Наш общий друг.
Часть четвертая.
VI. Призыв помощи.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Наш общий друг. Часть четвертая. VI. Призыв помощи. (старая орфография)

VI. Призыв помощи.

Писчебумажная фабрика остановила свою работу на ночь, и все тропинки и дороги в её окрестностях были покрыты кучками людей, шедших по домам на покой от своего дневного труда. Мужчины, женщины и дети шли группами, и не было между ними недостатка в ярких цветах, порхавших по тихому вечернему ветерку. Смесь разных голосов и звуки смеха производили радостное впечатление на ухо, сходное со впечатлением, второе производят на глаз порхающие цвета. В запруженную воду, отражавшую разрумянившееся небо на переднем плане живой картины, несколько мальчиков бросали камешки и следили за расходившимися струистыми кругами. И в этот румяный вечер нельзя было бы не полюбоваться широко-разлившеюся прелестью ландшафта, который раскидывался за отпущенным с работы народом, - за серебряною рекой, - за темнозелеными полями хлеба, до того благодатного, что люди, шедшие по узким нитям тропинок, будто плыли в нем, погрузившись по грудь, - за живыми изгородями и деревьями, - за ветряными мельницами на возвышенности, далеко до тех мест, где небеса, казалось, сливались с землей, как будто не было безпредельного пространства между человечеством и небом.

Вечер был субботний; и в это время деревенския собаки, всегда более интересующияся делами человеческими, чем своими собственными, были в особенности деятельны. У овощной лавки, у мясника, у питейного дома оне проявляли ничем неудовлетворимый дух исследования. Их особенный интерес к питейному дому, как бы свидетельствовал о затаенном распутстве в собачьем характере; ибо люди тут мало ели, а оне, не имея наклонности ни к табаку, ни к пиву (говорят, собака мистрисс Габбард курила, но на это нет доказательств), могли быть привлечены туда только разве симпатией к пороку. Притом же внутри раздавалась самая ужасная скрипка, до того гадкая, что один исхудалый длинный пес, имевший более верный слух, чем другия собаки, находил нужным отходить по временам в угол и выть. Но и он возвращался к питейному дому каждый раз с настойчивостью записного пьяницы.

Страшно сказать, в деревне была даже некоторого рода маленькая ярмарка. Несколько отчаявшихся пряников, которые тщетно усиливались разойтись во всей окрестной местности и уже посыпали себе голову прахом от печали, снова из-под гладкого навеса взывали к публике. То же самое делала и груда орехов, давным-давно изгнанных из Барселоны {Орехи привозятся в Англию в большом количестве из Испании, и преимущественно из Барселоны, откуда идут в виде так-называемых каленых орехов, и на деревенских базарах продаются пинтами, - небольшими кружками, как у нас продаются банками горох и семечки подсолнечника.} и все таки говоривших по-английски до того плохо, что они называли самих себя в числе четырнадцати штук не иначе, как пинтой. Раек, первоначально открывшийся изображением битвы при Натерло и показывавший ее потом под названием всех позднейших сражений только с приделкой носа герцога Веллингтона {Отличительною чертой в лице герцога Веллингтона был большой орлиный нос.}, привлекал к себе любителей иллюстрированной истории. Какая-то толстая госпожа, имевшая своею товаркой ученую свинью, выставляла на вывеске свой портрет во весь рост, в платье декольте, имевшем несколько сажен в окружности, в том виде, как она представлялась ко двору. Все это было недобрым зрелищем, дающим понятие об удовольствиях грубых дровосеков и водовозов в Англии.

Разнообразные звуки, раздававшиеся в этой картине распущенности и расплывавшиеся в спокойном вечернем воздухе, придавали вечеру, повсюду куда только достигали от времени до времени, мягкость, вследствие отдаленности и еще более вследствие контраста. Такова была тишина этого вечера для Евгения Рейборна в то время, как он шел вдоль реки, заложив руки за спину.

