Наш общий друг.
Часть вторая.
IX. В которой сирота делает свое завещание.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Наш общий друг. Часть вторая. IX. В которой сирота делает свое завещание. (старая орфография)

IX. В которой сирота делает свое завещание.

Секретарю, работавшему в своем кабинете, рано утром на другой день было доложено, что в передней дожидается его юноша, назвавший себя Слякоть. Слуга, сообщивший это известие, приличным образом запнулся прежде, чем выговорил имя, дабы показать, что он не стал бы произносить его, еслибы не настоял сказанный юноша, и что юноша этот, еслибы имел здравый смысл и хороший вкус наследовать какое-нибудь другое имя, избавил бы от неприятных ощущений того, кто о нем докладывал.

-- Мистрисс Боффин будет очень рада, - сказал секретарь совершенно спокойным тоном. - Введите его.

Мистер Слякоть, будучи введен, остановился у самой двери, выказав в различных частях своего корпуса множество удивительных и приводящих в недоумение пуговиц.

-- Я очень рад видеть вас, - сказал Джон Роксмит ра душным тоном привета.-Я давно ожидал вас.

Слякоть объяснил, что он собирался придти раньше, но что сирота (которого он называл Наш Джонни) болен, и что он выжидал времени, когда можно будет сообщить о его выздоровлении.

-- Следовательно, теперь он здоров?

-- Нет еще, - сказал Слякоть.

Мистер Слякоть, покачав довольно долго годовою, продолжал объяснять, что по его мнению Джонни захватил болезнь от "питомцев". Спрошенный, что он хочет этим сказать, он отвечал, что болезнь у Джонни на всем теле выступила и на груди в особенности. Когда его попросили объясниться, он сказал, что в некоторых местах она так велика, что ее монетой сикспенсом не накроешь. Побуждаемый говорить в именительном падеже, он сказал, что она так красна, как только может быть какая-нибудь красная краска. - Но пока она наружи, сэр, - продолжал Слякоть, - так еще большой беды нет. Нужно постараться, чтоб она внутри не ударилась.

Джон Роксмит надеялся, что ребенку была оказана медицинская помощь.

-- О, да! - сказал Слякоть: - его носили раз в докторскую лавку.

-- Какую же болезнь назвал доктор? - спросил Роксмит.

После некоторого смутного размышления Слякоть отвечал, просветляясь:

-- Он назвал ее чем-то таким, что длиннее пятен.

Роксмит спросил, не корь ли?

-- Нет, - сказал Слякоть с уверенностью, - гораздо длиннее, сэр! (Мистер Слякоть гордился этим фактом и, казалось, слагал что он делает честь бедному малютке пациенту).

-- Мистрисс Боффин будет огорчена когда узнает это, - сказал Роксмит.

-- Мистрисс Гигден так и говорила, сэр; а потому и не извещала о болезни, и все надеялась, что Наш Джонни скоро поправится.

-- Но поправится ли он? - сказал Роксмит, быстро обращаясь к посланному.

-- Надо полагать, поправится, - ответил Слякоть. - Коло только внутро не ударится.

Потом он сообщил, что Джонни ли захватил болезнь от "питомцев" или "питомцы" захватили ее от Джонни, только "питомцы" разосланы по домам, и тоже занемогли ею. Далее он сказал, что так как мистрисс Гигден дни и ночи проводит с нашим Джонни, который постоянно лежит у нея на коленях, то работа на катке вся обрушилась на него, на Слякоть, и потому тяжеленько было ему все это время. Этот невзрачный кусок честности светлел и краснел в лице, совершенно восхищенный от воспоминания, что он был полезен.

-- Прошлою ночью, - сказал Слякоть, - когда я вертел колесо {В Англии катки механического устройства: от руки приводимое в движение зубчатое колесо дает им ход то вперед, то назад. Иные бедные семейства только тем и живут, что, приобретя такой каток, катают белье, принимаемое от прачек, которые по большей части сами катков не держат.}, уж очень поздненько было, каток действовал, казалось мне, точно так, как дышал наш Джонни. Он начало плавно; потом, как покатился вперед, задрожал чуточку и зашатался; потом назад покатился, загремел и на сторону завалился; а потом опять пошел ровно, и таким манером все и шло, и я уж потом разбирать не мог, что каток, что Наш Джонни. Да и сам Наш Джонни вряд ли знал это: когда каток задрожит чуточку, он и проговорит: "мне душно, бабушка!", а мистрисс Гигден приподнимает его на коленях и говорит мне; "постой немножко, Слякоть", и мы все вдруг стой. А когда Наш Джонни опять дыхание получит, я опять начну вертеть, и таким манером у нас и шло дело.

