Наш общий друг.
Часть четвертая.
IX. Два вакантные места.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Наш общий друг. Часть четвертая. IX. Два вакантные места. (старая орфография)

IX. Два вакантные места.

Высаженная из омнибуса на углу Сент-Мэри-Акса, кукольная швея, доверившись своим нотам и крючковатой палочке в пределах этого места, отправилась в контору Побсей и К^о. Все там было светло и тихо снаружи, темно и тихо внутри. Притаившись в сенях за стеклянною дверью, она могла видеть с этого наблюдательного поста старика-еврея, в очках, сидевшого за конторкой и писавшого.

-- Ба! - воскликнула швея, просунув свою головку в стеклянную дверь. - Господин Волк дома?

Старик снял свои очки и спокойно положил их возле себя. - Ах, Дженни это вы? Я думал вы совсем забыли меня.

-- Я точно забыла предательского волка лесного, - отвечала она; - но, тетушка, мне приходит на мысль, что вы воротились из лесу. Я еще не уверена в этом, потому что вы оборотень, с волком видом меняетесь. Мне хочется сделать вам вопрось-другой, чтоб узнать тетушка ли вы или волк. Можно?

-- Можно, Дженни, можно.

Но Райя взглянул по направлению к двери, как будто думая, что его хозяин может войти в нее неожиданно.

-- Если вы опасаетесь лисицы, - сказала мисс Джеини, - то не ожидайте увидеть этого зверька. Он долго не покажется на свет Божий.

-- Что вы хотите сказать, дитя мое?

-- Я хочу сказать, тетушка, - отвечала мисс Рен, садясь возле еврея, - что лисице знатную встрепку задали, и если у ней шкура и кости не свербят, не ноют, не болят, то значит такой и лисицы нет, у которой когда-нибудь шкура свербела, ныла и болела.

За сим мисс Дженни рассказала, что произошло в Албени, но не упомянула о перце.

-- Теперь, тетушка, - продолжала она, - я пуще всего хочу спросить вас, что случилось у вас с тех пор, как я здесь волка оставила? Потому что у меня есть идея, величиною не больше ореха, катается в моей маленькой башке. Во-первых, вы Побсей и Компания, или вы одно что-нибудь из них? Отвечайте, ручаясь вашим словом и честью.

Старик покачал головой.

-- Во-вторых, не есть ли Побсей в то же время и Компания?

Старик отвечал неохотным кивком.

-- Моя идея, - воскликнула мисс Рен, - теперь почти в величину апельсина. Но прежде, чем она сделается еще больше, я радуюсь, что вы возвратились, тетушка!

Маленькое созданьице обвилось руками вокруг шеи старика с большим чувством и поцеловало его. - Я искренно прошу у вас прощения, тетушка. Я искренно жалею. Мне следовало больше довериться вам. Но что могла я подумать, коли вы ничего не говорили за себя, сами посудите? Я не намерена извиняться; но что могла я подумать, если вы промолчали и а все, что он говорил? Это имело дурной вид; скажите, не имело разве?

-- Это имело такой дурной вид, Дженни, - отвечал старик сериозно, - что я прямо скажу вам, какое оно сделало на меня впечатление Я был ненавистен в своих собственных глазах. Я был ненавистен самому себе так же, как быль ненавистен должнику и вам. Скажу даже больше этого и хуже итого: сидя один в своем саду на верхушке дома, я размышлял, что безчещу и веру свою древнюю, и свое племя. Я разсуждал, разсуждал ясно в первый раз, что сгибая свою шею под ярмо, которое соглашался нести, я насильно сгибал шеи всех моих собратьев. Потому что в христианских странах, с евреями поступают не так, как с другими. Люди то ворюг, это дурной грек, но между греками есть и хорошие. Это дурной турок, по есть и хорошие турки. С евреями не так. Находить дурных между ними довольно легко, - между какими не легко найти дурных? - но из худших берут за образец лучших; берут низших из нас евреев, за представителей высших, и говорят: "все евреи таковы". Если бы делая то, что я соглашался делать здесь из благодарности за прошлое и из нуждишки в деньгах в настоящем, я был не евреи, то я мог бы делать это, не роняя никого, кроме себя самого. Но, делая это как еврей, я роняю евреев всех состояний и всех стран. В отношении к нам это несколько жестоко, но это истина. Я желал бы, чтобы все наши помнили это! Правда, я мало имею права говорить так, потому что мне самому это так поздно в голову пришло

Кукольная швея сидела, держа старика за руку и задумчиво смотря ему в лицо.