Он шел медленно, мерным шагом и с озабоченным видом человека поджидающого. Он прохаживался между местами берега с ивами на этом конце и с лилиями на том и у каждого пункта останавливался и выжидательно смотрел все в одну сторону.

"Как все тихо!" сказал он.

Действительно, все было тихо. Несколько овец паслось на траве у реки, и ему казалось, что он никогда прежде не слыхивал скрипучого, отрывистого звука, с каким оне щипали ее. Он лениво остановился и принялся смотреть на них.

"Глупый вы, кажется, народ. Во если у вас достает ума настолько, что вы можете пробиться в жизни, как вам хочется, вы перещеголяли меня, хоть я и человек, а вы только баранина!"

Шорох в поле за живою изгородью привлек его внимание. "Что бы это такое было?" спросил он самого себя, тихо подходя к воротам {Поля в Англии обведены неприступными, по большей части колючими живыми изгородями, или невысокими каменными, без цемента сложенными, стенами, где камень добывается легко и с избытком, с устроенными в них воротами.} и смотря чрез них. Уж не ревнивый ли маcтер какой-нибудь с бумажной фабрики? Охотнику с ружьем едва ли отыщется какое-нибудь удовольствие в этой местности. Тут все места рыболовные".

Поле было недавно скошено; на его желто-зеленом фоне оставались еще следы косы и следы колес, где перевозили сено. Следя глазами за последними, он увидел, что ландшафт в одном углу закрывался свежим стогом сена.

Ну что, еслиб он дошел до стога и обошел вокруг его? Пустяки! Еслиб он и дошел, то какое предостережение себе мог бы он извлечь из того, что там лежал ничком какой-то катерщик?

"Птичка перелетела к изгороди", вот и все что он подумал и, повернувшись, начал снова ходить.

"Еслиб я не быль уверен в её слове, продолжал Евгений, пройдя раз шесть взад и вперед, я подумал бы, что она опять хочет скрыться от меня. Но она обещала, а она такая девушка что слово свое сдержит.

Повернувшись снова у водяных лилий, он увидел со и пошел к ней навстречу.

-- Я говорил про себя, Лиззи, что вы наверно придете, хотя вы и замешкались.

-- Мне нужно было помедлить в деревне, чтобы показать, что у меня ничего на уме нет; к тому же пришлось поговорить кой с кем по дороге, мистер Рейборн.

-- Неужели деревенские молодцы и молодицы, нее сплетники да сплетницы? - спросил он, взяв ее вод руку.

Она с опущенными глазами позволила вести себя. Он приложил её руку к своим губам; она тихо отняла ее.

-- Идите рядом со мной, мистер Рейборн и не прикасайтесь ко мне. - Ибо его рука уже прокрадывалась вокруг её талии.

-- Хорошо, Лиззи, хорошо! - сказал он шутливым, но далеко неспокойным тоном: - не будьте несчастны и не упрекайте меня.

-- Я не могу не быть несчастною, но я не думаю упрекать вас. Мистер Рейборн, умоляю вас, уходите из этих мест завтра же утром.

-- Лиззи, Лиззи, Лиззи! - представлял он. - Лучше упрекайте меня, но не требуйте невозможного. Я не могу уйти.

-- Почему не можете?

-- Почему!сказал Евгений с своею обыкновенною веселою искренностью. - Потому что вы не пускаете меня. Поймите! Я с своей стороны нисколько не хочу упрекать вас. Я не жалуюсь, что вы задумали меня здесь удерживать. Но все-таки вы меня держите и держите.

-- Угодно вам идти со мной и не дотрогиваться до меня (потому что его рука опять начинала обнимать ее), пока я очень сериозно буду говорить вам, мистер Рейборн?

Я сделаю для вас все в пределах возможности, Лиззи, - отвечал он с шутливою веселостью, сложив на груди свои руки. - Смотрите! Вот вам Наполеон Бонапарт на острове Св. Елены.

