Повесть о двух городах.
Книга первая. Возвращенный к жизни.
III. Ночные тени.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга первая. Возвращенный к жизни. III. Ночные тени. (старая орфография)

III. Ночные тени.

Приходилось ли вам когда нибудь останавливаться на том удивительном факте, что каждое человеческое существо так устроено, что оно представляет глубочайшую тайну для всех окружающих его? Вступая ночью в большой город, я всегда невольно думаю о том, что каждый из этих темных, тесно примыкающих друг к другу домов, имеет свою собственную тайну; что каждая комната в каждом доме имеет свою собственную тайну; что каждое сердце из сотен тысяч бьющихся сердец является тайной даже для ближайшого ему сердца! В этом есть так же много ужасного, как и в самой смерти. Я не могу больше переворачивать листов этой книги, которую я так любил, и тщетна моя надежда когда либо прочитать ее. Я не могу больше взглянуть в глубину этих бездонных вод, где при блеске мимолетного огня, я увидел вдруг сокровище, скрытое на дне их. Было предназначено, что книга эта закроется навсегда, когда я успею прочесть всего только одну страницу. Было предназначено, что вечный мороз скует воду, когда свет только что заиграет на её поверхности, а я в полном неведении буду стоять на берегу её. Мой друг умер, мой сосед умер, моя любовь, радость души моей умерла. Не есть ли это подтверждение и продолжение тайны, которая всегда таилась в этой личности и которую я буду носить в самом себе до конца своей жизни? В каждом из кладбищ этого города, через который я прохожу, есть ли хотя один мертвец, личность которого была бы мне менее понятна, чем личность живущих еще людей или моя личность этим людям?

В этом отношении гонец имел, как по своему характеру, так и по своим врожденным качествам, одинаковые нрава с королем, министром и самым богатым купцом. Такия же права имели и три пассажира, сидевшие внутри еле тащившейся по грязной дороге почтовой кареты; каждый из них был тайной для другого, такой же полной тайной, как если бы каждый из них сидел отдельно в своей собственной карете и все они находились бы друг от друга на разстоянии целого графства.

Гонец пустил свою лошадь легкой рысью, останавливаясь время от времени у трактиров, чтобы выпить рюмочку, другую, подумать кое о чем и поглубже нахлобучить себе шляпу на лоб. Глаза его как нельзя лучше подходили к этому плоскому головному убору; они были черные, такие же плоские и неглубокие, близко сидящие друг в другу и как будто боялись, что будь разстояние между ними несколько больше, в них легче было бы заглянуть. Выражение их казалось еще более мрачным, благодаря низко нахлобученной шляпе, имеющей сходство с трехугольной плевательницей, и большому шарфу, которым были плотно закутаны шея и подбородок до самого носа и концы которого доходили до самых колен. Когда он останавливался, чтобы выпить, то левой рукой слегка отодвигал шарф, а правой выливал содержимое стакана в рот; выпив, он тотчас же закрывался шарфом.

-- Нет, Джерри, нет! - говорил он себе, погоняя лошадь. - Не для тебя это Джерри. Джерри, ты честный торговец и это помешает только собственному твоему делу. Возвращен!... Лопни мои глаза, если я ошибаюсь, что он был пьян.

Поручение, исполненное им, до того захватывало все его мысли, что он несколько раз снимал шляпу и чесал себе затылок. За исключением небольшой плеши на маковке головы, вся остальная часть последней была покрыта жесткими, как щетина, черными волосами, которые росли клочьями по всей голове и даже на лбу почти до самого носа. Волоса эти казались произведением какой нибудь кузницы и голова походила скорее на верхушку стены утыканной торчащими вверх острием гвоздями, чем на голову, так что любой игрок в чехарду признал бы этого человека весьма опасным для такой игры.

Пока он таким образом возвращался с данным ему ответом, который он должен был передать сторожу в караулке при дверях Тельсонского банка, у Темпльских ворот, чтобы тот в свою очередь передал его более важным лицам, его все более и более окружали ночные тени, принимавшия странные, весьма подходящие к посланию, образы; ночные тени осаждали также его лошадь, но образы их являлись следствием лишь её собственной усталости. Оне были, повидимому, многочисленны, так как она пугалась почти на каждом шагу.