-- Так я разсуждал, говорю я, сидя тем вечером в своем саду на крыше дома. - Представляя мучительную сцену того дня перед своими глазами много раз, я видел, что бедный джентльмен охотно поверил всей этой выдумке, потому что я из евреев, чтэ все вообще верили этой выдумке, дитя мое, потому что я из евреев, что самая выдумка пришла в голову её виновнику, потому что я из евреев. Вот что мне думалось, как я вас троих пред собой лицом к лицу видел и видел все дело ясно, будто на театре. Поэтому я понял, что обязан бросить этот промысел. Но, друг мой Дженни, - сказал Райя, оканчивая, - я обещал отвечать на ваши разспросы и помешал вам разспрашивать меня.

внимания.

-- Я уже написал письмо своему хозяину. Да. Я объявил ему.

-- Что же сказал этот зуди, боли, кричи, визжи, кувыркайся и ной себе несчастный? - спросила мисс Рен с невыразимым наслаждением, произнося все эти страшные слова при воспоминании о перце.

-- Он удержал меня на несколько месяцев вплоть до законного срока после предуведомления. Срок оканчивается завтра. После его окончания, не прежде, я хотел оправдаться пред моею Синдереллой.

-- Моя идея до того теперь разростается, - воскликнула мисс Рен, прижав руки к своим вискам, - что голова не может вмещать ее! Слушайте, тетушка, что я вам скажу. Маленькие Глазки, этот стони, визжи несчастный, страшно гневается на вас за то, что вы отходите. Маленькие Глазки разсчитывает, как бы отплатить вам. Маленькие Глазки думает о Лизе. Маленькие Глазки говорит себе: "Я отыщу, куда он девал эту девушку, и секрет его выдам, потому что он дорог ему". Может статься Маленькие Глазки думает: "Я сам буду ухаживать за ней"; но этого я не могу утверждать, все же остальное могу. Потом Маленькие Глазки является ко мне, а потом я отправляюсь к Маленьким Глазкам. Таким-то манером все это было. И как теперь все обнаружилось, то я очень жалею, - прибавила кукольная швея, энергически выпрямившись с головы до ног и в то же время тряся свой кулачок перед своими глазами, - что не приложила ему каенского перцу и маринованной паприки!

Это изъявление сожаления было только отчасти понятно мистеру Райе, и потому старик заговорил о побоях, которые получил Фледжби, и заявил необходимость тотчас же отправиться и помочь этой избитой собаке.

-- Тетушка, тетушка! - воскликнула мисс Рен раздражительно - Никак вы нашим братом христианином сделались?

-- Милая Дженни, - начал старик тихо, - и наши обычаи требуют помогать другим.

-- Ах! Убирайтесь вы с вашими обычаями! - перебила мисс Рен, вскинув свою головку. - Если ваше племя не может ничего лучшого придумать, как идти на помощь к Маленьким Глазкам, то жаль, что вашему племени удалось из Египта выбраться! Сверх того, - прибавила она, - он не примет вашей помощи. Ему стыдно. Хочет, чтобы все это оставалось шито и крыто, чтоб и вы этого не знали.

Они все еще разсуждали об этом предмете, как чья-то тень затемнила сени, и стеклянную дверь отворил посланный с письмом, безцеремонно адресованным просто: Райе. Он сказал, что на письмо требуется ответ.

Письмо, где строчки были нацарапаны и в гору, и под гору, и с загибами по углам, состояло в следующм:

"Старый Хрыч Райя!

"Все ваши отчеты проверены, и вы можете убираться. Заприте контору, выберитесь тотчас же и перешлите мне ключ чрез подателя. Убирайтесь. Неблагодарный жидовский пес! Вон!

Кукольная швея с наслаждением следила за вскриками и болью Маленьких Глазок по искривленному почерку этого послания. Она смеялась и подтрунивала над ним из удобного уголка (к немалому удивлению посланного), между тем как старик укладывал свои немногия пожитки в черный мешок. Сделав это и закрыв ставнями верхния окна, и опустив штору в конторе, они вышли на ступени крыльца вместе с посланным. Тут, пока мисс Дженни держала мешок, старик запер дверь и вручил ключ посланному, который тотчас же и ушел с ним.

