Наш общий друг.
Часть третья.
XVII. Общежитейский хор.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Наш общий друг. Часть третья. XVII. Общежитейский хор. (старая орфография)

XVII. Общежитейский хор.

Удивление, воцарившись, сидит на лицах всего круга знакомых мистера и мистрисс Ламмль в то время, как распродажа их первейшого сорта мебели и пожитков (со включением билльярда означенного крупными буквами) "с аукциона, по закладной" публично объявлена на качающемся предкаминном коврике в Саквилль-Стрите {Распродажа с аукциона в Англии большею частью производится на месте. Объявление об аукционе и список продаваемых вещей нередко вывешивается на небольшом продолговатом коврике, перекинутом чрез шест, укрепленный у входа; это потому, что ковер, как вещь тяжелая, не слишком колышется от ветру.}. Но никто и вполовину столько не удивлен, как Гамильтон Вениринг, член парламента за Поккет Бречез, тотчас же начавший догадываться, что Ламмли из всех людей, когда-либо попадавших в список его д)ши, именно те, которые не принадлежат к числу самых старинных и самых любезных друзей его на свете. Мистрисс Вениринг, супруга члена парламента за Поккет Бричез, как верная жена, разделяет с своим супругом эту догадку и это невыразимое удивление. Может быть, Вениринги считают это последнее невыразимое чувство в особенности необходимым для своей репутации но причине того, что когда-то раз некоторые из дальновиднейших голов в Сити, как было слышно, покачались, когда речь коснулась обширных дел и богатства Вениринга. По достоверно, что ни мистер, ни мистрисс Вениринг не могут найти слов для выражения своего удивления, и им необходимо дать своим старейшим и любезнейшим друзьям, какие только есть у них на свете, обед в знак удивления.

Ибо около этого времени стало всем известно, что случись что угодно, Вениринги непременно дадут обед по этому случаю. Леди Типпис живет в хроническом состоянии приглашений к обедам у Венирингов и в хроническом состоянии воспаления, происходящого от обедов. Бутс и Бруэр мыкаются в кэбах ни за каким иным делом как только за тем, чтобы сгонять народ на обеды к Венирингам. Вениринг толчется в законодательных персти их, заманивая своих товарищей-законодателей к обеду. Мистрисс Вениринг обедала с двадцатью пятью с молоточка новыми лицами вчера; отдает им визит сегодня; посылает каждому из них пригласительную записку завтра к обеду; прежде, чем переварился этот обед, она навещает их племянниц, их теток и дядей, и всех родственников, и всех братьев и сестер, их сыновей и дочерей, их племянников и приглашает обедать. А между тем, хотя обедающий кружок расширился, попрежнему заметно, что все обедающие едут к Венирингам обедать как будто не у Венирингов (о чем, повидимому, они менее всего помышляют), а друг у друга.

Впрочем, как знать? Быть-может Вениринг находит, что эти обеды, хоть и дороги, однакоже, вознаграждают его тем, что вербуют ему поборников. Не один мистер Подснап, как представительный человек, заботится о собственном достоинстве, и потому гневно поддерживает тех из своих знакомых, которые имеют от него патент, дабы, в случае их умаления, и сам он по умалился. Золотые и серебряные верблюды, охладительные вазы и прочия украшения Веяирингова стола - очень блестящая выставка, и если мне, Подснапу, случайно приходится заметить где-нибудь, что я обедал в прошлый понедельник с великолепным караваном серебряных верблюдов, красовавшихся в сервизе, то я считаю крайне для себя обидным сделанный мне намек, будто эти верблюды с надломленными коленами или что в них есть что-то подозрительное. "Сам я не выставляю верблюдов, я выше их: я человек солидный; но эти верблюды пригревались в свете моего лица, и потому как вы смеете, сэр, намекать мне, что я озарял собою верблюдов не самым безукоризненных?"

