказала Бетти, - не так-то разбираю рукописное, хоть и могу читать Ветхий и Новый Завет и всякое печатное. И газеты люблю. Может вы не поверите, а Слякоть отлично читает газеты. Он читает полицейския дела на разные голоса.

Посетители сочли необходимым из вежливости взглянуть на Слякоть, который, глядя на них, внезапно закинул голову, распялил рот до крайней широты и громко захохотал. При этом обе невинности, которых мозги были в явной опасности от катка, захохотали, и мистрисс Гигден захохотала, и сирота захохотал, а там и посетители захохотали.

Тут Слякоть, казалось, в припадке рабочей мании или бешенства, завертел ручкой катка и пустил его против голов двух невинностей с таким треском и гулом, что мистрисс Гигден остановила его.

-- Господам не слыхать своих слов, Слякоть; постой капельку, погоди!

-- Это самое и есть то милое дитя, что у вас на коленях? - сказала мистрисс Боффин.

-- Да, сударыня, это Джонни.

-- Даже Джонни! - вскрикнула мистрисс Боффин, обращаясь к секретарю. - Даже Джонни! Славный мальчик!

Опустив подбородок, по обычаю робких детей, Джонни украдкой взглядывал голубыми глазами на мистрисс Боффин и тянулся пухлою с ямочками ручкой к губам старухи, которую та время от времени целовала.

-- Да, ма'м, славный мальчик, золотой, милый мальчик. Это сынок последней моей внучки. Она отправилась вслед за прочими...

-- А эти не брат и не сестра ему? - сказала мистрисс Боффин.

-- Питомцы? - повторил секретарь.

-- Отданы на воспитание, сэр. Я содержу воспитательную школу. Я могу держать только трех, по причине катка. Но я люблю деток, да и четыре пенса в неделю все-таки четыре пенса. Подите сюда Тодльс и Подльс.

Тодльс было ласкательное имя мальчика, Подльс - девочки Крошечными нетвердыми шажками, перешли они пол рука об руку, будто пробираясь чрезвычайно трудною дорогой, пересеченною ручьями, и когда мистрисс Гигден погладила их по головке, они устремились на сироту, будто драматически изображая попытку торжественно взять его в плен и рабство. Всем троим детям это доставило большое наслаждение, и сочувствующий Слякоть опять громко захохотал. Когда стало прилично прекратить игру, Бетти Гигден, сказала:, идите на место, Тодльс и Подльс", и они вернулись рука об руку через всю страну и, казалось, находили, что ручьи переполнились недавними дождями.

-- А мистер или мастер... как это?.. - сказал секретарь, не зная за что считать Слякоть за мужчину ли, мальчика ли, или за что.

-- Дитя любви, - ответила Бетти Гигден, понизив голос, - родители неизвестны; на улице нашли. Он был воспитан, - вздрогнув с отвращением, - в Доме...

-- В рабочем доме? - сказал секретарь.

Мистрисс Гигден нахмурила старое смелое лицо и глухо ии и пула да.

-- Вы не любите вспоминать о нем?

-- Не люблю вспоминать о нем? - ответила старая женщина. - Лучше убейте меня, чем сдать туда. Лучше бросьте этого красавца-ребенка под ноги возовых лошадей и под нагруженный воз, чем взять его туда. Придите к мам, найдите нас умирающими, подставьте свечу под постель, пусть лучше сгорим и с домом-то в кучу золы прежде, чем тело наше будет там!.. Джонни, красавчик, - продолжала старая Бетти, лаская ребенка, и скорей причитая над ним, чем говоря ему: - старой бабусе Бетти восьмой десяток доходит. Она век не просила милостыни, в жизнь не брала ни одного пенни из кассы для бедных. Платила все подати, как только было чем платить; работала, когда могла, голодала, когда надо. Моли Бога, чтобы бабусе достало сил до конца (по летам-то силы еще вволю, Джонни) на подъем с постели встать, на побегушки, на работу, и пусть лучше издохну в какой-нибудь трущобе, чем попасть в руки этих безжалостных людей в рабочем доме, которые дразнят, изнуряют, презирают и позорят честного бедняка.

-- А работает ли он на вас? - спросил секретарь, ловко направляя разговор на мастера или мистера Слякоть.

-- Как же, - сказала Бетти с добродушною усмешкой и кивком головы, - даже очень исправно.

-- Он тут и живет?