-- Ну, тетушка, - сказала мисс Рен, в то время как они, оставшись на ступенях одни, смотрели друг на друга. - Теперь вы на все четыре стороны пущены!

-- Кажется так, Дженни, и почти внезапно.

-- Куда же вы пойдете счастия искать? - спросила мисс Рен.

Старик улыбнулся и посмотрел вокруг себя такими глазами, как будто бы он потерял свой путь в жизни, что не ускользнуло от кукольной швеи.

-- По истине, Дженни, - сказал он, - вопрос ваш кстати; однакоже, спрашивать тут легче, чем отвечать. Но как я по опыту знаю доброту тех, кто дал занятие Лизе, то думаю и сам к ним отправиться.

-- Пешком? - спросила мисс Рен, вскинув подбородком.

-- Да! - сказал старик. - Блого у меня посох есть.

-- Вы лучше ничего не можете сделать, - сказала. Дженни, - то крайней мере теперь, как идти ко мне в дом, тетушка. Там нет никого, кроме моего дурного ребенка, а Лизина квартира пустая стоит.

Старик разсудив, что никакого неудобства не произойдет ни для кого от его согласия, охотно согласился, и странная парочка еще раз пошла по улицам.

Между тем дурной ребенок, которому родительница его строго наказала сидеть дома без нея, само собою разумеется ушел и, находясь в последней степени умственного одряхления, ушел, имея две цели: во-первых, воспользоваться принадлежащим ему, как он вообразил, правом получать от всех сущих патентованных торговцев напитками трехпенсовые порции рому даром; а, во-вторых, сделать несколько хмельных упреков мистеру Евгению Рейборну и посмотреть, что можно извлечь из этого. Со спотыканьем преследуя эти две цели, - обе оне означали ром, что составляло единственное значение, которое он был в состоянии себе представить, - это униженное существо дотащилось до Ковент-Гарденского рынка {На Ковент-Гарденском рынке, в Лондоне, торгуют зеленью, овощами, цветами и разными садовыми растениями.} и стало там биваком, чтобы выдержать у самого туда входа атаку трясучки и последующую за ней атаку портиков.

Этот рынок Ковент-Гардена был далеко не на линии его пути, но в нем была для него та же приманка, как и для всех погибших чад пьянчужного племени. Приманка эта, может быть, заключается в тамошней ночной суетне или, может быть, в джине и пиве, которые грязною струей льются между возчиками и торговцами, или, может быть, в растоптанных растительных отбросах, которые так походят на их одежды, что они, пожалуй, принимают рынок за огромный гардероб; но какова бы ни была эта приманка, вы не увидите нигде таких пьяных фигур, какие увидите там. В особенности вы повстречаетесь там с такими образчиками полусонных женщин-пьяниц, при свете утренняго солнца, каких напрасно станете искать по всем улицам Лондона. Таких изношенных и полинялых платьев цвета отброшенных капустных листьев и кочерыжек, таких лиц, цветом походящих на загнившие апельсины, такой раздавленной мякоти человечества при дневном свете нельзя нигде найти. Таким-то образом, обилие рынка привлекло мистера Куклина, и он у входа подвергся двум припадкам трясячки и портиков на самом том месте, где за несколько часов перед этим спала какая-то женщина распаренным сном.

Около этого места всегда кишит рой юных дикарей, выползающих оттуда с обломками апельсинных ящиков и с заплесневелой соломой, - одному только Богу известно, в какие трущобы они, не имея дома, таскают их! - шлепая босыми ногами с тупою глухою мягкостью по мостовой, когда гонится за ними полисмен и, может быть, по этой причине неслышные властям предержащим, между тем как в сапогах они производили бы оглушающую стукотню. Дикари эти, потешаясь трясучкой и портиками мистера Куклина, будто даровым спектаклем, теснились вокруг него у входа, прицеливались в него, наскакивали на него и кидали в него чем попало Поэтому, выйдя из своего инвалидного убежища и отогнав от себя оборванцев, он явился сильно забрызганный и в виде гораздо худшем, чем до этого. По все еще не в самом худшем виде: потому что, завернув в питейный дом и получив в сумятице хлопотни рому, и намереваясь улизнуть, без платы, он был схвачен за ворот, обыскан, и когда денег не оказалось, то чтобы впредь было не повадно, облит из ведра помоями. Это окачиванье произвело новый припадок трясучки, после коей мистер Куклин, чувствуя себя в надлежащем ударе сделать визит своему другу-адвокату, направился в Темпл.