-- Когда вы говорили со мной в то время, как я шла с фабрики третьяго дня вечером, - сказала Лиззи, устремив на него умоляющий взгляд, встревоживший его лучшую натуру, - вы сказали, что были очень удивлены, увидев меня, и что вы явились сюда только для ужения. Справедливо ли это?

-- Нет, - отвечал Евгений спокойно, - нисколько несправедливо. Я явился сюда, потому что получил сведение, где можно найти вас.

-- Можете вы сообразить, почему я покинула Лондон, мистер Рейборн?

-- Боюсь, Лиззи, - откровенно отвечал он, - что вы покинули Лондон, чтоб от меня избавиться. Это хоть и не лестно моему самолюбию, однакоже, боюсь, вы для того только это и игелали.

-- Действительно, для того.

-- Как могли вы быть так жестоки?

-- Ах, мистер Рейборн, - отвечала она, вдруг залившись слезами, - на моей ли стороне жестокость! Ах, мистер Рейборн, мистер Рейборн! Разве это не жестоко, что вы теперь здесь?

-- Во имя всего доброго, и это не значит, чтоб я заклинал вас моим собственным именем. Небу известно, что доброго во мне мало, - сказал Евгений: - во имя всего доброго, не сокрушайтесь!

-- Как же мне быть, когда я знаю и разстояние, и разницу между нами? Как же мне быть, когда я горю от стыда, когда подумаю, зачем вы здесь, - сказала Лиза, закрыв лицо.

Он смотрел на нее с неподдельным чувством исполненной угрызений нежности и сожаления. Чувство это не было настолько сильно, чтобы побудить его принести себя в жертву и пощадить ее; но все же оно было сильное чувство.

-- Лиззи! Я никогда не думал, что есть в мире женщина, которая могла бы столько тронуть меня столь немногими словами. И о не будьте жестоки в ваших мыслях обо мне. Вы не знаете, как вы преследуете меня и как смущаете. Вы не знаете, как моя проклятая безпечность, всегда слишком готовая помогать мне во всех других обстоятельствах моей жизни, не в силах помочь мне ии" этом случае. Вы как будто поразили ее на смерть, и я иногда почти желаю, чтобы вы и меня с пси вместе на смерть поразили.

Она не была приготовлена к таким страстным выражениям, и они пробудили несколько естественных искр женской гордости и радости в её груди. Каково подумать, что, при всей его неправоте, он столько думал о ней, и что она имела силу так тронуть его!

-- Вам больно видеть меня опечаленною, мистер Рейборн, и мне больно вас видеть опечаленным. Я не упрекаю вас. Поверьте, я не упрекаю вас. Вы не чувствовали этого, как я чувствовала, потому что вы совсем не то, что я, и начинаете с иной точки зрения. Вы не подумали. По я умоляю вас, подумайте теперь, подумайте теперь!

-- Подумайте обо мне.

-- Скажите, как мне не думать о вас, Лиззи, и вы меня совершенно измените.

-- Я не в этом смысле... Подумайте, что я принадлежу к совсем другому званию, что я отделена от вас бездной. Вспомните, что у меня нет покровителя, если только я не имею его в вашем благородном сердце. Уважьте мое доброе имя. Если вы в некотором отношении расположены ко мне так, как могли бы быть расположены, еслиб я была леди, то представьте мне такое же право, какое может иметь леди на ваше великодушное поведение. Я отделена от вас и от вашего семейства тем, что я простая рабочая девушка. Истинному джентльмену следует уважить меня все равно так же, как еслиб я была королева!

Он был бы слишком низок, еслиб остался нетронут таким её воззванием к нему. Его лицо выражало раскаяние и нерешимость в то время, как он спросил:

-- Неужели я до такой степени оскорбил вас, Лиззи?

-- Нет, нет. Вы можете все поправить. Я не говорю о прошлом, мистер Рейборн, - но о настоящем и будущем. Не потому ли мы здесь теперь, что вы два дня неотступно преследовали меня повсюду, где столько глаз могло видеть вас, и я была вынуждена согласиться на это свидание, чтобы только избавиться от этого?