-- Чаще тут, чем в других местах. Он был помечен просто незаконнорожденным, а ко мне попал питомцем. Я условилась с мистером Блоггом, церковным сторожем, взять его в питомцы, по случаю увидев его в церкви и полагая, что я что-нибудь из него сделаю. Тогда это был слабый чахлый ребенок.

-- Как его настоящее, имя?

-- То-есть, видите ли, сказать правильнее, настоящого-то имени у него нет. Догадываюсь я, что имя произошло от того, что его нашли в дождливую ночь, в слякоть.

-- Он кажется парень ласковый.

Помилуйте, сэр, - ответила Бетти, - в нем кусочка нет неласкового. Вы можете сами судить, как он ласков, стоит только вам окинуть его глазом с ног до головы.

Слякоть был топорной работы: слишком велик в длину, слишком мал в ширину, слишком угловат на сгибах, - одно из неряшливейших существ мужеского пола, рожденных быть нескромно чистосердечными в откровении пуговиц. Слякоть владел значительным капиталом в коленах, локтях, кулаках и лодыжках и никак не умел распорядиться им с наибольшею выгодой, но помещал его под плохия обезпечения и запутывался в затруднительных обстоятельствах. Рядовой No! в роте новичков из полка жизни, он все-таки имел смутное понятие о верности своему знамени.

-- Ну, теперь, - сказала мистрисс Боффин, - касательно Джонни.

Пока Джонни, поджав подбородок и надув губки, склонялся на коленях у бабушки Бетти, уставя голубые глаза на посетителей и заслонясь от наблюдений ручонкой с ямочками, старая Бетти взяла одну из свежих и пухлых ручек его в свою изсохшую правую руку и принялась тихонько пошлепывать ею по своей высохшей левой.

-- Если вы доверите мне это милое дитя, - сказала мистрисс Боффин с таким выражением лица, что юно само вызывало на доверие: - у него будет самый лучший дом, самый лучший уход, самое лучшее воспитание, самые лучшие друзья. Если Богу угодно, я буду ему доброю матерью.

-- Я вам очень благодарна, сударыня, и милый ребенок был бы очень благодарен, еслиб он мог понимать. - Она все пошлепывала маленькою ручкою свою. - Я не стала бы поперек дороги милого ребенка, еслибы даже вся моя жизнь была еще у меня впереди, вместо малости, которая мне остается, но я надеюсь, вы не осудите, что я привязана к ребенку покрепче, нежели можно сказать словами. Ведь это последняя живая вещица, которая у меня осталась.

-- Осудить, душа моя? Как же это можно, после того, как вы с такою нежностью выходили его?

-- Я видела их у себя, - сказала Бетти, все легонько пошлепывая ручкою ребенка по своей жесткой морщинистой руке, - так много на коленях; и все убрались, кроме одного этого! Мне стыдно, что я кажусь такою себялюбивою, но на самом деле я не думаю так. Это даст ему счастье, он будет джентльменом, когда я умру. Я... я... не знаю, что такое на меня нашло... Я пересилю это. Не глядите на меня.

Легонькие шлепки остановились, смело-очерченные губы задрожали, и прекрасное, важное, старое лицо изнемогло и залилось слезами.

Тут, к большому облегчению посетителей, чувствительный Слякоть едва увидев свою покровительницу в этом состоянии, как в ту же минуту, закинув голову и разинув рот, подал голос и замычал. Эта тревожная весть о некоей беде мгновенно поразила Тодльса и Подльса, которые не успели еще порядком разреветься, как Джонни, опрокинувшись и отбиваясь от мистрисс Боффин парой своих башмачонковь, сам стал жертвой отчаяния. Но тут мистрисс Бетти Гигден в минуту пришла в себя и призвала всех к порядку с такою поспешностью, что Слякоть, коротко оборвавшись на многосложном мычании, обратил свою энергию на каток и сделал несколько штрафных оборотов прежде, чем затих.

-- Ну, ну, ну! - сказала мистрисс Боффин, почти считая свою добрую душу самою безжалостною изо всех женских душ. - Ничего такого не будет. Не надо пугаться; мы все спокойны, все. Так, ведь, мистрисс Гигден?

-- Конечно так, - ответила Бетти.

-- И в самом деле, вы знаете, это не к спеху, - сказала мистрисс Боффин в полголоса, - повремените, подумайте об этом, мой дружок!

-- Не бойтесь уж меня, сударыня, - сказала Бетти, - я уж вчера надумалась об этом. Я не знаю, что такое нашло на меня теперь; но уж этого больше не будет.