Верблюды полируются в буфете Аналитика и готовятся к обеду "удивления" по случаю падения Ламмлей, и мистер Твемло чувствует себя как-то неловко на диване в своей квартире над конюшнями в Дьюк-Стрите близ Сент-Джемс-Сквера, вследствие двух пилюль, принятых им около полудня, со слов печатного объявления, приложенного к коробочке (ценою в один шиллинг и полтора пенса, со включением казенной бандероли), гласящого, что "пилюли эти служат в высшей степени благотворным предохранительным средством по части удовольствий стола". Ему озабоченному, что одна нерастворимая пилюля прилипла у него в горле, а равно ощущением теплого гумми-арабика лениво странствующого несколько пониже, вошедшая служанка докладывает, что какая-то дама желает переговорить с ним.

-- Дама! - говорит Твемло, оправляя свои взъерошенные перья. - Спросите фамилию дамы.

Фамилия дамы - Ламмль. Дама не задержит мистера Твемло долее нескольких минут. Дама уверена, что мистер Твемло будет столько благосклонен, что примет ее, если ему доложат, что ей крайне нужно видеться с ним на самое короткое время Дама нисколько не сомневается, что мистер Твемло тотчас же примет ее, как скоро услышит ее фамилию. Просит служанку в особенности не ошибиться в её фамилии. Послала бы ему карточку, но ни одной по имеет с собой.

-- Просите даму войти.

Даму просят войти, и дама входит. Комнатка мистера Твемло скромно омеблирована на старинный манер (похоже на комнату экономки в Снигсворт-Парке) и не имела бы никаких украшений, еслибы не было гравюры над камином, изображающей во весь рост величественного Снигсворта, фыркающого у коринфской колонны, с огромным свертком бумаги у ног и с тяжелым занавесом, готовым свалиться на его голову: эти аксессуары должны знаменовать благородного лорда как бы в некоем акте спасения своего отечества.

-- Прошу вас сесть, мистрисс Ламмль.

Мистрисс Ламмль садится и открывает беседу.

-- Я не сомневаюсь, мистер Твемло, что вы уже слышали о несчастии, которое с нами случилось. Конечно, вы уже слышали об том, потому что такого рода молва разносится особенно быстро и особенно между приятелями.

Помня об обеде удивления, Твемло, с маленьким подергиванием совести, соглашается с этим предположением.

-- Вероятно, - говорит мистрисс Ламмль, с некоторою жесткостью в манере, от которой мистер Твемло содрогнулся, - это не могло вас удивить так, как некоторых других, после того что было между нами в том доме, который теперь выворочен наружу. Я взяла на себя смелость посетить вас, мистер Твемло, чтобы добавить некоторого рода post-scriptum к тому, что я тогда вам говорила.

Сухия и впалые щеки мистера Твемло сохнут и впадают пуще, в ожидании каких-то новых запутанностей.

-- Право, - говорит маленький джентльмен в безпокойстве, - право, мистрисс Ламмль, я счел бы за особенное себе одолжение, еслибы вы могли избавить меня от дальнейших конфиденций. Одна из целей моей жизни, которая, к несчастию, имела немного целей, состояла в том, чтобы быть человеком безобидным и держаться подалее от всяких заговоров и вмешательств.

Мистрисс Ламмль, гораздо более наблюдательная, чем её собеседник, почти не находить нужным смотреть на Твемло, пока он говорит, так как она может очень легко читать его.

-- Мой postscriptum, Нисколько не думая безпокоить вас каким-нибудь новым сообщением, я только желаю напомнить вам старое. Не прошу вашего посредничества, а желаю только упрочить ваш нейтралитет.

Твемло собирается отвечать, и она снова опускает свои глаза, зная. что и одних ушей её будет достаточно для принятия всего, что заключается в столь слабом сосуде.

