Наш общий друг.
Часть третья.
IV. Возврат счастливого дня.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Наш общий друг. Часть третья. IV. Возврат счастливого дня. (старая орфография)

IV. Возврат счастливого дня.

Мистер и мистрисс Вильфер видали возврат годовщины своей свадьбы целою четвертью сотни раз более, чем мистер и мистрисс Ламмль видали возврат своей годовщины, и все-таки продолжали праздновать это событие посреди своего семейства. Не то, чтобы празднование этих годовщин заключало в себе что-нибудь в особенности приятное, и не то, чтобы семья, по этому самому, горько разочаровывалась каждый раз. Годовщина справлялась нравственно, более как пост, чем как праздник, и давала мистрисс Вильфер возможность являться в таком мрачном и нахмуренном величии, которое выказывало эту впечатлительную женщину в её наиотборнейших цветах.

Состояние этой благородной леди в таких радостных случаях представляло смесь героического терпении с героическим всепрощением. Мрачные указания на более выгодную партию, которую она могла бы сделать, просвечивали сквозь страшную мглу её спокойствия и. в надлежащем виде выставляли херувимчика, её мужа, как какое-то маленькое чудовище, неизвестно почему взысканное милостию небес и стяжавшее сокровище, которого искали и из-за которого напрасно состязались люди более достойные. Это воззрение так твердо установилось, что каждая наступавшая годовщина постоянно заставала его в состоянии покаяния. Нет ничего невозможного, что его покаяние доходило по временам даже до того, что он жестоко упрекал себя за то, что когда-то осмелился взять себе в жену столь возвышенную особу.

Что касается до детей, то торжества эти были для них до того неприятны, что ежегодно заставляли их желать, по выходе из нежного возраста, чтобы Ma была замужем за кем-нибудь другим, вместо бедного На, которому приходится так жутко, или чтобы На был женат на ком-нибудь другом, вместо Ma. Когда в доме остались только дв сестры, отважный ум Пеллы, в первую затем годовщину, так вскарабкался на высоту удивления, что она с шутливою досадой выразила недоумение, как На мог что-нибудь найти в Ma, что понудило его сделать из себя такого дурашку и попросить её руки.

Когда с оборотом года наступил счастливый день обычною чередой, Белла приехала в Боффиновои карете. В семье был обычай приносить в этот день в жертву на алтаре Гименея пару пулярдок, и потому Белла предварительно запиской известила, что она привезет с собою жертву посвящения. И вот Белла с парою пулярдок, соединенными усилиями двух лошадей, двух человек, четырех колес и плом-пуддинговой каретной собаки {Далматская собака, принадлежащая к одной разновидности с датскою. Бюффон называет ее Braque do Bengal. Она несколько ниже последней и имеет от 24 до 25 дюймов высоты. Она вся испещрена мелкими, круглыми, черными и красно-коричневыми пятнами по белому полю. По врожденной её щепетильности к лошадям, она содержится в конюшнях у богатых людей в Англии и сопровождает экипаж или на свободе, или на цепочке, прикрепленной к оси между задними колесами.} с огромным ошейником, словно Георг IV, прибыла к дверям родительского жилища. Тут оне были встречены лично особою мистрисс Вильфер, величие которой, в этом особенном случае, было усилено таинственною зубною болью.

-- Вечером мне не будет нужна карста, - сказала Белла. - Я возвращусь пешком.

Лакей мистрисс Боффин дотронулся до шляпы, а мистрисс Вильфер, в то время как он готов был уйти, облагодетельствовала его ужасным взглядом, которому поручено было передать в глубину его дерзновенной души уверение, что бы он там про себя ни думал, что лакеи в ливреях - не редкость в этом доме.

-- Ну, любезная мама, - сказала Белла, - здоровы ли вы?

-- Я здорова, Белла, - отвечала мистрисс Вильфер, - насколько это можно.

-- Боже мой, мама, - сказала Белла, - вы говорите как будто бы сейчас кого-нибудь из нас на свет произвели.

-- Ну, да, да, - вмешалась Лавви, через родительское плечо, - с самого сегодняшняго утра ма находилась в муках. Тебе хорошо смеяться, Белла, но меня это приводит в отчаяние.