-- Ну так у Джонни будет время подумать об этом, - ответила мистрисс Боффин: - милое дитя попривыкнет к этому, а вы поприучите его. Не так ли?

Бетти весело и с готовностью приняла это на себя.

-- Господи! - вскрикнула мистрисс Боффин, лучезарно глядя вокруг себя: - мы хотим осчастливить всех, а не ужасать. Потрудитесь же уведомить меня, когда станете привыкать к этому, и как все там прочее пойдет у вас.

-- Я пошло Слякоть, - сказала мистрисс Гигден.

-- А вот этот джентльмен, что приехал со мной, заплатить ему за хлопоты, - сказала мистрисс Боффин. - А вы, мистер Слякоть, когда ко мне пожалуете, не уйдете без доброго обеда с мясом, пивом, с овощами, с пуддингом.

Это гораздо более прояснило вид дела. Ибо, так как чрезвычайно симпатический Слякоть сперва вытаращил глаза и оскалил зубы, а там загоготал с хохотом, то Тодльс и Подльс ответили ему в масть, а Джонни покрыл козырем. Тодльс и Подльс, находя эти обстоятельства благоприятными для вторичной драматической вылазки против Джонни, снова отправились через всю страну, рука об руку, на флибустьерскую экспедицию, и по окончании сражения в углу у камина, за креслом мистрисс Гигден, с большою доблестью с обеих сторон, эти отчаянные пираты возвратились к своим скамеечкам, также рука об руку, через сухое русло горного потока.

-- Скажите, что могу сделать для вас. Бетти, друг мой, - конфиденциально сказала мистрисс Боффин, - если не сегодня, так в следующий раз?

-- Все равно, благодарю вас, сударыня, но я ни в чем не нуждаюсь... Я могу работать. Я сильна. Я могу пройти двадцать миль, если надо.

Старая Бетти была горда; большие глаза её искрились, когда она говорила это.

-- Мне кажется, - сказала Бетти, улыбаясь, - что вы родились барыней, и настоящею, или не родилось еще на свете ни одной барыни! Только я ничего не могу принять от вас, моя дорогая. Я ни от кого ничего не принимала. Не то, чтоб я не умела быть благодарною, а только мне приятнее самой выручать.

-- Полноте! - ответила мистрисс Боффин - Я ведь только пустячки хотела вам предложить, а то я не позволила бы себе.

Бетти поднесла к губам руку своей посетительницы, в знак благодарности за деликатный ответ. Удивительна была прямизна её стана, и удивительною самонадеянностию блестел её взгляд, когда стоя и глядя в лицо посетительницы, она объяснялась далее.

-- Еслиб я могла оставить у себя милое дитя без боязни, что его не постигнет та судьба, о которой я говорила, я никогда не разсталась бы с ним, даже для вас. Я люблю его, очень люблю, крепко люблю. Я в нем люблю моего мужа, давно умершого. Я в нем люблю моих умерших детей. Я в нем люблю умершие дни моей молодости и надежд. Еслиб я продала эту любовь, я не смела бы взглянуть в ваше доброе лицо. Это вольный дар. Мне ничего не надо. Когда силы изменят, мне бы только умереть поскорей, и я вполне буду довольна. Я стояла межь покойными детьми на том, что стыдно искать приюта в рабочем доме; я всех их отстояла. Того, что зашито у меня в платье (она положила руку на грудь), как раз хватит, чтобы положить меня в могилу. Позаботьтесь только, чтоб это было истрачено правильно, чтобы до конца уберечь меня от этой беды и позора, и вы сделаете для меня не пустяки, а все, что еще дорого моему сердцу на этом свете.

Посетительница пожала руку мистрисс Бетти Гигден. Строгое, старое лицо уже не туманилось печалью.

Теперь надо было заманить Джонни к занятию временной позиции на коленях у мистрисс Боффин. Насилу, и то не прежде, как двое уменьшительных питомцев подстрекнули в нем соревнование, на глазах его достигнув один за другим этого поста и покинув его без обиды, кое-как убедили его разстаться с подолом мистрисс Гигден, к которому он. даже в объятиях мистрисс Боффин, выказывал сильное стремление, духовное и телесное; первое выражалось в чре звычайно мрачном лице, последнее, в протянутых ручонках Однакож, общее описание игрушечных чудес, скрывавшихся в доме мистрисс Боффин, так примирило этого мирскинастроенного сироту, что он осмелился поглядеть на нее, нахмурясь и держа кулак во рту, и даже засмеялся, когда упомянули о богато-оседланном коне на колесах, одаренном невероятною способностью скакать прямо в пирожные лавки. Слух этот, подхваченный питомцами, разросся в очаровательное трио, к общему удовольствию.