-- Кажется, - говорит Твемло нервно, - нет достаточной причины не выслушать того, что вы желаете сказать мне в пределах этих двух условий, и если мне можно, со всевозможною деликатностью и учтивостью, просить вас не переступать этих пределов, то я, я прошу вас.

-- Сэр, - говорит мистрисс Ламмль, снова поднимая свои глаза на его лицо и совершенно запугивая его своею жестокою манерой, - я сообщила вам некоторые сведения, для передачи, как вы сами признаете за лучшее, известному лицу.

-- Что я и сделал, - говорит Твемло.

-- За что я и благодарю вас; хотя, в сущности, я почти не знаю, зачем я тут изменила доверию своего мужа, потому что известная вам девушка просто дурочка. Я сама была дурочка: другой причины я не могу показать.

Видя действие, которое произвели на него её равнодушный смех и холодный взгляд, она не сводит с него своих глаз и продолжает: - Мистер Твемло, если вам случится увидеть моего мужа или увидеть меня, или увидеть нас обоих в добром расположении и доверии у кого-нибудь, все равно, будет ли это между нашими общими знакомыми или нет, вы не имеете права употребить против нас то сведение, которое я вверила вам для особенной и теперь уже исполненной цели. Вот все, что я пришла сказать вам. Это не условие, это только простое напоминание.

Твемло сидит и что-то шепчет про себя, приложив руку ко лбу.

-- Это до того простое дело, - продолжает мистрисс Ламмль - между мною, так как я твердо полагаюсь на вашу честь, и вами, что я больше не скажу об нем ни слова.

Она прямо смотрит на мистера Твемло, пока он, с пожатием плеч, не сделал ей маленького поклонца бочком, будто говоря: "Да, я думаю, вы можете положиться на меня", и тогда она смачивает свои губы и в ней проявляется чувство удовлетворения.

-- Надеюсь, я сдержала свое обещание, данное чрез вашу служанку, что не задержу вас долее нескольких минут. Не смею безпокоить вас долее, мистер Твемло.

-- Позвольте! - говорит Твемло, вставая в то время, как встала она. - Позвольте еще минуту. Я бы никогда не явился к вам, мадам, чтобы сказать, что намерен сказать теперь; но так как вы пожаловали ко мне и здесь находитесь, то я выскажусь. Говоря откровенно, было ли решение, которое мы с вами приняли против мистера Фледжби, сообразно с тем, чтобы вы после обратились к мистеру Фледжби, как к своему близкому другу, и просили одолжения у мистера Фледжби? Я говорю это только в предположении; я не утверждаю ничего положительного по этому предмету; мне было передано, что вы поступили таким образом.

-- Он, следовательно, рассказал вам? - спрашивает мистрисс Ламмль, опускающая свои глаза, пока она слушает, и употребляющая их с сильным эффектом тогда только, когда сама говорит.

-- Да.

-- Странно, что он сказал вам правду, - говорит мистрисс Ламмль, сериозно задумываясь. - Скажите, пожалуйста, где случилось это необыкновенное обстоятельство?

Твемло медлит. Он меньше ростом, чем дама, да к тому же и слабее; и потому, в то время как она стоит над ним с своею жесткою манерой и своими нашколенными глазами, он находит себя в таком невыгодном положении, что желал бы принадлежать к другому полу.

-- Могу я спросить, где это случилось, мистер Твемло? По секрету?

-- Я должен сознаться, - говорит маленький джентльмен, подходя к своему ответу постепенно, - что я чувствовал некоторое угрызение совести, когда мистер Фледжби говорил мне это. Я должен сказать, что видел себя в весьма неприятном свете. Тем более, что мистер Фледжби с большою вежливостью, которой, как мне нельзя было не чувствовать, я не заслуживал, оказал мне ту же самую услугу, о какой и вы просили его.

Истинное благородство души бедного джентльмена требовало, чтоб он сказал эти последния слова.