-- Опять не очень лестно для моего самолюбия, - сказал Евгений угрюмо, - во совершенно так. Так, так.

-- Поэтому я прошу вас, мистер Рейборн, умоляю вас, удалитесь из здешних мест. Если не удалитесь, подумайте, до чего вы доведете меня.

Он подумал два-три мгновения и потом сказал: - Доведу вас? До чего же я доведу вас, Диззи?

-- Доведете до того, что я убегу отсюда. Я живу здесь мирно, меня уважают, я имею хорошую должность. Вы принудите меня покинуть это место, как я покинула Лондон, если будете опять преследовать, заставите покинуть и другое место, где найду себе убежище.

-- Неужели вы до того решились, Лиззи, - простите слово, которое я хочу употребить, за его буквальную точность, - бегать от человека, вас любящого?

-- Совершенно решилась, - отвечала она решительно, хотя с трепетом, - бегать от человека, который так меня любит. Не очень давно здесь умерла бедная женщина, десятками лет старше меня, которую я случайно нашла на мокрой земле. Вы, может статься, что-нибудь о ней слышали?

-- Кажется слышал, - отвечал он, - ее звали Гигден.

-- Ее звали Гигден. Несмотря на слабость и старость, она осталась верна одной цели до последней минуты. Даже при последних минутах она заставила меня дать ей обещание, чтоб от этой цели не было отступлено даже и после её смерти: до того тверда была её решимость. Что сделала она, то и я в состоянии сделать. Мистер Рейборн, если бы я верила, - я не верю, - что вы можете быть так жестоки, что станете гонять меня с места на место, в надежде утомить меня, вы загоняете меня до смерти но не успеете в этом.

Он смотрел прямо в её прекрасное лицо, и в его собственном прекрасном лице показался отблеск слившихся вместе удивления, гнева и упрека, отблеск, пред которым она, - столько любившая его в тайне, сердцем, давно переполненным и переполненным им же, - поникла головой. Она усиливалась сохранить в себе твердость; но он видел, как она таяла под его взглядом. В ту минуту, когда твердость совершенно исчезла, и когда он впервые сознал свое влияние над ней, она упала, и он подхватил ее своею рукой.

-- Лиззи! Останьтесь так минуту. Отвечайте, что я спрошу у вас. Еслиб я не был столько удален от вас, не был отделен от вас бездной, как вы говорите, стали ли бы вы так упрашивать меня, чтоб я вас оставил?

-- Не знаю, не знаю. Не спрашивайте меня, мистер Рейборн. Пустите меня, я уйду.

-- Клянусь вам, Лиззи, вы пойдете сейчас же. Клянусь вам, вы пойдете одне. Я не пойду с вами, я не пойду следом, если вы мне ответите.

-- Как могу я отвечать, мистер Рейборн? Как могу я сказать вам, что я сделала бы для вас, еслибы вы были не тот, кто вы в самом деле?

-- Ах, мистер Рейборн! - отвечала она, ссылаясь на него самого и заплакав, - вы хорошо меня знаете и не можете думать, что я ненавижу вас!

-- Еслиб я не был тот, кем вы меня представляете, Лиззи, вы так же остались бы равнодушны ко мне?

-- Ах, мистер Рейборн, - "отвечала она, как и прежде, - вы хорошо знаете меня, и итого тоже не можете обо мне думать.

В положении всей её фигуры, в то время как он поддерживал ее, с поникшей головой, было что-то, умолявшее его сжалиться над ней и не вынуждать ее открыть свое сердце. Он не сжалился над ней и вынуждал ее открыться.

-- Если я столько знаю вас, чтобы верить (какая бы несчастная собака я ни был!)., что вы не презираете меня или что вы не совсем равнодушны ко мне, Лиззи, дайте мне узнать это от вас самих, прежде чем мы разстанемся. Дайте мне узнать, как бы вы поступили со мной, еслиб я, по вашему соображению, находился в одинаковых с вами условиях.

