Наш общий друг.
Часть вторая.
VI. Загадка без ответа.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Наш общий друг. Часть вторая. VI. Загадка без ответа. (старая орфография)

VI. Загадка без ответа.

Мистер Мортимер Ляйтвуд и мистер Евгений Репборнь опять сидели вместе в Темпле. В этот вечер, однакож, они находились не в конторе "высокодаровитого" солиситора, а насупротив её, в других унылых комнатах, в том же втором этаже, где на черной входной двери, походившей на тюремную, являлась следующая надпись:

Квартира мистера
Евгения Рейборна
и
мистера Мортимера Ляйтвуда.
(Контора мистера Ляйтвуда напротив).

Все в этой квартире показывало, что она была в недавнее время отделана заново. Белые буквы надписи были чрезвычайно белы и чрезвычайно сильно действовали на чувство обоняния. Комплексе столов и стульев (подобно комплексе леди Типпинс) была слишком цветуща, так что трудно было довериться ей; а ковры и ковровые тропинки, казалось, так и поднимались к лицу зрителя необычайною выпуклостью своих узоров.

-- Ну вот, - сказал Евгений, сидя по одну сторону камина, - теперь я чувствую себя в довольно хорошем расположении духа. Надеюсь, что и меблировщик наш чувствует себя точно также.

-- Почему же ему точно также себя и не чувствовать? - спросил Ляйтвуд, сидя по другую сторону камина.

-- Конечно, - продолжал Евгений, размышляя: - он не посвящен в тайны наших денежных обстоятельств, а потому и может пребывать в этом хорошем и спокойном настроении духа.

-- Мы ему заплатим, - сказал Мортимер.

-- Заплатим, в самом деле? - отозвался Евгений, безпечно удивленный. - Ты не шутя это говоришь?

-- Я намерен заплатить ему, Евгений, за свою часть, - сказал Мортимер слегка обиженным тоном.

-- А! Я тоже намерен заплатить, ему, - ответил Евгений. Но я намерен лишь ла столько, что я... что я, пожалуй, и но намерен.

-- Не намерен?

-- Нет, я лишь только намерен и всегда буду только намерен, а больше ничего, мой любезнейший Мортимер. Ведь это все то же.

Его приятель, откинувшись назад в вольтеровском кресле, внимательно посмотрел на него, раскинувшагося тоже в вольтеровском кресле с вытянутыми на предкаминный коврик ногами, и потом со смехом, который Евгений Рейборн всегда мог возбудить в нем без всякого видимого старания и намерения, сказал ему:

-- Как бы ни было, а твои причуды много увеличили счет.

-- Домашния добродетели называет причудами! - воскликнул Евгений, поднимая глаза к потолку.

-- Эта всем снабженная маленькая кухня наша, - сказал Мортимер, - в которой никогда ничего не будет готовиться.

-- Её нравственное влияние на этого парня! - воскликнул Ляйтвуд, смеясь.

-- Сделай мне одолжение, - сказал Евгений, вставая с кресла с большою важностью, - пойдем и осмотрим эту часть нашего хозяйства, которую ты так поспешно осуждаешь.

Сказав это он взял свечу и повел своего товарища в четвертую комнату их квартиры, небольшую, узкую комнату, которая была очень удобно и красиво отделана под кухню.