Итак, свидание оказалось весьма успешным, порадовало мистрисс Боффин и удовлетворило всех. Не менее прочих и Слякоть, который взялся провести посетителей обратно лучшим путем к Трем Сорокам, и к которому головастый молодой человек выказал величайшее презрение.

Так как дело это пошло в ход, то секретарь отвез мистрисс Боффин в Павильон и нашел себе занятие в новом доме до самого вечера. Когда же настал вечер, он выбрал к своей квартире путь, шедший лугом; но с намерением ли найти на этом лугу мисс Беллу Вильфер, это по было так безспорно, как то, что она постоянно гуляла здесь в этот час.

И она безспорно была тут. Сбросив траур, мисс Белла нарядилась в такие превосходные цвета, какие только можно было подобрать. Нельзя отрицать, что она была так же прекрасна, как и они, и что она и цвета очень мило шли друг к другу. Прогуливаясь, она читала, и следовательно из того, что она не показывала виду, будто знала о приближении мистера Роксмита, надо, заключить, что она и не знала об его приближении.

-- А, - сказала мисс Белла, поднимая глаза с книги когда он остановился перед нею: - это вы?

-- Я самый. Славный вечер!

-- Будто? - сказала Белла, холодно посмотрев вокруг. - В самом деле так; и я это теперь замечаю, как вы сказали. Я не думала о погоде.

-- Книгой занялись?

-- Да-а, - отвечала Белла, с оттенком равнодушия.

-- Повесть любви, мисс Вильфер?

-- О, совсем нет! Иначе я не стала бы читать. Тут больше о деньгах, нежели о чем другом.

-- Не говорится ли тут, что деньги лучше чего другого?

-- Даю вам слово, - ответила Белла, - я забыла, что тут говорится, но вы сами можете найти это, если угодно, мистер Роксмит. Мне она больше не нужна.

Секретарь взял книгу, которая зашуршала листами, будто веером, и пошел рядом с нею.

-- Я имею поручение к вам, мисс Вильфер.

-- От мистрисс Боффин. Она просила меня уверить вас в чувстве удовольствия, с которым она будет готова принять вас через неделю или, самое большее, через две.

Белла повернула к нему голову, с своими поднятыми кверху прекрасно-дерзкими бровями и опущенными ресницами, как будто говоря: прошу покорно! как же попало вам это поручение?

-- Я ждал случая сказать вам, что я секретарем у мистера Боффина.

-- Это не прибавит мне мудрости, - гордо проговорила мисс Белла, потому что я не знато, что такое секретарь. 11е то, что слово это значит?

-- Совершенно не то.

Украдкой брошенный взгляд на её лицо, в то время, как секретарь шел рядом с ней, показал ему, что она не ожидала от него столь прямо? согласия на её слова.

-- Стало-быть, вы будете там, мистер Роксмит? - спросила она, как будто это сбавляло цену.

-- Всегда? Нет. Часто? Да.

-- Увы! - процедила Белла с тоном огорчения

-- Но мое секретарское положение будет не такое, как ваше: вы гостья. Вы мало, или почти вовсе не будете, слышать обо мне. Я буду заниматься делами, а вы будете заниматься удовольствиями. Мне надо будет зарабатывать жалованье, вы же будете только веселиться и привлекать.

-- Привлекать, сэр? - сказала Белла, снова приподнимая брови и опуская ресницы. - Я не понимаю вас.

Не отвечая на этот пункт, мистер Роксмит продолжал:

-- Извините меня; когда я в первый раз видел вас в черном платье...

(Вот! было мысленное восклицание мисс Беллы. Что я вам говорила? Всякий замечает этот потешный траур!)

--...Когда я впервые увидел вас в черном платье, я не умел сообразит этой разницы в костюме между вами а другими членами вашего семейства. Надеюсь, в том не было дерзости, что я размышлял об этом?

-- Не надеюсь, а уверена, - свысока сказала мисс Белла, - но вам лучше знать, как вы об этом размышляли.

Мистер Роксмит наклонил голову с видом мольбы и продолжал:

-- С тех пор, как я познакомился с делами мистера Боффина, я необходимо должен был разгадать маленькую тайну.