-- Это невозможно, мистер Рейборн. Как могу я думать о вас, как о человеке в одинаковых условиях со мной? Еслибы мой ум мог представить вас в одних и тех же условиях, вы не были бы то, что в действительности. Как же мне вспомнить после этого тот вечер, когда я в первый раз увидела вас, и когда я вышла из комнаты, потому что вы так пристально посмотрели на меня? Или вечер, перешедший в утро, когда вы принесли мне известие, что отец мой умер? Или вечер, когда вы приходили навестить меня в моей второй квартире? Или то, как вы, зная мою необразованность, позаботились о моем образовании? Или то, как я смотрела на вас удивлялась вам и вначале думала, до какой степени вы добры, что так заботились обо мне?

-- Вы только вначале считали меня добрым, Лиззи? А после этого вначале каким вы меня считали? Очень дурным?

-- Я не говорю этого. Я не думаю этого. По после первого удивления и удовольствия, что меня заметил человек столько отличавшийся от всех, кто до того времени говорил со мной, я начала чувствовать, что мне лучше было бы никогда не видать вас.

-- Почему?

-- Потому что вы были совершенно иной человек, - отвечала она еще более тихим голосом. - Потому что разница так бесконечна, так безнадежна. Пощадите меня!

-- Вы обо мне хоть сколько-нибудь думали, Лиззи? - спросил он, как будто несколько обиженный.

-- Немного, мистер Рейборн. Немного до нынешняго вечера

-- Вы мне скажете почему?

-- Я никогда не предполагала до нынешняго вечера, что вы нуждаетесь, чтоб о вас думали. Но если вы точно нуждаетесь в этом, если вы точно чувствуете в душе, что вы в самом деле были в отношении ко мне тем, чем вы себя назвали сегодня, и что нам ничего не остается в этой жизни, кроме разлуки, то Боже помоги вам и благослови вас!

Чистота, с которою в этих словах она высказала отчасти свою любовь и свое страдание, произвела на него глубокое впечатление на короткое время. Он держал ее, почти как будто бы она была освящена для него смертью, и поцеловал ее раз почти так же, как он поцеловал бы умершую.

-- Я обещал, что не пойду с вами и не буду следить за вами. Не пойти ли мне стороною, не теряя вас из виду? Вы так взволнованы и к тому же темно становится.

-- Обещаю. К другому обещанию я не могу принудить себя сегодня, Лиззи, кроме того, что постараюсь сделать, что могу.

-- Но только есть одно средство и себя, и меня избавить от муки: удалиться из этих мест завтра утром.

-- Я постараюсь.

Когда он произнес эти слова серьезным голосом, она подала ему руку и потом, высвободив ее, вошла от него но берегу реки.

"Ну, мог ли бы Мортимер поверить этому?" пробормотал Евгений, все еще оставаясь, по прошествии некоторого времени, на том месте, где она его покинула. "Могу ли я сам этому поверить?"

Он относился к тому обстоятельству, что у него были слезы на руке, которую он прикрыл себе глаза. "Как было бы смешно, еслибы меня застали в "таком положении!" была его следующая мысль. А последовавшая за этою взялась корнем из слегка поднявшагося неудовольствия против причины его слез.

"Однакож, я приобрел удивительную власть над ней, что бы она там ни говорила".

Это разсуждение привело ему на память изнеможение её лица, и всей фигуры, когда она поникла пред его взглядом. Смотря на этот воспроизведенный им образ, он, казалось, видел снова в её мольбе и сознании слабости некоторый страх.

"Она любит меня. Такой сериозный характер должен быть очень сериозен в этом чувстве. Она может колебаться в том или другом, но тут она не вольна. Она должна совершенно отдать себя своей натуре, так же как я отдать себя своей".