Мистрисс Вильфер со взглядом до того величавым, что излишне было бы сопровождать его словами, повела обеих дочерей своих в кухню, где должна была готовиться жертва.

-- Мистер Роксмит, - сказала она с покорностью - был так вежлив, что уступил нам нынешний день в полное распоряжение свою гостиную. Поэтому, Белла, ты будешь угощена вт скромном жилище своих родителей настолько соответственно с твоим теперешним образом жизни, что у нас для твоего приема будут и гостиная, и столовая. Твой папа приглашал мистера Роксмита, но он, по какому-то особенному делу, извинился и предложил нам свою комнату.

Белла знала, что он не имел никакого дела вне своей комнаты в доме мистера Боффина, но одобрила его отказ. "Мы только конфузили бы друг друга", думала она, "а это и без того слишком часто у нас с ним бывает".

Однакоже, ей до того любопытно было взглянуть на его комнату, что она без малейшого отлагательства взбежала наверх и внимательно осмотрела все, что в ней находилось. Комната была со вкусом, хотя и экономически, меблирована и очень хорошо убрана. В ней стояли шкаф и этажерка с книгами: английскими, французскими и итальянскими, а в портфеле на письменном столе лежало множество листов бумаги, с заметками и вычислениями, очевидно относившимися к Боффинову имуществу. На столе также лежала наклеенная на холсте, покрытая лаком обделанная и скатанная, как ландкарта, та самая плакарда, в которой описывался убитый человек, прибывший издалека, чтобы сделаться её мужем. Она отодвинулась с испугом и удивлением, и почувствовала какой-то ужас, когда снова свертывала ее. Заглядывая туда и сюда, она увидела гравюру, прелестную головку, в изящной рамке, висевшую в углу близ его кресла. "Эге, так вот каково, сэр!" сказала Белла, остановившись перед ней и разсматривая ее. "Бог каково, сэр! Понимаю на кого хочется вам, чтоб это походило. Я даже скажу вам, что это всего более походит на вашу дерзость!" Сказав это, она убежала не потому собственно, что была оскорблена, а потому что ничего больше не оставалось разсматривать.

-- Ну, мама, - сказала Белла снова входя в кухню с остатками румянца, - вы вместе с Лавви считаете меня ни к чему не годною, а я намеренна доказать вам противное. Я намерена стряпать сегодня.

-- Воздержись! - подхватила величавая мать её. - Я не могу дозволить этого. Стряпать в таком платье!

-- Что касается до моего платья, мама, - отвечала Белла, весело копаясь в комоде, - то я намерена подвязаться фартуком и прикрыть грудь полотенцем. Что же касается до позволения, то я и без него обойдусь.

-- Ты стряпать? - сказала мистрисс Вильфер. - Ты никогда не стряпала даже в то время, как жила дома.

Она подпоясала себя белым фартуком, тщательно при помощи узелков и булавок, прикрыла себя нагрудником, близко и плотно подходившем под самый подбородок, как будто бы он, схватив ее вокруг шеи, хотел поцеловать ее. Над этим пагрудпикомь радостно выглядывали ямочки на её щеках, а под ним обозначался по менее прекрасный стал.

-- Мама, - сказала Белла, откидывая назад с висков свои волосы обеими руками, - что же во-первых?

Во-первых, - торжественно отвечала мистрисс Вильфер, - если ты настаиваешь на том, что совершенно не соответствует экипажу, в котором ты приехала.

-- Соответствует, мама.

-- В таком случае, надо, во-первых, поставить пулярдок к огню.

-- Конечно, так! - вскрикнула Белла. - А потом посыпать их мукой и повернуть вертел, вот так, смотрите! - И она быстро пустила их кружиться. - Потом что, мама?

-- Потом, - сказала мистрисс Вильфер, махнув перчатками в знак своего невольного отречрния от поварского трона, - я посоветовала бы посматривать за ветчиною на сковордке, что на огне, да на картофель, с помощию вилки. Далее необходимо заняться приготовлением зелени, если ты непременно хочешь настоять на таком ни с чем несообразном намерении.

-- Конечно, хочу.