"Иначе, так разсуждал он, я казался бы в лучшем положении, человеком не имеющим каких-либо своих затруднений, между тем как мне известны её затруднения. Это было бы низко, очень низко".

-- Было ли ходатайство мистера Фледжби столько же успешно в вашем деле, сколько в нашем? - спрашивает мистрисс Ламмль.

не успешно.

-- Можете вы сказать мне, где вы видели мистера Фледжби, мистер Твемло?

-- Извините. Я непременно хотел сказать об этом и не сказывал до сих пор без всякого намерения. Я встретил мистера Фледжби совершенно случайно на месте.... Говоря: на месте, я хочу сказать: в лавке мистера Райи, в Сент-Мери-Акс.

-- Следовательно, вы тоже имеете неучастие быть в руках мистера Райи?

-- К несчастно, ма'ам, - отвечает Твемло, - единственное принятое мной денежное обязательство, единственный долг, сделанный в жизни (совершенно справедливый долг; заметьте, пожалуста, я его не оспариваю), попал в руки мистера Райи.

-- Мистер Твемло, - говорит мистрисс Ламмль, приковывая свои глаза к его глазам, чего он желал бы избежать, еслибы мог, но не может: - он попал в-руки мистера Фледжби. Мистер Райя только маска. Долг ваш попал в руки мистера Фледжби. Позвольте мне вам сказать это, для вашего руководства. Это сведение может пригодиться вам, хотя бы только для того, чтобы не дать другим людям злоупотреблять тою доверчивостью, с которою вы судите о правдивости других по своей собственной.

-- Невозможно! - восклицает Твемло, разинув рот. - Как вы знаете это?

-- Сама не знаю, как я знаю Точно будто целый ряд обстоятельств вспыхнул вдруг и указал мне это.

-- О! Значит у вас нет доказательств?

-- Странно, - говорит мистрисс Ламмль, холодно, смело и с некоторою презрительностью, - как походят мужчины друг на друга в некоторых случаях, как бы ни были характеры у них различны! Можно сказать, нет двух человек, столько несходных между собой, как мистер Твемло и мой муж. Однакоже, мой муж отвечает мне: "вы не имеете доказательств", и мистер Твемло отвечает мне теми же словами.

-- По почему же, ма'ам? - Твемло кротко осмеливается доказывать: - сообразите, почему одними и теми же словами? Потому что они выражают факт. Потому что вы не имеете доказательств.

-- Мужчины очень умны по-своему, - говорит мистрисс Ламмль, бросив гордый взгляд на портрет Снигсворта и оправляя свое платье, - но все-таки им не худо кое-чему поучиться. Мой муж, которого нельзя назвать слишком доверчивым, откровенным или неопытным, также не видит этой ясной вещи, как и мистер Твемло, потому что нет доказательств! Однакоже, пять женщин из шести, на моем месте, увидели бы это так же ясно, как вижу я. Но я не успокоюсь до тех пор (хотя бы в память того, что мистер Фледжби целовал мою руку), пока муж мой не убедится в этом. Вы тоже хорошо сделаете, если поймете это теперь же, мистер Твемло, хотя я и не могу представить вам доказательств.

В то время, как она направляется к дверям, мистер Твемло, провожая ее, выражает утешительную надежду, что положение дел мистера Ламмля не неисправимое.

-- Не знаю, - отвечает мистрисс Ламмль, остановившись и обводя узор обоев на стене кончиком своего зонтика; - все зависит от обстоятельств. Ему может открыться выход или не откроется никакого. Мы скоро узнаем это. Если не откроется, мы банкроты и должны будем я думаю, уехать за границу.

Мистер Твемло, с добродушным желанием утешить ее чем-нибудь, замечает, что за границею жить приятно.

-- Да, - отвечает мистрисс Ламмль, продолжая чертить по стене, - не думаю, чтобы была большая приятность добывать билльярдом, картами и тому подобным средства проживать подозрительным образом за грозным табльд'отом.