-- Смотри! - сказал Евгений, - миниатюрные мучная кадка, скалка, ящик для пряностей, полка муравленой послы, доска для рубки мяса, кофейная мельница, шкаф, превосходно снабженный фаянсом, соусники, сковородки, пружинный вертел, очаровательный котелок и целая оружейная палата покрышек для блюд {В Англии блюда подаются на стол, покрытые металлическими колпаками из жести, аплике или серебра, смотря по состоянию хозяина дома.}. Нравственное влияние этих предметов в развитии домашних добродетелей имеет на меня огромное влияние; не на тебя, потому что ты отпетый человек, а на меня. Действительно, мне кажется, я чувствую, что во мне начинают зарождаться домашния добродетели. Сделай мне еще одолжение, войди в мою спальню. Вот письменный стол, видишь ты, с прикрытым рядом разгородок, из красного дерева по разгородке на каждую букву азбуки. Для какого употребления я назначаю их? Получаю я вексель, скажем от Джонса. Я тщательно подписываю его на письменном столе "Джонс" и кладу в разгородку под буквою Д. Это почти то же, что росписка и для меня столько же удовлетворительно. И я очень желал бы, Мортимер, - продолжал Евгений, садясь на кровать с видом философа, поучающого ученика, - чтобы мой пример побудил тебя выработать в себе привычку к аккуратности и методе и посредством нравственных влияний, которыми я тебя окружил, поощрить к развитию домашних добродетелей.

Мортимер снова засмеялся с своими обыкновенными замечаниями: "Как можешь ты быть до такой степени смешен, Евгений! Какой ты чудак!" По когда его смех прекратился, в лице его появилось что-то сериозное, если не безпокойное. Несмотря на пагубно привившияся к нему вялость и равнодушие, сделавшияся его второю натурой, он был сильно привязан к своему другу. Он сдружился с Евгением, когда они были еще мальчиками в школе, и с того времени подражал ему во всем, и удивлялся ему не менее, чем в те минувшие дни.

-- Евгений, - сказал он, - еслиб я мог найти тебя хотя на минуту сериозным, я бы попробовал серьезно поговорить с тобою.

-- Серьезно поговорить? - повторил Евгений. - Моральные влияния начинают действовать. Говори.

-- Хорошо. Я начну, - отозвался Мортимер, - хотя ты пока еще не сериозен.

-- В этом желании сериозности, - проговорил Евгений, с видом человека, глубоко размышляющого, - я вижу счастливое влияние миниатюрной мучной кадки и кофейной мельницы на кухне. Утешительно.

-- Евгений, - снова начал Мортимер, не обращая внимание на это небольшое замечание и кладя руку на плечо Евгения, в то время, как он, Мортимер, стоял пред ним, все еще сидевшим на своей кровати, - ты что-то скрываешь от меня.

Евгений взглянул на него, но не сказал ни слова.

-- Все прошлое лето ты что-то скрывал от меня. До наступления нашей лодочной вакации ты так мечтал о ней, как мне никогда не случалось видеть тебя с тех пор когда мы впервые вместе с тобой плавали в лодке. Когда же наступила вакация, то ты и думать забыл о лодке и безпрестанно отличался. Хорошо было сказать мне полдюжину раз, дюжину раз, двадцать раз, по твоей причудливой привычке, которую я так знаю и так люблю, что твои отлучки были внушаемы желанием, чтобы мы не надоели друг другу; но само собою разумеется, по прошествии короткого времени, я начал понимать, что оне прикрывают что-то. Я не спрашиваю что, так как ты сам мне ничего не говоришь; но это факт. Скажи, не так ли?

-- Даю тебе честное слово, Мортимер, - отвечал Евгений, после сериозного молчания, продолжавшагося несколько мгновений, - что я ничего не знаю.

-- Не знаешь, Евгений?

-- Клянусь душой, не знаю. Я знаю о самом себе меньше, чем обо многих людях в свете и опять скажу: ничего не знаю.

-- Ты имеешь какой-то план в голове?

-- Я имею? Мне кажется, не имею.

-- По крайней мере, у тебя есть какой-то предмет, тебя интересующий, чего прежде ты не имел?

-- Я, право, не могу сказать, - ответил Евгений, смущенно покачав головою и снова помолчав, чтобы сообразиться с мыслями. - По временам я думал есть и по временам думал нет. Иногда я был готов искать такого предмета, иногда же чувствовал, что это глупо, и что это утомляло и затрудняло меня. Решительно я не могу сказать. Откровенно и искренно говорю, я сказал бы, если бы мог.