Там на квартире никого не было, кроме юного Бляйта. Этот скромный юноша, сознавая некоторую несообразность в том, что такой клиент может быть в соприкосновенности с делами, которые могли когда-нибудь навернуться, старался оказать внимание мистеру Куклину и предложил ему шиллинг на извозчика домой. Мистер Куклин, приняв шиллинг, тотчас же пошел и издержал его на две трехпенсовые порции заговора против своей жизни и на две трехпенсовые порции яростного раскаяния. С такою ношей он пошел назад в адвокатскую контору; но при входе на двор был замечен из окна зорким Бляйтом, который тотчас запер наружную дверь и оставил несчастного горемыку изливать свою ярость на панели.

Чем более дверь сопротивлялась ему, тем опаснее и неизбежнее становился кровавый заговор против его жизни. При появлении нескольких полисменов, он узнал в них заговорщиков и забился хрипло, бешено, пучеглазо, судорожно, с пеной у рта, так что потребовалось послать за простою машинкой, хорошо известною сим заговорщикам и выразительно называемою распилом {Распял, stretches, род носилок, употребляемых английскими полисменами для переноски в полицейския станции мертвецки пьяных или буйных. Последних они пристегивают на распяле по рукам и но гам ременными застежками на петлях.}, и пристегнутый к ней, он был превращен в безвредный тюк тряпок, с голосом и сознанием, исчезнувшими, и с жизнью, быстро исчезавшею. В то время, как четыре человека выносили эту машину из ворот Темпля, бедная кукольная швейка и её друг, еврей, показались на улице.

-- Посмотрим, что такое! - воскликнула швея. - Поспешим тетушка, посмотрим.

Проворная крючковатая палочка сделалась его проворней.

-- Ах, джентльмены, джентльмены, это мой!

-- Ваш? - спросил старший из полисменов, остановив прочих.

-- Ах, да, любезный джентльмен, это мой ребенок, ушел из дому без позволения. Мой бедный, дурной мальчик! Он но узнает меня, не узнает меня! Ах, что мне делать, - плакало маленькое создание, отчаянно ударяя рука об руку, - мой родной ребенок, и тот не узнает меня!

Старший полисмен взглянул на старика, как бы прося объяснения. А этот, в то время, как швея, наклонившись над изнемогшею фигурой, напрасно старалась вызвать из нея хоть какой-нибудь знак, что он примечает ее, шепнул ему. "Это её пьяный отец".

Когда ноша была опущена на мостовую, Райя отвел старшого полисмена в сторону и шепнул ему, что человек этот умирает.

-- Нет, полноте, - отвечал полисмен; но вглядевшись, он поколебался в своей уверенности и сказал носильщикам: - Несите его в ближайшую докторскую лавку {Английские врачи, не имеющие достаточной практики, нередко содержат аптеки, и потому аптеки в Англии иногда называются "докторскими лавками".}.

Туда он и был внесен, при чем окно изнутри превратилось в стену лиц, искаженных на все манеры действием шаровидных красных бутылей, зеленых бутылей, синих бутылей и других цветов бутылей. Озаренный страшным светом, в котором зверь этот ни мало не нуждался, он, столь свирепый за несколько минут, лежал теперь довольно спокойно, с таинственною надписью на лице, отраженною от одной из зеленых бутылей, как будто смерть означила его сигнатуркой с словом: "Мой".

Медицинское свидетельство было определительнее и лучше шло к делу, чем это случается иногда в судебных местах.

-- Вы лучше пошлите за чем-нибудь покрыть его. Все кончено.

Поэтому полиция послала за чем-нибудь покрыть его, и его покрыли и понесли по улицам, и толпа разошлась. За ним следовала кукольная швея, скрыв свое лицо в складках одежды еврея и держась за них одною рукой, а другою опираясь на свою палочку. Его понесли домой, и как лестница наверх была узка, то опустили на пол в рабочей комнате, при чем маленькую рабочую скамейку отставили к стороне, чтоб опростать место, и тут, посреди кукол, не имевших никакого умозрения в своих глазах, лежал мистер Куклин без всякого умозрения в своих.

отгадать, точно ли она сознавала, что умерший был её отец.

-- Еслибы мой бедный мальчик, - говорила она, - был воспитан лучше, он мог бы выйти лучше. Я себя не могу упрекать. Надеюсь, нет особенной причины.

-- Никакой причины, Дженни, я уверен.