Продолжая разбирать свою натуру, он думал: "ну, что если я женюсь на ней? Если, вопреки нелепости положения относительно моего почтенного родителя, я удивлю моего почтенного родителя до крайних пределов его достойных уважения умственных способностей известием, что я женился на ней, то как стал бы почтенный родитель мои препираться в этом случае с юридическим умом? Ты не хотел жениться на деньгах и на положении в свете из опасения, что это страшно надоест тебе. Неужели ты менее опасаешься прискуки, если женишься не на деньгах и не на положении в свете? Уверен ли ты в самом себе? Юридический ум, не взирая на юридическия протестами, должен втайне допустить, что мой почтенный родитель разсуждает недурно. Я не уверен в самом себе".

В тот самый момент, как он призвал к себе на помощь этот тон ветрености, он почувствовал всю его гнусность и пошлость и поберег от него Лизу.

"Желал бы я", сказал Евгений, "видеть человека (за исключением Мортимера), который решился бы сказать мне, что это не истинное во мне чувство, возбужденное её красотой и её достоинствами, против моей собственной воли, и что я не буду верен ой. Я в особенности желал бы теперь видеть человека, который сказал бы мне это, или который сказал бы мне что-нибудь, что можно было бы перетолковать в невыгоду ей; потому что я очень недоволен одним из Рейборнов, представляющим такую печальную фигуру, и был бы очень недоволен кем бы то ни было другим. Евгений, Евгений, Евгений, плохое это дело! Ах! Так звонят колокола Мортимера Ляйтвуда, и очень печально звонят они в нынешний вечер".

Идя дальше, он думал еще кой о чем, за что можно было бы дать нагоняй самому себе. "Где же аналогия, скот ты эдакой, сказал он нетерпеливо, между женщиной, которую отец твой хладнокровно избирает для тебя, и женщиной, которую ты сам себе выбрал, и за которою ты уносишься все с большим и большим постоянством, с той поры, как ты впервые увидел ее? Осел! Неужели ты лучше этого разсуждать не умеешь?"

Но он снова увлекся воспоминанием того чувства власти, которое впервые только что испытал он, и о том, как она открыла свое сердце. Это привело его к безпечному заключению нисколько не удаляться из этой местности, не испытать ее еще раз. Но тут опять: Евгений, Евгений, Евгений, плохое это дело! И потом: как бы я желал остановить Ляйтвудов звон, потому что он уж очень на похоронный звон сбивается.

Взглянув вверх, он увидел там новую луну и звезды, начинавшия мерцать на небе, где красный и желтый отливы сглаживались и уступали место густой синеве летней ночи. Он все еще находился близ реки. Быстро повернувшись, он встретился с каким-то человеком, так близко пред ним очутившимся, что Евгений, в удивлении, отступил назад, чтоб избежать столкновения. Человек нес на плече что-то такое, что могло быть изломанным веслом или воротным засовом или рычагом, и, не обратив на него внимания, прошел мимо.

-- Эй, приятель! - крикнул вслед ему Евгений: - ослеп что ли?

Человек не дал ответа и продолжал идти своею дорогой.

Евгений Рейборн пошел в противную сторону, закинув руки за спину и погрузившись в свои думы. Он миновал овец, миновал ворота, дошел до того места, где начинали слышаться голоса в деревне, и дошел до моста. Гостиница, где он остановился, так же, как и деревня, и бумажная фабрика находилась не за рекой, а на той стороне потока, где он шел. Однакоже, зная, что поросший осокою берег и заводи на другой стороне место уединенное, и, не чувствуя себя в духе для многолюдья и для шумных встреч, он перешел через мост и продолжал свою прогулку, смотря на звезды, загоравшияся одна за другой на небе, смотря на реку, где те же звезды будто загорались в глубине воды. Небольшая осененная ивой пристань и аматерская лодочка, тут же привязанная к сваям, обратили на себя его взгляд; он остановился осмотреть их и потом пошел дальше.

Рябь воды в реке словно производила соответственное волнение в его неспокойных размышлениях. Он охотно убаюкал бы их, если бы мог; но они волновались, подобно реке, и текли все в одном направлении сильным потоком. Как водяная рябь по временам неожиданно взламывались при свете луны и бледно сверкала в новом виде и с новым шумом, так и части его мыслей вскакивали, непрошенные, от сна и раскрывали свое зло. "Нет возможности жениться на ней, сказал Евгений, и нет возможности покинуть ее. Вот кризис!"