-- Ты должен понимать своего друга таким, каков он есть. Ты знаешь каков я, любезный Мортимер. Ты знаешь, как я" ужасно чувствителен к скуке. Ты знаешь, что я, сделавшись настолько человеком, чтобы сознать себя воплощенною загадкой, докучал самому себе до крайней степени, стараясь разгадать, что я такое. Ты знаешь, что я, наконец, отказался от этого и решился больше не отгадывать. Стало быть, как же могу я дать ответ, которого я до сих пор не приискал? Старинная детская прибаутка говорит: "Погадай, погадай, дитятко родное; а все-таки ты не отгадаешь, что это такое". Мой ответ говорит нет. Клянусь жизнью, не могу.

В этом ответе было примешано столько причудливой правды, известной Мортимеру о безпечном Евгений, что слова его нельзя было принять за простую уклончивость. Кроме того, они были сказаны с увлекательным видом откровенности; очевидно, для единственного ценимого им друга, он делал исключение из своего обычного равнодушия и безпечности.

-- Пойдем, любезный друг, - сказал Евгений. - Попробуем какое действие произведет курение. Если оно хоть сколько-нибудь просветит меня по предмету этого вопроса, я скажу тебе все без утайки.

Они возвратились в комнату, из которой вышли, и, найдя, что она слишком нагрелась, открыли окно. Закурив сигары, они присели к окну и, пуская дым, принялись смотреть вниз на двор, находившийся под ними и освещенный луною.

-- Нет, не просвещает, - начал Евгений после нескольких минут молчания.. - Я искренно извиняюсь, мой друг Мортимер, но из этого ничего не выходит.

-- Если ничего не выходит, - отозвался Мортимер, - так ничего не может и выйти из этого. Поэтому я могу быть спокоен. Ничего не выйдет, ничего вредного для тебя Евгений, или...

Евгений остановил его на мгновение, взяв за руку и, в то же время, вынув кусочек земли из цветочного горшка, стоявшого на подоконнике, ловко угодил им в небольшую точку света напротив. Сделав это к полному своему удовольствию, он сказал "или?"

-- Или вредного для кого-нибудь другого.

-- Как, - сказал Евгений, взяв еще кусочек земли и бросив его чрезвычайно метко в ту же цель, - как вредного - для кого-нибудь другого?

-- Уж не знаю.

-- И, - сказал Евгений, пуская в то же время другой выстрел, - для кого же другого?

-- Не знаю.

Взяв в руку еще кусочек земли, Евгений взглянул вопросительно и отчасти подозрительно на своего друга. В лице его не было ни затаенной, ни полувысказанной мысли.

-- Два заблудившиеся скитальца в лабиринте закона, - сказал Евгений, привлеченный звуком шагов и устремивший глаза вниз, - вступают во двор. Они осматривают дверь под нумером первым и ищут нужное для них имя. Не находя его под первым номером, они переходят ко второму. В шляпу скитальца нумер второй, того, который поменьше, я пускаю вот этот комочек. Попав ему в шляпу, я спокойно продолжаю курить и погружаюсь в созерцание неба.

Оба скитальца взглянули вверх на окна; но обменявшись двумя или тремя словами, скоро обратились к двери под окном. Там, повидимому, они нашли, что им требовалось, потому что вошли в двери и скрылись из виду.

-- Когда они снова покажутся, - сказал Евгений, - ты увидишь, как я сшибу их обоих, - и для этой цели он приготовил два комочка.

Он не подозревал, что они искали его имени или имени Ляйтвуда. Но им, повидимому, нужно было то или другое, ибо скоро раздался легкий стук в дверь

-- Сегодня я дежурный, - сказал Мортимер. - Евгений, оставайся на своем месте.

Не нуждаясь в убеждении, Евгений остался на месте, продолжая спокойно курить и нисколько не любопытствуя узнать, кто постучался, пока Мортимер не заговорил с ним и не тронул его. Тогда он выдвинулся из окна в комнату и увидел, что посетители были Чарлей Гексам и его учитель. Они стояли против него и тотчас же узнали его.