-- Но для мистера Ламмля уже и то много значит, - учтиво замечает мистер Твемло (хотя он и сильно поражен), - что он имеет супругу, которая всегда с ним, привязана к нему во всех превратностях судьбы и способна своим благотворным влиянием остановить его на пути, который может оказаться безславным и разорительным.

-- Влияние, мистер Твемло? Нам нужно есть и пить, одеваться, иметь крышу над головой. Всегда с ним и привязана к нему во всех превратностях судьбы. Этим нельзя много похвалиться: что может женщина моих лет сделать? Мы с мужем обманули друг друга, вступив в брак, и должны сносить последствия этого обмана, то-есть сносить друг друга и сносить тяжесть придумыванья чем обедать сегодня и завтракать завтра, пока смерть не даст нам разводной.

С этими словами она выходит в Дьюк-Стрит, СентъДжемс-Сквер. Мистер Твемло, сев опять на свой диван, кладет свою болящую голову на его скользкий валик из конского волоса {В Англии в большом употреблении ткань из черного конского волоса, превосходно приготовляемая и необыкновенно прочная; она идет особенно на обивку мебели.}, с сильным внутренним убеждением, что неприятное свидание не принадлежит к разряду вещей, которые можно принимать после пилюль, "благотворных по части удовольствий стола".

Но шестой час вечера застает достойного джентльменчика в лучшем состоянии и уже напяливающим поношенные шелковые чулочки и тонкие башмаки к обеду "удивления" у Венирингов. Седьмой час вечера застает его выбегающим рысцей на улицу и бегущим рысцей же до угла, и таким образом выгадывающим шесть пенсов из платы за наем кареты.

Божественная Типпинс заобедалась около этого времени до такого состояния, что иной болезненный ум может пожелать ей, для благодатного разнообразия, поужинать и свалиться в постель Такой ум у мистера Евгения Рейборна, которого Твемло застает с угрюмейшим лицом в созерцании Типпинс, между тем как это игривое создание, подтрунивая над ним, говорит, что ему давным давно вора бы сидеть на шерстяном мешке в палате лордов. Резвится Типпинс тоже и с Мортимером Ляйтвудом и грозит надавать ему колотушек своим веером за то, что онт был шафером на свадьбе у тех пройдох, как бишь их, которые теперь разорились в пух. Веер вообще очень оживлен и грозит мужчинам по всем направлениям, с каким-то страшным звуком, внушающим мысль о стукотне костей лед Типпинс.

Новое племя задушевных друзей народилось в доме Вечиринга с тех пор, как он вступил в парламент для народного блага, и к ним мистрисс Вениринг крайне внимательна. Эти друзья, как астрономическия дистанции, выражаются только самыми крупными цифрами. Бутс рассказывает, что один из них - подрядчик, который (как было исчислено) дает занятие, непосредственно и посредственно, пяти стам тысячам народа. Бруэр рассказывает, что другой из них - председатель в таком множестве комитетов, находящихся в таком разстоянии друг от друга, что ему приходится изъездить по железным дорогам по малой мере три тысячи миль в неделю. Буффер рассказывает, что еще один из них не имел шести пенсов полтора года тому назад; но вследствие своих блестящих способностей отыскивать акции, выпускаемые по восьмидесяти пяти, скупать их все без денег и продавать аль-пари за наличный разсчет, имеет теперь триста семьдесят пять тысяч фунтов. Буффер в особенности настаивает на добавочное число семьдесять пять и не хочет уступить ни одной полушки. Леди Типпинс чрезвычайно потешается с Бутсом, Бруэром и Буффером по предмету этих Отцов Кошельковой Братии: она обозревает их в лорнет и спрашивает, как полагают Бутс, Бруэр и Буффер, могут ли о ни составить её счастье, если она станет любезничать с ними? и разсыпается шутками подобного рода. Вениринг, судя по всему очень занимается Отцами, благочестиво уединясь с ними в оранжерее, и из этого убежища слышится но временам слово "комитет"...