направлениям в воздухе и месяц ее звездами, разсыпавшись, покатились с тверди.

Не молния ли ударила в Евгения? С такою смутною мыслию, полу составившеюся под ударами, которые оглушали его и выбивали из него жизнь, он сцепился с убийцей, схватив его за красный галстук, - если только дождем падавшая кровь его не придала галстуку этого цвета.

Евгений был легок, проворен и ловок; но руки его были перешибены, он весь был разбит, и потому ничего не мог сделать с человеком, как только повиснуть на нем, запрокинув назад голову, так что он уже ничего не видел, кроме колыхавшагося неба. Волоча за собой напавшого, он упал вместе с ним на берег... Потом новый сильный треск, и потом плеск воды, и все кончилось.

Лиза Гексам тоже избегала шума и субботней {При строгом соблюдении воскресного дня, в Англии, простонародье предается гульбе в субботу с полдня, и потому фабрики и ремесленные заведения, в большей части случаев, прекращают свои работы около этого времени, делают разсчет с рабочими за неделю, а распускают их.} гульбы народа, бродившого по улице, и предпочла походить у реки, пока не осушатся её слезы, и сама она настолько не успокоится, чтоб избавиться от разспросов, когда возвратится домой. Мирное спокойствие времени и места целебно опускалось во глубины её груди, не имевшей в себе никаких упреков или худых намерений, с которыми ей было бы нужно бороться. Она пообдумалась и несколько утешилась. Она тоже поворачивала к дому, как услыхала странный звук.

Он встревожил ее, потому что походил на звук ударов. Она остановилась и прислушалась. Он испугал ее, потому что удары падали тяжело и ожесточенно в тишине ночи. Пока она прислушивалась в нерешимости, все замолкло. Пока она все еще прислушивалась, ей почудился слабый стон и падение в реку.

между ею и мостом, но оно было далее от нея, чем она думала: ночь была очень тихая, и звук, вспомоществуемый водой, летел далеко.

Наконец, она добежала до одного места на зеленом берегу, сильно и недавно истоптанного, где лежало несколько изломанных осколков дерева и несколько оторванных лоскутьев платья. Нагнувшись, она увидела, что трава окровавлена. Следя за каплями и пятнами, она увидела, что и потоптанная окраина берега тоже окровавлена. Следя глазами за потоком, она увидела окровавленное лицо, обращенное к луне и уплывавшее вдаль.

"Теперь милосердному Богу благодарение за минувшее время! Даруй, о благословенный Господи, чтобы благодатью чудных дел Твоих оно обратилось на добро. Кому бы это уплывающее лицо ни принадлежало, мужчине ли, женщине ли, помоги грешным рукам моим, благословенный Господи, похитить его у смерти и возвратить, кому оно дорого!"

Так сказалось у ней на уме, и горячо сказалось, но молитва ни на мгновение не остановила ее. Прежде, чем молитва излилась у ней в уме, она уже бежала быстро, верно и, главное, твердо - ибо без твердости тут ничего нельзя было сделать - к пристани под ивой, где она увидела лодку, привязанную к сваям.

Верное прикосновение издавна привычной руки, верный шаг издавна привычной ноги, верное легкое равновесие тела, и она уже была в лодке. Быстрый взгляд издавна привычного глаза указал ей, посреди густой тени, даже весла на стойке, у краснокирпичной садовой стены. Еще мгновение, и она отчалила (захватив с собой веревочную привязь), и лодка вылетела на свет месяца, и она загребла вниз по течению, как еще ни одна женщина не гребла на английских водах.

оконечность деревенской улицы, крутой улицы, почти упиравшейся в реку; звуки там снова затихали, и она сбавила ходу, и пока лодка плыла, она отыскивала глазами уплывавшее лицо повсюду, повсюду.