Упорствуя в своем намерении, Белла обращала внимание на одну вещь и забывала другую, прилагала внимание к другой и забывала третью, вспоминала о третьей и отвлекалась к четвертой, и каждый раз, как делала что-нибудь не так, быстро повертывала несчастных пулярдок, а потому становилось чрезвычайно сомнительным, изжарятся ли оне когда-нибудь. Но стряпни была тем не менее очень весела. Между тем мисс Лавиния, бегая взад и вперед между кухнею и противоположною комнатой, готовила стол в этой последней. Эту обязанность она (отправлявшая свои хозяйственные должности всегда с неохотою) исполняла с страшными порывами и со стуком. Скатерть постилала она так, как будто бы желала поднять ветер, стакан и солонки ставила, как будто бы стуча в дверь, а звуком ножей и вилок напоминала рукопашную схватку.

-- Посмотри на мама, - шепнула Лавиния Белле, когда, по окончании своего дела, она присоединилась к сестре, жарившей пулярдок. Мама таким торчком сидит в углу, что даже самому покорному детищу (каким и себя считаю) внушает желание ткнуть ее немножко в бок чем-нибудь деревянным.

-- Ты только представь себе, - отвечала Белла, - что и пана точно также сидит торчком в другом углу.

-- Милая моя, с ним этого не может случиться, - сказала Лавви. Папа тотчас же развалится, как сядет. Прав, я никогда не поверю, чтоб еще кто-нибудь на свете мог сидеть так прямо, как мама, или взвалить себе на спину такую тяжесть уныния. Что с вами, мама? Здоровы ли вы, мама?

-- Без сомнения, совершенно здорова, - отвечала мистрисс Вильфер, посмотрев на свою младшую дочь с презрительною твердостью. - Что же такое может быть со мною?

-- Вы что-то не очень проворны, мама, - отвечала отважная Лавиния.

-- Проворны? - повторила её родительница. - Проворны? Откуда у тебя такое низкое выражение, Лавиния? Если я не жалуюсь, если я молча довольствуюсь своего судьбой, то пусть семья моя этим довольствуется.

-- Хорошо же, мама, - отвечала Лавви, - уж если вы вынуждаете меня, то позвольте с должным уважением сказать вам, что семья ваша крайне признательна вам за вашу ежегодную зубную боль в день вашей свадьбы, и что с вашей стороны это весьма безкорыстно, а для семьи она истинная благодать небесная. Впрочем, бывает действительно, что и такой благодати можно порадоваться.

-- Ах, ты воплощенная дерзость! - сказала мистрисс Вильфер: - мне ли ты говоришь таким образом! Даже в день главнейший из всех дней в году! Скажи, сделай милость, знаешь ли, ты, что было бы с тобою, еслиб я в этот день не отдала своей руки твоему отцу?

-- Нет, мама, - отвечала Лавви - право не знаю. Со всем уважением к вашим способностям и познаниямь я даже сомневаюсь, можете ли вы знать это?

Могла ли или не могла отчаянная отвага этой вылазки на слабый пункт окопов мистрисс Вильфер разбить на время эту героиню, это остается в неизвестности, по причине прибытии нейтрального флага в лице Джорджа Сампсона. Он был приглашен на празднество, как друг семейства, и в настоящее время, как было заметно, занимался перенесением своих нежных чувствований от Беллы к Лавинии и содержался со стороны Лавиния в строжайшей дисциплине, вероятно в наказание за его дурной вкус, так как он на нее обратил свое внимание в первой инстанции.

Мистрисс Вильфер поблагодарила его благосклонным вздохом и снова с покорностью отдалась той же непостижимой зубной боли.

-- Я удивляюсь, - сказал мистер Сампсон чуть слышно, - что мисс Белла решилась стряпать.

Тут мисс Лавиния накинулась на родившагося под несчастною звездой молодого джентльмена, с сокрушительные ь замечанием, что ему до этого во всяком случае "нет никакого дела. Это заставило мистера Сампсона прискорбно сосредоточиться в своем собственном духе, пока не прибыл херувимчик, крайне изумившийся при виде того, чем занимается "прелестнейшая женщина".

Как бы то ни было, она настояла на том, что сама разложила обед по блюдам, и потом, сняв нагрудник и фартук, села за стол, как важная гостья, вслед за тем как мистрисс Вильфер на радостные слова молитвы: "За все, что мы готовимся принять" {Английская предобеденная молитва начинается словами: "For what we are about to receive".}, отозвалась могильным голосом "аминь", разсчитанным так, чтоб отбить аппетит у всех и каждого.