-- Ты помнишь этого молодца, Евгений? - сказал Мортимер.

Он не имел намерения приподнять его за подбородок, как сделал прежде; но мальчик заподозрил в нем это намерение и с гневным движением поднял свою руку. Рейборн засмеялся и взглянул на Ляйтвуда, как бы спрашивая пояснения этого странного визита.

-- Он говорит, что имеет что-то сказать тебе.

-- Вероятно, это тебе, Мортимер.

-- Так и я думал; но он говорит нет. Он говорит" что он к тебе.

-- Да, я действительно говорю это, - подтвердил мальчик. - Я намерен высказать то, что. надобно высказать, мистер Евгений Рейборн!

Миновав его глазами, как будто бы там, где он стоял, ничего не было, Евгений посмотрел на Брадлея Гедстона. Потом, с совершенною безпечностью, обратился к Мортимеру и спросил, кто этот другой человек?

-- Я друг Чарльза Гексама, - сказал Брадлей. - Я учитель Чарльза Гексама.

-- Мой любезный сэр, вам бы учить ваших учеников лучше держать себя, - заметил Евгений.

Спокойно продолжая курить, он облокотился на каминный наличник, у самого огня, и смотрел на учителя. Он смотрел на него жестокими глазами, исполненными холодного презрения, как на существо, ничего не стоющее. Учитель тоже смотрел на него жестокими глазами, но с выражением иного рода: в них проглядывали и бешеная ревность, и пламенный гнев.

Замечательно, что ни Евгений Рейборн, ни Брадлей Гедстон не смотрели на мальчика. Во все продолжение последовавшого разговора между этими двумя лицами, кто бы из них ни говорил, и к кому бы ни обращались слова, они смотрели только друг на друга. Между ними было какое-то тайное, но безошибочное взаимное понимание, которое во всех отношениях делало их врагами.

-- В некоторых важных случаях, мистер Евгений Рейборн, - сказал Брадлей в ответ, - естественные чувствования моих учеников сильнее ученья.

-- В большей части случаев, конечно, - отвечал Евгений, смакуя свою сигару; - а какого они свойства, это все равно. Вы назвали меня правильно. Прошу вас, скажите мне ваше имя.

-- Вам нет большей надобности знать его.

-- Правда, - заметил Евгений, колко и резко прерывая его на этом промахе, - мне нет никакой надобности знать его. Я могу называть вас школьным учителем, это титул почетный. Вы совершенно правы, школьный учитель.

Для поддразнивания Брадлея Гедстона это оказалось не тупым концом палочки, им самим сделанной в минуту неосторожного гнева. Он старался сжать свои губы, чтоб оне не дрожали; не губы все таки дрожали.

-- Мистер Евгений Рейборн, - сказал мальчик, - я хочу сказать вам несколько слов. Мне так надобно это, что мы отыскивали ваш адрес в календаре, ходили в вашу контору и вот из конторы пришли сюда.

-- Вы задали себе слишком много хлопот, школьный учитель, - заметил Евгений, сдувая пушистый пепел с своей сигары. - Надеюсь, что они вознаградятся.

-- И я рад, что могу говорить, - продолжал мальчик, - в присутствии мистера Ляйтвуда, потому что чрез мистера Ляйтвуда вы узнали в первый раз сестру мою.

Рейборн отвел лишь на одно мгновение глаза свои в сторону от школьного учителя, чтобы взглянуть, какое действие произвело последнее слово на Мортимера, который, стоя по другую сторону камина, тотчас же, как только было произнесено это слово, повернулся лицом к огню и уставился в него.

-- Также точно через мистера Мортимера вы видели ее опять, потому что вы были с нею в то самое время, когда был найден мой отец, и точно также я нашел вас при ней на другой день. С того времени вы видали сестру мою часто. Вы видались с нею чаще и чаще. Я желаю знать для чего?

-- Я не знаю, мистер Рейборн, - отозвался Брадлей с возрастающим гневом, - почему вы обращаетесь ко мне?