Слякоть, рассказывая это, постепенно выпучивал глаза и безсознательно осклаблял рот; когда же окончил, то съежился, сдерживая слезы, и как бы под предлогом, что ему жарко, обтер себе глаза нижнею частью рукава, с особенною неловкостью вывернув руку.

Слякоть остался и принялся разсматривать узоры на бумажных обоях, пока секретарь и мистрисс Боффин не вошли вместе. С мистрисс Боффин вошла молодая леди (мисс Белла Вильфер, по имени), на которую больше стоило заглядеться, подумал Слякоть, чем на самые лучшия бумажные обои.

-- Ах, мой бедный, милый малютка Джон Гармон! - воскликнула мистрисс Боффин.

-- Да, сударыня, - сказал симпатичный Слякоть.

-- Неужели вы думаете, что он очень, очень опасен? - спросило добродушное создание со всею искренностью.

Вынуждаемый сказать правду, и чувствуя нежелание сделать это, Слякоть откинул назад свою голову, издал медоточивый вой и закончил его, отрывисто потянув воздух носом.

-- До такой-то степени опасен! - воскликнула мистрисс Боффин. - И Бетти Гигден ничего не сказала мне об этом раньше!

-- Она боялась, сударыня, - отвечал Слякоть с запинкою.

-- Чего же, ради Бога?

-- Должно быть боялась, сударыня, - отвечал Слякоть с покорностью, - повредить Нашему Джонни. От болезни бывает много безпокойств, много денег нужно бывает...

-- Но как же она могла подумать, - сказала мистрисс Боффин, - что я пожалею что-нибудь для милого ребенка?

-- Нет, сударыня, она не думала этого; но, должно быть, побоялась (уж так по привычке), чтобы не повредить этим Нашему Джонни, должно-быть хотела выправить его из болезни так, чтобы ни кот, ни кошка не знали.

Слякоть хорошо знал, что говорил. Укрыться в болезни, как какое-нибудь животное низшей породы, уползти из виду и, свернувшись где-нибудь, умереть, это стало инстинктом этой женщины. Схватить в руки больного ребенка, столько для нея драгоценного, укрыть его как какого-нибудь преступника и отстранить от него все пособия, кроме тех, какие могли внушить ей собственная нежность и собственное терпение, вот что составляло, по понятиям этой женщины, боявшейся пуще всего общественной благотворительности рабочих домов, материнскую любовь, привязанность и обязанность.

-- Бедному ребенку нельзя там оставаться, - сказала мистрисс Боффин. - Скажите, любезный мистер Роксмит, как нам помочь этому?

Он уже обдумал, как помочь, и потому совещание было непродолжительно. Он все устроит, сказал он, в полчаса времени, и тогда они все могут отправиться в Брентфорд. "Пожалуйста, возьмите и меня", сказала Белла. Поэтому было приказано приготовить большую карету, чтобы можно было сесть в нее всем; а пока ее закладывали, велено было покоришь Слякоть в секретарской комнате, где скоро и осуществились все его волшебные видения в образе говядины, пива, бобов с картофелем и пуддинга. Вследствие того пуговицы его выступили пред глаза публики более, чем прежде, за исключением двух или трех около пояса, скромно спрятавшихся между складками.

Аккуратно в назначенное время явились и карста, и секретарь. Он сел на козлах, а мистер Слякоть украсил собою запятки. Таким образом все отправились к Трем Сорокам, как прежде. Там мистрисс Боффин и мисс Белла при помощи секретаря вышли из экипажа и пешком направились к жилищу мистрисс Бетти Гигден.

На пути они зашли в игрушечную лавку и купили гордую лошадку, рассказ о которой, в прошлый раз, с подробностями о её статьях и сбруе, так утешил сироту, занятого в то время мирскими помыслами. Они купили также Ноев ковчег, желтую птичку с искусственным голосом, и еще одну военную куклу, до того хорошо обмундированную, что будь она одного роста с гвардейскими офицерами, они никогда не подумали бы, что это кукла. Неся подарки, они подняли щеколду двери Бетти Гигден и увидели ее в самом темном и отдаленном углу, с бедным Джонни на руках.

-- Ну что, мой мальчик, Бетти? - спросила мистрисс Боффин, садясь подле нея.

-- Плох, очень плох! - сказала Бетти. Я начинаю побаиваться, что он ни вашим, ни моим не будет. Все другие близкие ему отошли ко Всемогущему, и мне думается, что они тянут его к себе, уводят отсюда.

-- Нет, нет, нет! - сказала мистрисс Боффин.

-- А то для чего он сжимает свою ручонку, словно держит чей-нибудь невидимый пальчик? Посмотрите, - сказала Бетти, открывая одеяла, в которых лежал разгоревшийся ребенок, и указывая на его закрытую маленькую правую руку, лежавшую на груди. - Он всегда так. Даже и не взглянет на меня.