Мистер и мистрисс-Подснап тут же, и Отцы находят мистрисс Подснап красавицей. За столом она поручена одному из Отцов. Бутсову Отцу, дающему занятие пяти стам тысячам народа и водворенному за столом по левую руку Вениринга, что дает возможность резвой Типпинс, находящейся по его правую руку (сам он, по обыкновению, не что иное, как пустое место), просить рассказать ей об этих милых чернорабочих, и действительно ли они питаются сырым бифштексом и пьют портер из своих тачек. Но несмотря на подобные маленькия схватки, все чувствуют, что обед дается для удивления, и что удивление не должно быть забыто. Поэтому Бруэр, как человек, на плечах которого лежит наибольшая репутация, становится истолкователем общого побуждения.

-- Я взял, - говорит Бруэр в удобную минуту молчания, - кэб сегодня утром и поскакал на аукцион.

Бутс (снедаемый завистью) говорит: - И я тоже.

Буффер говорит: - И я тоже, - но не видит никого, кто интересовался бы тем, что он сделал или не сделал.

-- Что же там такое происходило? - спрашивает Вениринг.

-- Уверяю вас, - отвечает Бруэр, осматриваясь к кому бы другому отнестись с ответом и отдавая преимущество Ляйтвуду, - уверяю вас, вещи продавались за безделицу. Вещи довольно хорошия, но шли за ничто.

Бруэр желает знать, позволительно ли спросить его, как юриста, каким образом эти... люди... могли... дойти... до... такого... совершенного разорения? (Бруэр разделяет слова для сообщения им большей силы).

Ляйтвуд отвечает, что с ним действительно советовались; но он ничего не мог придумать, как бы выкупить закладную, и потому не употребить во зло ничьего доверия, если скажет, что они жили свыше своих средств.

-- По как, - говорит Вениринг, - люди могут позволять себе это!

могут люди позволить себе это! Аналитический химик, разносящий шампанское, смотрит так, как будто он мог бы дать им довольно ясное понятие о том, как люди делают это, еслибы только захотел.

-- Как, - говорит мистрисс Вениринг, положив вилку и складывая свои орлиные руки копчиками пальцев вместе, и обращаясь к Отцу, проезжающему три тысячи миль в неделю: - как может мать смотреть на своего ребенка и в то же время думать, что она живет не по средствам своего мужа, я этого не могу себе представить.

Бутс ясно видит, что принцип тот же. И Буффер видит то же самое. Но на несчастную долю Буффера выпадает испортить все дело изъявлением своего согласия. Все присутствующие скромно уступили предположению, что принцип один и тот же, пока Буффер не сказал, что он действительно один и тот же, причем тотчас же поднимается общий говор, что принцип не один и тот же.

-- Но я не понимаю, - говорит Отец трехсот семидесяти пяти фунтов, - если люди, о которых идет речь, занимали положение в обществе, то, стало-быть, они были приняты в обществе?

Вениринг вынужден сказать, что они обедали в его доме, а даже свадьба их была сыграна в его доме.

-- В таком случае я не понимаю, - продолжал Отец, - каким образом могли они так разориться, хотя бы и не по средствам жили, ибо всегда есть возможность уладить дела людей, которые имеют какое-нибудь положение.

"Предположите, что вы не имеете средств и живете не по средствам?"