-- Не знаете? - сказал Евгений. - Так я не буду.

При своем совершенном спокойствии, он сказал это так оскорбительно, что респектабельная правая рука Гедстона, сжав респектабельный волосяной шнурок, к которому были привязаны респектабельные часы, была готова затянуть этот шнурок вокруг его горла и задушить его. Ни слова более не счел Евгений за нужное выговорить; он стоял, склонив на руку голову, продолжал курить и невозмутимо глядел на волновавшагося Брадлея Гедстона и глядел так, что Брадлей готов был с ума сойти.

-- Мистер Рейборн, - продолжал мальчик, - мы знаем не только то, что я сказал вам, но знаем еще больше. Сестра моя пока еще не знает, что мы все открыли, но мы все открыли. У нас с мистером Гедстоном был план для воспитания моей сестры, по совету и под руководством мистера Гедстона, который в этом деле самый лучший авторитет, что бы вы там ни думали, куря свою сигару. Что же мы находим? Что мы находим, мистер Ляйтвуд? Мы находим, что моя сестра уже обучается без нашего ведома. Мы находим, что в то время, как сестра моя неохотно и холодно выслушивает все наши планы, составленные для её пользы, - планы мои, её брата, и мистера Гедстона, достойнейшого авторитета, - доказательством этому служат его аттестаты, которые он всегда может предъявить, - и охотно пользуется другими планами. Да, и даже очень прилежно занимается, а мне известно, что значит прилежно заниматься. Мистер Гедстон тоже знает это! Теперь, кто-нибудь платит же за это - вот мысль, которая естественно рождается в нас. Кто же платит? Мы начинаем разыскивать, мистер Ляйтвуд, и находим, что друг ваш, вот этот Евгений Рейборн, платит. Я теперь спрашиваю, какое имеет он право на это, и что он замышляет, и как он позволяет себе такую смелость без моего согласии, когда я поднимаюсь в обществе, благодаря своим собственным усилиям и помощи мистера Гедстона, и не могу допустить, чтобы какая-нибудь тень была брошена на мою будущность, или какойнибудр упрек на мое доброе имя через мою сестру.

Ребяческая слабость этой речи, вместе с выразившимся в ней непомерным самолюбием, делала ее по истине бедною речью. И, несмотря на это, Брадлей Гедстон, привыкший к малолетним слушателям школы, но непривыкший к сфере взрослых людей, изъявил большое сочувствие ей.

-- Я теперь сказку мистеру Евгению Рейберну, - продолжал мальчик, вынужденный обращаться к нему в третьем лице, после напрасной попытки говорить во втором, - что я противлюсь его знакомству с моею сестрой, и прошу его прекратить Это совершенно. Только он не забирай себе в голову, что я боюсь привязанности моей сестры к нему.

Мальчик насмешливо улыбнулся, школьный учитель тоже насмешливо улыбнулся, а Евгений опять сдунул пушистый пепел.

-- Я против этого, и довольно. Я для моей сестры гораздо важнее, чем он думает. Я поднимаюсь в обществе и намерен поднять ее; она это знает и должна надеяться на меня в своих видах на будущее. Все это очень хорошо я понимаю; также понимает и мистер Гедстон. Моя сестра девушка превосходная; но у ней есть разные романическия идеи - не о таких вещах, как ваш мистер Евгений Рейборн, но о смерти моего отца и о других предметах подобного рода. Мистер Рейборн потворствует этим идеям, чтобы придать себе важности, и она думает, что должна быть ему признательна. Но я не желаю, чтоб она была признательна ему или кому бы то ни было, кроме меня и мистера Гедстона. И еще скажу мистеру Рейборну: если он не обратит внимания на то, что я говорю, тем хуже будет для ней. Пусть он помнит это и будет уверен ш" этом Хуже для нея!

Наступило молчание, в продолжение которого школьные учитель чувствовал себя крайне неловко.