-- Осмелюсь заметить, я уверен, что многое в потере вашей может быть вознаграждено; я говорю только о богатстве, мисс Вильфер. Потеря совершенно чужого человека, достоинства или недостатки которого ни я, ни даже вы сами, не можем оценить тут ни при чем. Но этот превосходный джентльмен и леди так полны простоты, так полны великодушия, так желают вам добра и так желают, - как бы это выразить? - искупить чем-нибудь свое счастие, что вам стоит только отвечать им.

Подстерегая ее новым воровским взглядом, он видел на её лице какое-то тщеславное торжество, которого не могла скрыть напускная холодность.

вы по считаете их неуместными, - почтительно сказал секретарь.

-- Право, мистер Роксмит, я не знаю за что считать их, - ответила молодая леди. - Они совершению Новы для меня, и, может быть, имеют все свое основание только в воображении вашем.

-- Увидите.

Этот луг лежал как раз против дома Вильферов. Благоразумная мистрисс Вильфер, выглянув из окна и увидав дочь свою на совещании с жильцом, в минуту повязала голову и вышла, как бы на случайную прогулку.

-- Я говорил мисс Бильфер, сказал Джон Роксмит, когда величественная леди гордо подошла к ним, - что я, странным случаем, нахожусь у мистера Боффина секретарем или деловым человеком.

-- Я не. имею, - ответила мистрисс Вильфер, помахивая перчатками в хроническом припадке достоинства и смутного нерасположения, - чести интимного знакомства с мистером Боффином, и не мне поздравлять этого джентльмена со сделанным им приобретением.

-- Довольно жалким, - сказал Роксмит.

-- Извините меня, - ответила мистрисс Вильфер, - достоинства мистера Боффина могут быть высоки в сравнении с другими, - могут быть более высоки, чем можно заключать по наружности его супруги, но считать его достойным лучшого помощника это значило бы доводить смирение до умопомешательства.

-- Вы слишком добры. Я также говорил мисс Вильфер, что ее скоро ждут в новую резиденцию в городе.

не делаю.

Тут мисс Белла сделала ей выговор:

-- Пожалуйста, мама, не говорите безсмыслицы.

-- Тс! - сделала мистрисс Вильфер.

-- Нет, мама, я не хочу, чтобы меня делали такою глупой! Препятствия!

своею подписью) настойчиво желает украсить свою новую резиденцию в городе привлекательностию моей дочери, то я согласна, пусть она будет осчастливлена обществом моей дочери.

-- Вы употребляете то самое слово, ма'м, которое и я употребил, - сказал Роксмит, взглянув на Беллу, - говоря о привлекательности мисс Вильфер.

-- Извините меня, - ответила мистрисс Вильфер, с ужасающею торжественностью, - я еще не кончила.

-- Прошу извинить меня.

-- Я хотела сказать, - продолжала мистрисс Вильфер, очевидно не имевшая ни тени намерения сказать что-нибудь еще: - что, употребляя термин: привлекательность, я не разумею под ним ничего другого.

смехом и сказала:

-- Я уверена, что на этот раз достаточно с обеих сторон. Будьте так добры, мистер Роксмит, засвидетельствуйте мое почтение мистрисс Боффин.

"Передайте мой поклон".

Почтение, - повторила Белла, слегка топнув ножкой.

-- Нет, - монотонно произнесла мистрисс Вильфер: - "поклон".

-- Я с удовольствием перееду, когда она будет готова принять меня. Чем скорее, тем лучше.

-- Еще одно слово, Белла, - сказала мистрисс Вильфер, - прежде, чем войти в наше жилище. Я надеюсь, что ты как дитя мое, всегда будешь чувствовать, как мило будет с твоей стороны, становясь на равную ногу с мистером и мистрисс Боффин, помнить, что секретарь мистер Роксмит, как жилец отца твоего имеет полное право на доброе словечко с твоей стороны.

Снисходительность, с которою мистрисс Вильфер выпустила эту прокламацию покровительства, была так же удивительна, как и быстрота, с которою жилец исчез в ранге секретаря. Он улыбнулся, когда мать ушла на лестницу; но когда и дочь последовала за ней, лицо его затуманилось.

"О, как дерзка, как тривиальна, как капризна, как разсчетлива, как невнимательна! Какая недотрога, как недоступна", - горько проговорил он и прибавил, взойдя на лестницу: "но что за красавица, что за красавица!" И прибавил, расхаживая взад и вперед по своей комнате: "А еслиб она знала!"

домовой какой.