Тут она пустила лодку по течению и приподняла весла, хорошо зная, что если лицо скоро не покажется, то оно потонуло, и она опередит его. Непривычный глаз никогда не был бы в состоянии увидеть при лунном свете, что увидела она в разстоянии нескольких взмахов весел впереди лодки. Она увидела, как затонувшее лицо поднялось на поверхность, будто с легким усилием, и, как бы повинуясь некоторому инстинкту, повернулось затылком на воду.

Твердым взглядом, с твердою решимостью она неуклонно следила за его приближением, пока оно не подплыло очень близко; тут одним движением сложила она с колец весла и перебралась на корму почти на коленях, почти ползком. Раз, и тело ускользнуло от неверно направленной руки. Два, и она схватила его за кровавые волосы.

Тело было безчувственное, если не совсем мертвое; оно было обезображено и окрашиваю под собой воду темно-красными полосами Оно не могло сделать никаких усилий, и потому не было возможности поднять его в лодку. Она свесилась через корму, чтобы привязать его к ней веревкой, и тут река и берега огласились страшным криком, у нея вырвавшимся.

Но, как бы одержимая сверхъестественным духом и силой, она прочно прикрепила его, села на место и отчаянно ударила веслами к ближайшему мелководью, где можно было посадить лодку на мель. Отчаянно, не не безсознательно, ибо она помнила, что, если утратит ясность своего намерения, тогда все пропало.

изорвав его в клочки. А не то, будь он еще в живых, он истек бы кровью до смерти, прежде чем было бы возможно перенесть его в гостиницу ближайшее место для помощи.

Сделав это со всею поспешностью, она поцеловала обезображенный лоб его, грустно взглянула на звезды и благословила его, и простила ему, "если только было ей в чем прощать", примолвила она внутренно. Только в это мгновение она подумала о самой себе, и подумала о себе, только ради его.

"Теперь, милосердому Богу благодарение за минувшее время, и да поможет он мне без потери минуты сдвинуть лодку на воду и грести назад против течения! Даруй, о благословенный Господи, чтобы чрез меня грешную он был исторгнут у смерти и сохранен для кого-нибудь другого, кому он будет дорог впоследствии, хотя никогда дороже, чем мне!"

Она гребла сильно, гребла отчаянно, но не безсознательно, и редко отводила свои глаза от него, лежавшого на дне лодки. Она так положила его там, чтоб ей можно было видеть его обезображенное лицо - до того было оно обезображено, что родная мать прикрыла бы его; но в её глазах оно было вне и выше всякого обезображения.

Лодка коснулась окраины луга пред гостиницей, слегка покатого к реке. В окнах светились огни; по у гостиницы никого не было. Она привязала лодку и одною своею силой подняла его, и не си) стала его с своих рук, пока не положила его в доме.

минуты, когда врачи поднимут его руку, избитую, истерзанную, и бросит ее.

-- Я его принесла, сэр, - отвечала Лиза, и все бывшие тут посмотрели на нее.

-- Вы, моя милая? Вы не только принесть, приподнять не могли бы такой ноши.

-- В другое время не могла бы, сэр; но теперь я действительно принесла его.

"О! Неужели он бросит ее?"

Медик казался в нерешимости. Он не долго держал ее, опустил, однако, тихо, взял свечу, еще ближе осмотрел раны на голове и посмотрел на зрачки глаз. Сделав это, он поставил свечу и опять приподнял руку. Вошел другой медик, оба они переговорили между собой шопотом, и второй медик приподнял руку. Он тоже не вдруг бросил ее, но подержал несколько времени и опустил тихо.

-- Позаботьтесь о бедной девушке, - сказал потом первый врач. - Она в совершенном забытьи. Она ничего не видит я ничего не слышит. Тем для нея лучше! Не будите ее из этого забытья, если возможно; но только уведите. Бедная девушка, бедная девушка! У ней должно быть удивительное сильное сердце; но я боюсь не мертвецу ли она отдала свое сердце. Поберегите ее.