-- Позвольте вам напомнить, школьный учитель, - сказал Евгений, вынимая изо-рта быстро сгоревшую сигару, чтобы взглянуть на нее, - что вы можете убрать вашего ученика.

-- А вы, мистер Ляйтвуд, - прибавил мальчик, с разгоревшимся от жгучей досады лицом, что не мог добиться ответа или внимания, - я надеюсь, вы заметите, что я говорил вашему другу и что ваш друг выслушал от меня, от слова до слова, хотя он и показывает вид, что ничего не слышал. Вы обязаны заметить это, мистер Ляйтвуд. Как я уже сказал, вы первый ввели вашего приятеля в общество моей сестры, и еслибы не вы, она никогда не видала бы его. Богу известно, что никто из нас никогда не нуждался в нем и никто из нас никогда не поскучал о нем. Теперь, мистер Гедстон, так как мистер Евгений Рейборн волею-неволею был вынужден выслушать все, что я хотел сказать ему, и так как я высказал ему все до последняго слова, мы исполнили наше желание и можем идти.

-- Сойдите вниз и оставьте меня на одну минуту, Гексам, - отозвался Брадлей.

С сердитым лицом мальчик повиновался и с шумом, какой только мог произвесть, вышел из комнаты. Ляйтвудь между тем подошел к окну, облокотился на него и начал смотреть во двор.

-- Вы думаете обо мне, что я не лучше грязи под вашими ногами, - сказал Брадлей Евгению, произнося слова тщательно взвешенным и размеренным голосом; иначе он и не был бы в состоянии говорить.

-- Уверяю вас, школьный учитель, - ответил Евгений, - я совсем о вас не думаю.

-- Не правда, - возразил Брадлей, - и вы это лучше знаете.

-- Это грубо, - отозвался Евгений, - но вы лучше не знаете.

-- Мистер Рейборн, я по крайней мере очень хорошо знаю, что мне было бы трудно ратовать против вас дерзкими слонами и надменными манерами. Мальчик, только-что вышедший отсюда, мог бы в какие-нибудь полчаса осрамить вас в полдюжине отраслей знания; но вы можете оттолкнуть его в сторону, как ниже вас стоящого в обществе. Вы можете точно также постшать и со мною, в этом я уверен заранее.

-- Но я не то, что мальчик, - сказал Брадлей, сжимая руку, - и я хочу, чтобы вы меня выслушали, сэр.

-- Школьного учителя, - сказал Евгений, - всегда слушают. Это должно удовлетворять вас.

-- Но это меня не удовлетворяет, - отвечал Брадлей, побледнев от злости. - Неужели вы полагаете, что человек, приготовляясь к обязанностям, которые я отравляю, и надзирающий за собою, сдерживающий себя ежедневно, чтобы лучше отправлять их, отказывается от своей человеческой натуры.

-- Я полагаю, - сказал Евгений, - судя по тому, что я вижу, смотря на вас, что вы слишком горячи, чтобы быть хорошим школьным учителем. - Говоря это, он кинул окурок сигары.

-- Горяч с вами, сэр, я согласен. Горяч с вами, сэр, за что и уважаю себя. Но у меня не дьяволы вместо учеников.

-- Вместо преподавателей, - сказал бы я, - отвечал Евгений.

-- Мистер Рейборн!

-- Школьный учитель!

-- Сэр, мое имя Брадлей Гедстон.

-- Но вы справедливо сказали, мои любезный сэр, что мне до вашего имени нет надобности. Скажите, что еще?

-- Еще вот что. О! Какое несчастие, - воскликнул Брадлей, дрожа всем телом и поспешно отирая пот, выступивший на его лице, - что я не могу настолько сдержать себя, чтоб явиться существом более твердым, чем я являюсь теперь, когда вот человек всю жизнь свою не чувствовал того, что я перечувствовал в один день, а может владеть собою.

Он проговорил эти слова с сильным душевным страданием, даже сопровождая их невольным движением рук, как будто хотел разорвать себя.