Такое предположение слишком несостоятельно, чтоб этому Отцу можно было думать о нем. Такое предположение слишком несостоятельно, чтобы кто-нибудь, имеющий хотя малейшее уважение к самому себе, мог подумать о нем; и потому оно предается общему посмеянию. Но чрезвычайно удивительно, как это некоторые люди могут доити до совершенного разорения, и потому каждый считает себя обязанным объяснить это по своему. Один чз Отцов говорит: "Игорный стол". Другой из Отцов говорит: "Должно-быть, спекулировал, не понимая, что спекуляция есть наука". Бутс говорит: "Лошади". Леди Типпинс говорит своему вееру: "Два хозяйства". Мистер Подснап не говорит ни слова, и к нему обращаются за его мнением, которое он и высказывает следующим образом, сильно покраснев и крайне разгневавшись:

-- Не спрашивайте меня. Я не желаю принимать участия в разговоре о делах этих людей. Я гнушаюсь этим предметом. Это мерзкий предмет, оскорбительный предмет, предмет, от которого меня тошнит, и я... - И своим любимым размахом правой руки, который отбрасывает все и все решает навсегда, мистер Подснап смахивает с лица вселенной этих неприлично необъяснимых несчастливцев, живших не до своим средствами и совершенно разорившихся.

Евгений, прислонясь к спинке своего стула, наблюдает мистера Подснапа с непочтительным лицом и, может быть, готов предложить новый намек, как все усматривают Аналитика в каком-то столкновении с кучером {Англичане, даже зажиточные, содержат ограниченное число прислуги, и потому в случаях необыкновенных, каковы званые обеды, прислуживают кучер и садовник, и другие, одеваясь для этого в оффициантскую ливрею. Это возможно только при чистоплотности тамошней прислуги.}. Кучер проявляет намерение подойти к обедающей компании с серебряным подносом, как бы задумав сделать денежный сбор в пользу своей жены и детей. Аналитик пресекает ему дорогу у буфетного шкафа. Большая сановитость, если не больший воинский гений Аналитика, одерживает верх над человеком, который не что иное, как нуль, когда он не на козлах, и кучер, уступив свой поднос, удги ляется побежденный.

Тогда, Аналитик, просматривая клочек бумаги, лежащий на подносе, с видом ученого цензора, укладывает его не торопясь, подходит с ним к столу и подает его мистеру Евгению Рейборну. Причем приятная Типпинс говорит вслух: "Лорд канцлер отказался от должности!"

в ней написано. Написано же в ней еще невысохшими чернилами следующее:

"Молодой Блейт".

-- Дожидается? - говорит Евгений через плечо, конфиденциально, Аналитику.

-- Дожидается, - говорит Аналитик со взаимною конфиденциальностью.

Евгений бросает взгляд: "извините меня", по направлению к мистрисс Вениринг и находит юного Блейта, писца Мортимерова, у двери в передней.

-- Молодец! Где он? - спрашивает Евгений.

-- Он в кэбе, у подъезда. Я полагал лучше не показывать его, если можно, потому что он всем телом дрожит, как какой-нибудь... - Улыбка Блейта, может быть, порождена окружающими блюдами сластей: - как какое-нибудь желе-манже.

-- Опять таки молодец, - говорит Евгений. - Я выйду к нему.

-- Он выходит тотчас же и, беззаботно облокотившись на открытое окно стоящого у крыльца кэба, смотрит в него на мистера Куклина, который привез с собой свою собственною атмосферу и, судя по её запаху, кажется, привез ее в бочке из-под рому.

-- Мистер Рейборн? Адрес! Пятнадцать шиллингов.

Тщательно прочитав грязный клочек бумаги, ему переданный, и столь же тщательно запихав его в карман своего жилета, Евгений отсчитывает деньги, опустив неосторожно первый шиллинг в руку мистера Куклина, которая тотчас же выронила его из окна, и окончив счет пятнадцати шиллингов на подушке кэба.

-- Отвезите его к Черинг-Кроссу, молодец мальчик, и там отделайтесь от него.

Возвращаясь в столовую и остановившись на мгновение за ширмами у дверей, Евгений слышит, среди говора и стукотни, прелестную Типпинс: "Я умираю от нетерпения спросить его, зачем его вызывали!``

С задумчивым лицом он отыскивает свою шляпу и верхнее платье и. незамеченный Аналитиком, уходит.