-- Но отчего, - сказала Белла, наблюдавшая за резкою пулярдок, - оне так красны внутри. Это меня удивляет, на! Не порода ли такая?

-- Нет, не думаю, чтоб это от породы, милочка, - отвечал на. - Я скорее думаю оттого, что оне не дожарились.

-- Им следовало бы дожариться, - сказала Белла.

-- Да, я знаю, милочка, только оне не дожарились.

Поэтому потребовалось дожаривание, и добродушный херувимчик, часто отправлявший в своем семействе обязанности, несвойственные херувимчикам, как будто он служил моделью у кого-нибудь из древних мастеров живописи, взялся дожаривать пулярдок. Действительно, за. исключением зевания по сторонам (отрасли публичного служения, которой слишком причастен херувимчик живописи), этот домашний херувимчик отправлял также много странных должностей, как и его прототип, с тою, разумеется, разницей, что он не упражнялся на духовых и инструментах, а разве на сапожной виетке, чистя ботинки домашних, и исполнял эту полезную обязанность с веселою расторопностью, а не так аляповато как на старых картинах.

Белла помогала ему в этой дополнительной стряпне и сделала его совершенно счастливым; но зато, когда снова села за стол, она навела на него смертельный ужас вопросом, как, по его мнению, жарятся пулярдки для обедов в Гриниче, и действительно ли эти обеды так хороши, как рассказывают? Сделанные им в ответ, исподтишка, увещательные подмигивания и кивания привели шаловливую Беллу в такой смех, что она даже поперхнулась, а потом, когда Лавиния вынуждена была поколотить ее по спине, опять расхохоталась.

Но мать её, на противоположном конце стола, была отличным противовесом для веселости; и к её матери отец её, с своим невинным благодушием, обращался по временам с словами "Душа моя, я боюсь, что тебе не весело?"

-- Почему же так, Р. Вильфер? - отвечает она плаксивым голосом.

-- Потому, мой друг, что ты как будто бы не в своей тарелке.

-- Нисколько, - ответит она, совершенно тем же тоном.

-- Не прикажешь ли душку, моя милая?

-- Благодарю. Я буду есть, что тебе угодно, Р. Вильфер.

-- Хорошо. Однако, скажи, мой друг, любишь ты ее?

-- Люблю, как и все другое, Р. Вильфер.

Затем величавая женщина эта с таким видом, как бы готовясь посвятить себя общему благу, продолжает свой обед, как-будто бы в то же время она кормила еще толпы народные на площадях.

"Р. Вильфер, пью за твое здоровье".

-- Благодарствуй, моя милая, - А я за твое.

-- Здоровье па и ма! - сказала Белла.

-- Позвольте мне, - вмешалась мистрисс Вильфер, распяливая перчатку. - Совсем не то. Я пила за здоровье твоего папа. Если же ты настаиваешь включить и меня, то я из благодарности не буду препятствовать этому.

-- Господи! Да как же иначе, ма, - вмешалась смелая Лавиния: - разве это не тот самый день, когда вы и па сделались одно существо? Я, наконец, всякое терпение теряю!

-- Каким бы обстоятельством день этот ни был ознаменован, но он не тот, Лавиния, в который я дозволю кому-нибудь из своих детей грубить мне. Я прошу тебя, приказываю тебе быть скромнее. Р. Вильфер, здесь кстати напомнить, что приказывать следует вам, а мне только повиноваться. Это ваш дом, и вы хозяин за своим столом. За здоровье обоих нас! - И она выпила тост с изумительною принужденностью.

-- Я в самом деле немного побаиваюсь, душа моя, - заметил херувимчик с кротостью, - что тебе не совсем весело?

-- Напротив, - ответила мистрисс Вильфер, - совершенно весело. Отчего же было бы мне не весело?

-- Я думал, друг мой, что лицо твое...

-- Лицо мое может быть страдальческое, но что до этого и кто может знать это, если я улыбаюсь?

не понимая, чем он мог навлечь на себя её раздражение?

-- В этот день душа, натурально впадает в задумчивость, - сказала мистрисс Вильфер, - или обращается к прошлому.