Евгений Рейборн смотрел на него, как будто бы начиная признавать в нем предмет любопытный для изучения.

-- Мистер Рейборн, я желаю сказать вам нечто от себя.

-- Говорите, говорите, господин школьный учитель, - отвечал Евгений с выражением утомления и приближающагося нетерпения. пока Брадлей боролся с собою: - говорите, что вы имеете сказать мне; но позвольте заметить, что дверь отворена, и что ваш юный друг ждет вас на лестнице.

-- Сопровождая сюда этого юношу, сэр, я сделал это для того, чтобы сказать, как человек, который не позволит зажать себе рот, в случае, еслибы вам удалось зажать рот мальчику, что инстинкт его безошибочен и верен.

Так сказал Брадлей Гедстон с большим усилием и затруднением.

-- Это все? - спросил Евгений.

-- Нет, сэр, - раскрасневшись сказал Брадлей свирепым голосом. - Я точно так же, как и он, не одобряю посещений, которые вы делаете его сестре, вместе с ним протестую против ваших попечении о ней, против того, что вы взялись сделать для нея.

-- Нет, сэр, я решился высказать вам, что ваши действия ничем не оправдываются, и что они вредны для его сестры.

-- Вы учитель что ли её так же, как и её брата? Или, может-статься, желаете быть её учителем? - сказал Евгений.

Это был удар, вызвавший кровь, бросившуюся в лицо Брацлся Гедстона, так же быстро, как будто бы удар был нанесен кинжалом.

-- Что вы под этим разумеете? - Вот все, что он мог выговорить.

-- Только естественное честолюбие, больше ничего, - сказал хладнокровно Евгений. - Я далек от того, чтобы сказать что-нибудь иное. Сестра, которая что-то частенько у вас на языке, так много отличается от всего, что вокруг нея, от тех низких и неизвестных людей, которые ее окружают, что подобное честолюбие очень естественно.

-- Вы хотите упрекнуть меня в глаза моею неизвестностью, мистер Рейборн?

-- Это едва ли возможно, потому что мне ничего о вашей неизвестности неизвестно, господин школьный учитель, да я и не ищу ближайшого знакомства с этим предметом.

-- Вы упрекаете меня моим происхождением, - сказал Брадлей Гедстон, - вы намекаете на мое воспитание. Я на это скажу вам, что я сам себе проложил дорогу, вышел из того и другого, вопреки тому и другому, и имею право считать себя человеком лучше вас, и имею причины гордиться этим.

-- Как могу я упрекать вас тем, чего не знаю, или как могу я бросать камни, никогда не бывшие в моих руках, это такия проблема, решить которую может только проницательность господина школьного учителя, - ответил Евгений. - Все-ли?

-- Нет, сэр. Если вы полагаете, что мальчик...

-- Который непременно соскучится, ожидая вас, - сказал учтиво Евгений.

--...Если вы полагаете, что этот мальчик не имеет друзей, мистер Рейборн, то вы ошибаетесь. Я друг его, и таким вы меня найдете.

-- А вы найдете его на лестнице, - заметил Евгений.

-- Вы, может быть, пообещали себе, сэр делать тут, что вам вздумается, полагая, что вам приходится иметь дело с мальчиком, неопытным, безпомощным, неимеющим друзей. Но я предупреждаю вас, что разсчет ваш неверен. Вам приходится иметь дело и с зрелым человеком. Вам приходится иметь дело со мною. Моя рука принадлежит этому делу, мое сердце отворено для него.

-- И по случайному совпадению обстоятельств, дверь тоже отворена, - заметил Евгений.

-- Я презираю вашу изворотливую уклончивость так же, как презираю вас самих. По низости своей натуры, вы поносите меня низостью моего рождения. Поэтому вы для меня презрительны еще больше. Но если вы не воспользуетесь этим посещением и не измените ваших действий, то увидите, что шутки со мною плохи, хотя все выходки против меня лично я оставляю безнаказанными и не считаю их достойными ни малейшого внимания.