-- Благодарю вас, тетушка. Мне утешительно слышать, что вы так говорите. Но вы сами знаете, как трудно воспитать хорошо ребенка, когда вам приходится работать, работать весь день напролет. Когда он бывал без занятий, я не могла всегда держать его при себе. Он делался сварлив и капризен, и я была принуждена выпускать его на улицу. Но на улице он вел себя прескверно; за глазами он вел себя прескверно. Ведь это очень часто с детьми случается?

"Слишком часто, даже в этом печальном смысле!" подумал старик.

-- Могу ли я сказать, что было бы со мной, еслиб у меня спина не болела, и еслибы мои ноги не хромали, когда я молода была? - продолжала швея. - Мне ничего не оставалось, как только работать, и я все работала. Играть я не могла. Но мой бедный, несчастный ребенок мог играть, и это ему сильно повредило.

-- И не ему одному, Дженни.

-- Как сказать! Не знаю, тетушка. Он жестоко страдал, мой несчастный мальчик. Он по временам был очень, очень дурен. И я его мною бранила, тряся головой над своею работой и роняя слезы. Я не знаю, повредило ли мне его поведение. Если повредило, то забудем это.

-- Вы добрая девушка, вы терпеливая девушка.

-- Что до терпения, - отвечала она, пожав плечами, - его у меня немного, тетушка. Еслиб я была терпелива, я никогда не бранила бы его. Но я это делала для его же добра. Кроме того, я очень чувствовала свою материнскую ответственность. Я пыталась ласкать его, но ласка не помогала. Я пыталась бранить, и брань не помогала. Я была обязана испытать все, знаете, имея на своих руках такого питомца. Чтож бы такое была моя обязанность к моему бедному погибшему мальчику, еслибь я всего не испытала?

Таким разговором, больше все в веселом тоне со стороны этого трудолюбивого созданьица, сопровождалась дневная работа и ночная работа, пока достаточное число нарядных куколок не отправились принесть в кухню, где теперь стояла рабочая скамья, черную ткань, какой требовали обстоятельства, и принесть в дом другия черные принадлежности.

-- И вот, - сказала мисс Дженни, - снарядив своих румяных друзей, я должна снарядить и себя бледноликую.

Это относилось к изготовлению её собственного платья, которое, наконец, было готово.

-- Невыгода работать на себя, - сказала мисс Дженни, стоя на стуле, чтоб посмотреть в зеркало на результат, - та, что некого взять себе в образец; а выгода та, что не нужно ходить примеривать. Гм!.. Право очень недурно! Еслиб он мог видеть меня (кто-б он там ни был), надеюсь, он не раскаялся бы в своем приобретении!

Она сделала простые распоряжения и сообщила их Ране так:

-- Я поеду одна, тетушка, в моей всегдашней карете, а вы уж, пожалуйста, посторожите пока дом. Отсюда не далеко. Когда я назад приеду, мы чайку вместе выпьем и потолкуем о дальнейших распорядках. Моему бедному несчастному мальчику я могу дать только самый простой домик на вечное житье; но он примет мое желание за исполнение, если ему что-нибудь станет известно об этом; если же ему ничего об этом не станет известно, - со вздохом потирая свои глаза, продолжала она, - то ему это все равно. Я вижу в молитвеннике сказано, что мы ничего не принесли с собою в этот мир, и верно то, что ничего не можем взять из него с собой. Меня утешает то, что не имею средств подрядить у подрядчика множество глупых погребальных вещей для моего бедного ребенка. Значит, не будет такого вида, что как будто бы я стараюсь контрабандою вывести их вместе с ним из этого мира, тогда как, само собой разумеется, сделать этого нельзя, и мне бы пришлось со всеми этими вещами назад вернуться. Как бы ни было, теперь нечего будет назад брать, кроме себя самой, и этому так быть следует, потому что меня, придет время, назад не принесут.

одного румяного человека, принявшого на себя величавую осанку, как будто он был какой-нибудь полисмен из части смерти {Лондон разделен в полицейском отношении на части, означенные буквами, и потому на воротниках лондонских полисменов, поставлен номер полисмена и буква его части}, и церемонно притворявшагося, что он, идя во главе церемонии, не узнает своих близких знакомых. Однакоже, зрелище одной маленькой хромой провожатой, шедшей позади, заставляло многих людей поворачивать голову со взглядом участия.