Лавви, сидевшая с презрительно сложенными руками, ответила на это (не вслух, однакоже). - Ради Бога, скажите, мама, какой кусок вам больше нравится, да тем и покончите скорее.

-- Душа моя, - продолжала мистрисс Вильфер ораторским тоном, - естественно возвращается к папа и мама: - я разумею здесь моих родителей, в период ранняго разсвета этого дня Я считалась высокою ростом; может статься я такова и была. Папа и мама несомненно были высоки. Мне редко случалось встречать женщину, которая была бы красивее моей матери и никого красивее отца.

Неукротимая Лавви заметила вслух: - Каков бы ни был дедушка, но он не был женщина.

в этом. Одною из любимых надежд моей мама было то, что муж мой будет соответственного роста. Может-статься, это была слабость, и если так, то эта слабость была, сколько помнится, и у короля Фридриха Прусского.

Эти замечания были предложены мистеру Джорджу Сампсону, который, однакоже, не имел достаточно смелости выйти на единоборство и, прижавшись грудью к столу, опустил глаза. Поэтому мистрисс Вильфер продолжала с возраставшею суровостью и силой в голосе, пока не принудила этого труса сдаться:

-- Мама, как кажется, имела какое-то неопределенное предчувствие того, что случилось в последняя, потому что она часто говаривала мне: "Не выходи за малорослого. Обещай мне, дитя мое, что не за малорослого, что никогда, никогда, никогда ине выйдешь за малорослого!" Папа также говорил мне (он обладал необыкновенным юмором), "что семейство китов никак не должно родниться с сельдями". Обществом его дорожили, как легко предположить, современные ему умные люди, и наш дом служил для них постоянным прибежищем. Я помню не менее трех граверов на меди, которые все зараз обменивались у нас умнейшими остротами и выходками. (Тут мистер Сампсон сдался в плен и, безпокойно двигаясь на своем стуле, сказал, что три число большое и что это было, вероятно, в высшей степени занимательно). Между самыми замечательными членами этого кружка был один джентльмен в шесть футов и четыре дюйма ростом. Он был не гравер. (Тут мистер Сампсон сказал, без малейшей причины: "само собой разумеется, нет!"). Этот джентльмен был до того благосклонен, что оказал мне честь своим вниманием, чего я, конечно, не могла тотчас же не понять. (Тут мистер Сампсон пробормотал, что уж если до этого дошло, то отгадать не трудно). Я немедленно объявила обоим своим родителям, что такое внимание неуместно, и что к не могу позволить ему питать надежды. Они спросили меня, не слишком ли он высок? Я отвечала, что деллиг в посте, а в том, что ум его был слишком высок. В ваяем доме, говорила я, тон слишком блестящий, давление слишком высокое, так что мне, простой женщине, трудно выносить их в ежедневной домашней жизни Я очень хорошо помню, как мама всплеснула руками и воскликнула: "Ну, значит, это кончится "маленьким человечком"! (Тут мистер Сампсон взглянул на хозяина и печально покачал головой). Она впоследствии даже предсказала, что кончится это маленьким человечком с умом ниже посредственности; но это было сказано в пароксизме, если можно так выразиться, обманувшихся материнских надежд. Чрез месяц, - сказала мистрисс Вильфер, усиливая густоту своего голоса, как будто бы она рассказывала повесть о привидениях, - чрез месяц я в первый раз увидела Р. Вильфера, моего мужа. Через год я вышла за него. Душа моя в (нынешний день естественно вспоминает такое мрачное сочетание обстоятельств.

Мистер Сампсон, наконец, выпущен из-под караула гладь мистрисс Вильфер. Он медленно перевели дух и сделал оригинальное и поразительное замечание, что нет возможности объяснять иные предчувствия. Р. Вильфер почесывал себе голову и повинными глазами поводил вокруг всего стола, пока они не остановились на его супруге. Заметив, что она как будто больше прежнего закуталась в темное покрывало, он еще раз сказал ей:

На что она еще раз ответила:

-- Напротив, Р. Вильфер, мне очень весело.