С внутренним сознанием своей неловкости и неразвязности, в то время как Рейборн обнаруживал такую непринужденность и спокойствие, он, сказав это, вышел, и тяжелая дверь, как дверь печи, заслонила собою красный пыл и белокалильный жар его бешенства.

Мортимер Ляйтвудь продолжал смотреть из окна, к которому отошел по деликатности. Евгений кликнул его, и тот начал медленно ходить по комнате.

ней.

-- Евгений, Евгений, Евгений! - отвечал Мортимер, продолжая ходить по комнате. - Все это мне очень грустно. До чего я был слеп, как подумаю!

-- Как слеп, мой милый? - спросил невозмутимый приятель его.

при мысли о той девушке.

-- Кажется, что-то в этом роде я действительно сказал, - отвечал Евгений.

-- Что же ты чувствуешь, думая о ней в настоящую минуту?

Приятель его не дал прямого ответа, но, пустив несколько раз дымок из сигары, заметил: - Не смешивай местоположения. Во всем Лондоне нет девушки лучше Лизы Гексам. У меня дома между моими нет никого лучше её; да и между твоими нет ни кого лучше.

-- Допустим. Что же следует?

" другой конец комнаты, - ты опять заставляешь меня отгадывать загадку, от которой я отказался.

-- Евгений, не намерен ли ты пленить и потом бросить эту девушку?

-- Любезный друг, нет.

-- Не намерен ли ты жениться на ней?

-- Любезный друг, нет.

-- Любезный друг, я ничего не намерен. У меня нет никакого намерения. Я не способен к намерениям. Еслиб я составил какое-нибудь намерение, я тотчас бросил бы его, утомленный процессом составления.

-- Ах, Евгений, Евгений!

-- Мой любезный Мортимер, по говори со мной этим тоном печального упрека, сделай милость. Что могу я сделать еще, как не сказать только то, что знаю, и сознаться в неведении того, чего не знаю! Как бишь поется та старинная песенка, которая, под предлогом веселья, звучит так печально, как мне всю мою жизнь слыхать не случалось?

"Прочь, прочь с печалью и тоской!

Про жизнь и глупости людей,

Но весело, весело, весело пой

"

-- Не станем петь тра-ла-ла, мой любезный Мортимер, это ниысла по имеет; но споем песенку о том, что мы загадок отгадывать не будем.

-- Я согласен дать утвердительный ответ на оба вопроса моего досточтимого и ученого друга.

-- Что же выйдет из этого? Что ты делаешь? Куда ты идешь?

-- Мой дорогой Мортимер, можно подумать, что школьный учитель оставил но себе какую-то допросную заразу. Ты успокоишься, потому что у тебя нет другой сигары. Возьми одну из этих, сделай милость. Закури ее от моей, которая гь совершенном порядке. Так! Теперь окажи мне справедливость, обрати внимание на то, что я делаю всевозможное для улучшения себя, и что я уже показал тебе в надлежащем свете все те хозяйственные орудия, о которых ты, в то время, когда видел их неявственно, будто отраженными в стекле, готов был в своей опрометчивости отозваться неуважительно. Сознавая свои недостатки, я окружил себя нравственными влияниями, с тою именно целью, чтоб ускорить развитие домашних добродетелей. Предоставь же меня этим"лияниям так же, как и благотворному действию компании друга моего детства.

-- Ах, Евгений! - с чувством сказал Ляйтвуд, стоявший теперь близ него так, что они оба находились в небольшом облаке дыма. - Я желал бы, чтобы ты дал мне ответ на мои три вопроса: что из этого выйдет? что ты делаешь? куда ты идешь?

быть в состоянии это сделать, я должен сперва разгадать безпокойную загадку, давно мною покинутую. Вот здесь эта загадка! Евгений Рейборн: воз загадка! (Он постучал себе по лбу и по груди). Погадай, погадай, дитя мое родное! Нет, не отгадаешь, что это такое. Нет, клянусь жизнью, не отгадаю. Решительно отказываюсь!