-- Спит он?

-- Нет, кажется. Спишь ты, мой Джонни?

-- Нет, - сказал Джонни, с видом тихого сожаления о гамом себе и не открывая глаз.

-- Вот наша леди, Джонни. А вот и лошадка.

Джонни остался совершенно равнодушен к леди, но не к лошадке. Открыв свои отяжелевшия глаза, он тихо улыбнулся, увидев пред собою великолепное явление и хотел взять его себе в руки. Лошадка была слишком велика, и потому ее поставили на стул, где он мог держать ее за гриву и любоваться ею. Он, однакоже, скоро забыл ее.

Он исполнил это два или три раза, и тут ясно оказалось, что он увидел больше, чем можно было подумать, когда открывал глаза, чтобы взглянуть на лошадку, потому что бормотанье его состояло из слов: "кто касивая леди?" Касивая Или красивая леди была Белла. Замечание со стороны бедного ребенка тронуло ее и само по себе, теперь же оно представилось ей еще трогательнее, вследствие её недавняго соболезнования её бедному папашеньке и вследствие их взаимных шуток насчет прелестнейшей женщины. Поэтому ничего не было неестественного, когда она опустилась на колени, на кирпичном полу, чтоб обнять ребенка, который, с детским влечением ко всему юному и прекрасному, сам приласкался к "касивой леди".

-- Моя добрая, милая Бетти, - сказала мистрисс Боффин, надеяс, что наступила удобная минута, и кладя убедительно свою руку на её руку; - мы приехали с тем, чтобы перевесть Джонни из этой хижины в такое место, где присмотр за ним будет лучше.

Внезапно, прежде, чем было выговорено еще одно слово, старуха вскочила, сверкая глазами, и кинулась к двери вместе с больным ребенком.

-- Прочь от меня вы все! - дико закричала она. - Я вижу теперь, чего вы хотите! Не вмешивайтесь в мои дела никто из вас! Я скорее дам убить моего крошку и себя вместе с ним!

-- Постойте, постойте! - сказал Роксмит, успокоивая ее. - Вы не понимаете.

-- Хорошо понимаю. Я уж это очень хорошо знаю, сэр. Я бегала от этого много, много лет. Нет! Это ни про меня, ни про моего ребенка, пока в Англии достанет воды, чтоб утомиться нам обоим! Меня преследовали этим всю мою жизнь, но никогда не возьмут живыми ни меня, ни кого из моих! - кричала старая Бетти. - Прощайте. Мне бы следовало запереть дверь и окно, да уморить себя голодом, прежде чем впустить вас, еслиб я знала, зачем вы сюда явитесь.

Но, уловив взглядом доброе лицо мистрисс Боффин, она стихла, прижалась к двери и, нагнувшись над своею ношей, чтоб успокоить ее, сказала смиренным голосом:

-- Может быть, страх мой по-пустому! Если так, скажите, и Господь прости меня! Я уж слишком перепугалась ни с того ни с сего; но у меня голова ослабела от горя и безсонницы.

-- Давно бы так! - отозвалась мистрисс Боффин. - Успокойтесь, успокойтесь! Полноте об этом, Бетти. Всякий человек сделал бы то же на вашем месте и чувствовал бы то же, что вы чувствуете.

-- Благослови вас Господи! - сказала старуха, протягивая руку.

-- Теперь выслушайте, Бетти, - продолжала добрая и сострадательная душа, принимая ласково её руку, - что я в самом-то деле думала и что мне следовало бы сказать в самом начале, еслиб я была поумнее да половчее. Мы желаем поместить Джонни в такое место, где никого больше нет, кроме детей, место нарочно назначенное для больных детей, где хорошие доктора и хорошия няньки всю жизнь только и знают, что ухаживают за детьми, разговаривают только с детьми, утешают и лечат только детей.

-- Неужто в самом деле есть такое место? - спросила старушка с видом удивления.

-- Есть, Бетти, поверьте моему слову, и вы сами увидите его. Еслибы в моем доме лучше было поместиться милому мальчику, я взяла бы его к себе; но, право, в моем доме не будет лучше.

-- Так возьмите же его, - отвечала Бетти, с горячностью целуя утешающую руку, - куда вам угодно, моя дорогая. У меня есть чувство, и я не могу не поверить вашему лицу и голосу, и буду верить им, пока вижу и слышу.

Когда была одержана эта победа, Роксмит поспешил воспользоваться ею, ибо он видел, как пагубно для ребенка было упущено время. Он послал Слякоть сказать, чтобы карета подъехала к двери; попросил получше закутать ребенка, убедил старушку Бетти надеть шляпку, собрал игрушки, дав притом малютке понять, что эти сокровища будут перевезены с ним вместе, и приготовил все так легко, что они были готовы сесть в карету, как только она показалась, и чрез минуту уже были в пути. Слякоть они оставили дома, и он облегчил свою переполненную грудь пароксизмом катанья белья.