Положение несчастного мистера Сампсона за этою трапезой было по истине жалостное, потому что он не только беззащитно подвергся ораторской речи мистрисс Вильфер, но еще испытывал чрезвычайное унижение со стороны Лавинии, которая, отчасти, чтобы показать Велле, что она (Лавиния) может делать с ним все, что ни захочет, частью же, чтоб отплатить ему за все еще, очевидно, продолжавшееся предпочтение им красоты Веллы, низводила его до состояния собаки. Озаряемый, с одной стороны, ораторским блеском мистрисс Вильфер, а с другой, затмеваемый перекорами и хмуреньем молодой девушки, которой в посвятил себя в своем покинутом положении, молодой джентльмен этот испытывал такия страдания, что на него смотреть было жалко. Если ум его по временам пытался под ними, то в извинение его слабости, можно сказать, что ум его был от природы колченогий, твердо на ногах не державшийся.

Таким образом проходили счастливые часы, пока не наступило для Беллы время отправляться домой в сопровождении её на. Прикрыв ямочки на щеках лентами шляпки и простившись, она вышла с ним на открытый воздух, и тут херувимчик вздохнул глубоко, как будто воздух был необыкновенно освежителен.

-- Да, моя милая, - отвечал херувимчик, - прошел еще один из этих праздников.

Белла прижала к себе плотнее его руку на ходу и несколько раз потрепала ее.

-- Благодарю, моя душа, - проговорил он, как будто она сказала что-нибудь. - Я теперь совсем оправился, моя милая. Ну, а ты как, Белла?

-- Я нет, па.

-- Нет, па. Напротив, я хуже.

-- Господи! - сказал херувимчик.

-- Я хуже, па. Я столько делаю расчетов, как много нужно мне будет тратить в год, когда я выйду замуж и какою суммой можно будет мне обойтись, что у меня даже морщинки по носу пошли. Вы заметили какие-нибудь морщинки у меня на носу сегодня вечером, па?

На засмеялся, а Белла раза два, три потормошила его.

"прелестнейшая женщина". Вы лучше заранее приготовьтесь к этому, вот что я могу сказать вам. Скоро я не буду с состоянии воспрепятствовать, чтобы жадность к деньгам не просвечивала у меня в глазах, и когда мы ее увидите в них, то пожалеете, и по делом будет вам: зачем раньше не приготовились. Теперь послушайте, сэр, мы с вами заключили конфиденциальный договор. Имеете ли вы что-нибудь сообщить мне?

-- Я думал, сообщать будешь ты, моя милая.

-- О! В самом деле, сэрь? Зачем же вы не спросили меня, когда мы вышли? Доверенностью прелестнейшей женщины не шутят. Я, однакоже, прощаю вас на этот раз. Смотрите сюда, на; вот это (тут Белла приложила указательный пальчик своей правой перчатки к своим губам, а потом приложила ее к губам своего отца), это поцелуй вам. А теперь я хочу сериозно сказать вам... постойте, сколько бишь... четыре секрета. Помните! Четыре сериозные, важные, тяжеловесные секрета под строжайшею тайной.

-- Нумер первый, моя милая? - спросил её отец, укладывая её руку комфортабельно и конфиденциально.

-- Нумер первый, - сказала Белла, - потрясет вас, как электрическая искра, па. Как вы думаете кто... (тут она смешалась, несмотря на веселое (начало своей речи) сделал мне предложение?

-- Мистер Роксмит.

-- Неужели ты мне не шутя это говоришь, душенька!

-- Ми-стер Гок-смит, па, - сказала Белла, разделяя слога с ударением. - Что вы скажете на это?

На спокойно ответил другим вопросом

-- Я сказала: нет, - резко ответила Белла. - Само собой разумеется.

-- Да, само собой разумеется, - сказал её отец, задумываясь.

-- И объяснила ему, почему я считаю это за употребление во зло моей доверенности и за личное оскорбление, - сказала Белла.

-- Да. Конечно. Я, право, удивляюсь. Я удивляюсь, как он решился на это, ни в чем не удостоверившись. Впрочем, припоминая все, я подозреваю, что он всегда восхищался тобой, моя милая.

-- Это очень вероятно, моя милая. Нумер второй, друг мой?

-- Нумер второй, па, почти такой же, хотя не столько нелепый. Мистер Ляйтвуд сделал бы мне предложение, еслиб я допустила его до этого.

-- Следовательно, я должен заключить, моя милая, что ты не намерена допускать его?

Белла опять сказала с прежним ударением: "конечно, нет!" На что отец её счел нужным отозваться: "конечно, нет".