Наконец, безпокойный покойник был упрятан в землю, так чтоб уж больше не доводилось хоронить его, и величавый тамбурмажор тамбурмажорствовал обратно предь одинокою швеей, как будто она была честью обязана не иметь понятия о дороге к себе домой. Когда фурии, - обычные условия, - были таким образом удовлетворены, он ее оставил.

-- Мне необходимо немного поплакать, тетушка, прежде, чем я опять развеселюсь, - сказало маленькое создание, входя. - Как бы ни было, а свое дитя все-таки свое, знаете.

-- Могу ли я кое-что вырезывать, пока мы за чаем сидеть будем? Вы мне позволите? - спросила она своего друга еврея с ласковым видом.

-- О! Ведь это не значит работать; вырезывать выкройку не работа, - сказала мисс Дженни, уже принявшись резать бумагу своими проворными маленькими ножницами. - Правду сказать, тетушка, мне хочется сделать выкройку, пока она еще свежа в памяти.

-- Вы стало-быть ее сегодня видели? - спросил Райя.

-- Да, тетушка. Видела сейчас. Это мантия священника, вот что это. Мантия, что священники носят, знаете, - объяснила мисс Дженни, принимая в соображение, что он исповедует другу ю веру.

-- К чему же это, Дженни?

расходов. Поэтому мне пришло в голову, пока я плакала над могилой моего бедного мальчика, что по части моего ремесла можно что-нибудь и со священником сделать.

-- Что же можно сделать? - спросил старик.

-- Не похороны, не бойтесь! - ответила мисс Дженни, предупреждая его возражение кивком. - Публика не любит печального, я это очень хорошо знаю. Мне очень редко заказывают наряжать кукол в траур, в настоящий траур то-есть; а придворным трауром щеголяют. Но духовное лицо, с лоснящимися черными кудрями и бакенбардами, соединяющее двух молоденьких друзей моих узами брака, - сказала мисс Дженни, грозя своим указательным пальчиком, - дело другое. Если вы не увидите трех таких куколок в Бонд-Стрите в скором времени, назовите меня Яшкой Робинзоном!

Своими ловкими маленькими приемами быстрой работы, она одела куклу в беловато-коричневое бумажное облачение {Лучшие сорта английской оберточной бумаги приготовляются из негодных морских канатов и веревок, пропитанных смолой, которая и придает ей коричневатый цвет. Низшие сорта, приготовляемые из тряпья, подкрашиваются в такой же цвет.}, прежде чем чай окончился, и показывала ее в поучение еврейскому уму, как послышался стук в наружную дверь. Райя встал отпороть ее и тотчас же возвратился, вводя, с сериозным и учтивым видом, который так шел к нему, какого-то джентльмена.

Джентльмен был швее незнаком; но в тот самый момент, как он устремил на нее свои глаза, в манерах его было что-то такое, что напоминало ей мистера Евгения Рейборна.

-- Я кукольная швея, сэр.

-- Приятельница Лизы Гексам?

-- Да, сэр, - отвечала мисс Дженни, тотчас же приняв оборонительное положение. - И приятельница Лизы Гексам.

-- Вот от нея записка, в которой она умоляет вас согласиться на просьбу мистера Мортимера Ляйтвуда, подателя. Мистер Райя немножко знает, что я Мортимер Ляйтвуд и подтвердит вам это.

-- Не угодно ли вам прочесть записку?

-- Она коротенькая, - сказала Дженни со взглядом удивления, когда прочитала ее.

-- Но было времени написать больше. Время было очень дорого. Мой друг, мистер Евгений Рейборн умирает.

Швея всплеснула руками и вскрикнула своим жалобным голоском.

В короткие безпокойные промежутки сознания, и то самого слабого, я понял, что он просит вас посидеть при нем. Не доверяя своему собственному толкованию произнесенных им неясных звуков, я попросил Лиззи к ним прислушаться. Мы оба удостоверились, что он просит пригласить вас.

Швея, продолжая сжимать свои руки, смотрела испуганными глазами то на одного, то на другого из своих собеседников.

-- Если вы замедлите, он может умереть, и его просьба не будет удовлетворена, его последнее желание, мне вверенное - мы долгое время были больше, чем братья, - не будет исполнено. Я не в силах говорить больше.

В несколько минут черная шляпка и крючковатая палочка явились на службу, доброму еврею поручено сторожить дом, и кукольная швея, сидя рядом в карете с Мортимером Ляйтвудом, выехала на почтовых из города.