В детской больнице гордая лошадка, Ноев ковчег, желтая птичка и гвардейский офицер были так же радушно приняты, как и их владелец-ребенок. Но доктор шепнул Роксмиту: "Следовало бы несколькими днями раньше. Слишком поздно!"

Однакоже, все они были введены в хорошо вентилированную комнату, где Джонни очнулся от сна, или от забытья, или от чего бы то ни было, и увидел себя на покойной кроватке, с маленькою над его грудью платформою, на которой стояли, чтоб ободрить и несколько развлечь его, и Ноев ковчег, и гордая лошадка, и желтая птичка, и между ними офицер гвардии, отправляющий свою обязанность точно так же удовлетворительно для его отечества, как бы и на параде. В головах кровати стояла раскрашенная и привлекательная для глаз картина, изображавшая как бы другого Джонни, сидящого на коленях у ангела. И как удивительно хорошо лежать и смотреть тут! Джонни сделался членом маленькой семьи; все тут на маленьких спокойных кроватках (за исключением двух, игравших в домино и сидевших на креслицах за столом перед камином), и на всех маленьких кроватках устроены маленькия платформы, на которых стоят кукольные домики, шершавые собачки с механическим в них лаем, отчасти похожим на искусственный голос, заключавшийся во внутренностях желтой птички, также оловянные войска, мавританские акробаты, деревянные чайные, сервизы и разные другия, привлекательнейшия для малюток драгоценности.

Когда Джонни прошептал что-то в избытке своего тихого удивления, прислужница, стоявшая в головах кровати, спросила его, что он сказал. Повидимому, он желал знать: все это его братья и сестры? Ему сказали, да. Потом он, казалось, желал знать: не Бог ли собрал их сюда всех вместе? Ему опять сказали, да. Затем поняли, что он желал знать, все ли они избавятся от страданья и боли? На этот вопрос ему точно так же отвечали: да, и дали понять, что в ответ включен и он сам.

нужно было ухаживать; ему нужно было давать лекарства, и хотя все это было делано так искусно и легко, как для него ничто и никогда не делалось в его маленькой жизни, столь суровой и короткой; однакоже, это утомило бы его и причинило бы ему страдание, еслибы не одно изумительное обстоятельство, приковавшее к себе его внимание. Это было ни что иное, как зрелище Всего Творения, попарно идущого по маленькой платформе в его собственный ковчег: слон открывал шествие, а муха, робкая от сознания своей величины, учтиво замыкала его. Один очень маленький братец, лежавший с переломленною ногой на соседней кровати, был совершенно восхищен этим зрелищем, и радость его проявлялась в живейшем любопытстве. Потом наступили успокоение и сон.

-- Я вижу вы не боитесь оставить здесь милого ребенка, Бетти, - шепнула мистрисс Боффин.

-- Нет, сударыня. Я оставлю его со всею охотой, с совершенною благодарностью от всего моего сердца и от всей моей души.

Оне поцеловали его и оставили. Старая Бетти должна была навестить его рано на следующее утро, а между тем никто, кроме Роксмита, заподлинно не знал, что доктор уже сказал: "Следовало бы несколькими днями раньше. А теперь слишком поздно!"

Но Роксмит, зная это и зная тоже, что впоследствии для доброй женщины, бывшей единственною отрадой в детстве покинутого Джона Гармона, уже умершого, уже миновавшого, утешительно будет думать, что он не забыл еще раз взглянуть на соименника Джона Гармона, решился побывать у его постели ночью, чтобы взглянуть, каков он.

поднималась в полусвете, то тут то там, маленькая головка, принимала поцелуй от мимоидущого лица - эти маленькие страдальцы умеют любить - и потом, покорная увещанию, снова укладывалась на покой. Малютка с переломленною ногой был не покоен и стонал; но через несколько минут он повернулся лицом к постели Джонни, чтобы подкрепить себя видом ковчега, и заснул. Над большею частью кроватей игрушки стояли все в тех же группах, в каких оставили их дети, когда улеглись спать, и, может-статься, служили теперь, в своей невинной причудливости и несообразности, предметами детских грез.

-- Что такое, Джонни? - спросил Роксмит, поддерживая рукою бедного ребенка, сделавшого усиленное движение.

-- Ему! - сказал малютка. - Этих!

С грустною, но приятною улыбкой и с таким движением, как будто бы он расправлял свое маленькое тело на покой, ребенок вытянулся на поддерживавшей его руке и, касаясь лица Роксмита своими губами, сказал:

Завещав таким образом все, чем он мог располагать, и устроив свои дела в здешнем мире, Джонни, на этих словах, покинул его.