-- Этого и достаточно, - вставил её отец

-- Нет, па, этого недостаточно, - подхватила Белла, встряхнув его еще разок-другой. - Разве я не говорила вам какая же я жадная маленькая негодяйка? Достаточно, что у него петь денег, нет клиентов, нет будущности в виду, наконец, нет ничего, кроме долгов.

-- Гм! - сказал херувимчик, немного опечаленный. - Нумер третий, моя милая?

-- Нумер третий, па, дело гораздо лучше. Это великодушное дело, благородное дело, восхитительное дело. Мистрисс Боффин сама сказывала мне, по секрету, - а женщины более правдивой не найти в этом мире, я уверена, - что они желают, чтоб я составила себе хорошую партию, и, если выйду замуж с их согласия, наградят меня самым щедрым образом.

-- Не плачь, моя душечка, - сказал её отец, прикладывая к своим глазам руку, - мне извинительно несколько разчувствоваться, когда мне говорят, что мое дорогое, любимое дитя, после всех обманутых ожиданий, будет обезпечено и поднимется в свете; но ты-то не плачь, ты-то не плачь. Я очень благодарен. Поздравляю тебя от всей души, моя дорогая.

Тут добрый, чувствительный человек осушил свои глаза, а Белла, обвившись руками вокруг его шеи, нежно поцеловала его среди улицы и с увлечением заговорила ему, что он лучший из отцов и лучший из друзей, что она в день своей свадьбы станет пред ним на колени и будет просить у него прощения в том, что всегда мучила его или была нечувствительна к его терпеливому, симпатическому, теплому, свежему, юному сердцу.

При каждом из этих прилагательных она учащала свои поцелуи, так что, наконец, сцеловала с него шляпу и потом громко расхохоталась, когда ее подхватил ветер, и когда отец побежал за нею.

Когда же он поймал свою шляпу и перевел дух, и когда они пошли далее, отец сказал ей:

Белла вдруг изменилась в лице среди своего веселья.

-- Я полагаю, не лучше ли будет мне не говорить нумера четвертого, на? Буду надеяться, хотя еще на короткое время, что это дело не останется таким.

Перемена, происшедшая в ней усилила любопытство херувимчика отшоептельно нумера четвертого, и он сказал спокойно:

-- Не останется таким, моя милая? Не останется каким, моя милая?

-- А между тем я очень хорошо знаю, что это действительно так, на. Я это слишком хорошо знаю.

-- Душечка моя, - сказал её отец, - ты делаешь меня совершенно несчастным. Не отказала ли ты еще кому-нибудь, моя дорогая?

-- Нет, па.

-- Никому? - спросил он, приподняв брови.

-- Нет ли еще кого-нибудь, кто хотел попытать счастия между да и нет, еслибы ты позволила ему, моя милочка?

-- Никого, сколько мне известно, па.

-- Так-таки и нет никого, кто пожелал бы попытать счастия, еслибы ты позволила? - спросил херувимчик, прибегая к последнему средству.

-- Само собой разумеется, нет, - согласился он. - Милая моя Белла, я боюсь, что всю ночь спать не буду если ты не скажешь мне нумера четвертого.

-- Ах, на, ничего нет хорошого в нумер четвертом. Я очень сожалею о нем, я даже неохотно верю ему. Я всячески старалась не видать его, и мне больно говорить о нем, даже с вами. Но дело в том, что мистер Боффин начинает портиться от богатства и изменяется с каждым днем.

-- Моя милая Белла, я надеюсь, что нет, и уверен, что нет.

-- Я тоже надеялась и была уверена, что этого нет, на, но он с каждым днем делается все хуже и хуже. Не ко мне, - со мною он почти всегда одинаков, - но к тем, кто его окружает. Как мне кажется, он становится подозрителен, капризен, жесток, несправедлив. Если когда-либо счастье губило человека, так это моего благодетеля. И все же, подумайте, на, как ужасно очарование денег! Я вижу это, презираю это, боюсь этого, я не уверена, что деньги не произведут во мне перемены еще хуже. И все-таки деньги постоянно занимают мои мысли и мои желания, и вся жизнь, которую я воображаю пред собою, состоит из денег, денег, денег и всего того, что могут деньги сделать в жизни.