Тем временем почтовая карста скрипела, трещала, подскакивала из стороны в сторону, продолжая тащиться по грязной дороге и увозя с собой трех таинственных спутников. Ночные тени носились также и перед ними, принимая не менее странные образы в их сонных глазах и неясных мыслях.

В почтовой карсте играл большую роль Тельсонский банк. Пассажир из этого банка, просунувший руку сквозь ремень с тою целью, чтобы не свалиться на сидевшого против него пассажира, забрался в самый угол кареты, где больше всего чувствовались толчки её, и то и дело кивал головой с полузакрытыми глазами. Маленькия окошечки, тусклый свет фонаря, заглядывавший в стекла, громадный узел пассажира напротив, все это превращалось в банк, где кипела неутомимая деятельность. Дребезжанье упряжи казалось ему звоном монеты, а векселя уплачивались с невероятной для банка быстротой, - в каких нибудь пять минут, чего никогда не бывало, не смотря на то, что Тельсонов банк имел постоянные сношения, как со своими, так и с заграничными банками. Он видел перед собой подвальные помещения Тельсона, где хранились значительные суммы и тайные сокровища банка, хорошо известные ему, (а это что нибудь да значило); он ходил между ними с огромной связкой ключей и тусклогоревшей свечкой и видел, что все крутом в порядке и в полной сохранности, все, одним словом, так, как он видел в последний раз.

непрерывная нить других впечатлений. Он все время готовился вырыть кого то из могилы.

Перед ним мелькало множество лиц, но которое из них было лицом зарытого человека, на это ночные тени не указывали; все они были лицом человека сорока пяти лет и отличались между собой только выражением и большей или меньшей степенью изнурения и разложения. Гордость, презрение, недоверие, непреклонность, смирение, горе так же быстро сменяли друг друга, как и впалые щеки, мертвенный цвет лица, исхудалые руки и тело. Но лицо было большею частью одно и то же, а каждая голова с преждевременно седыми волосами. Раз сто спросил уже сонный пассажир у мелькавшого перед ним призрака:

-- Как давно погребены?

И призрак неизменно отвечал:

-- Почти восемнадцать лет.

-- Давным давно.

-- Вы знаете, что вы возвращены к жизни?

-- Так мне сказали.

-- Надеюсь, вы хотите жить?

-- Показать ее вам? Хотите придти и посмотреть на нее?

Ответы на этот вопрос отличались разнообразием и противоречили друг другу. Они были резкие, как напр.: - "Подождите! Я умру, если так скоро увижу ее!" или нежные и полные слез, как напр.: - "Возьмите меня к ней!", или полные отчаяния и изступления: - "Я не знаю её. Я не понимаю!"

После такого разговора, пассажир начинал в своем воображении, копать, копать, копать - то заступом, то большим ключом, то руками, стараясь вырыть несчастного человека. Вырытый, наконец, с лицом и волосами, покрытыми землей, он мгновенно превращался в прах. Пассажир вздрагивал и, придя в себя, склонялся к окну, чтобы убедиться в том, что стоит туман и идет дождь.

Но даже и в то время, когда глаза его были открыты и он ясно видел перед собой туман и дождь, движущуюся полосу света, отбрасываемую фонарями, и мелькавшую временами изгородь вдоль дороги, к нему неслись тени извне кареты и соединялись с теми, которые мелькали внутри нея. Банк у темпльских ворот, операции прошлого дня, подвалы и кладовые, гонец посланный ему в догонку, ответ его, все, как было в действительности. И среди них мелькал неизменно все тот же призрак и он снова обращался к нему.

-- Почти восемнадцать лет.

-- Надеюсь, вы хотите жить?

-- Не могу сказать.

И он снова рыл, рыл, рыл до тех пор, пока нетерпеливое движение одного из двух пассажиров не заставляло его поднять стекло, просунуть руку сквозь ремень и смотреть на спящия фигуры. В конце концов, когда он терял сознание их присутствия, перед ним снова мелькали банк и могила.

-- Почти восемнадцать лет.

-- Вы потеряли, вероятно, всякую надежду быть вырытым?

Слова эти звучали, как звучали когда то в действительности... так же ясно, как он сам ясно слышал их.... Но вот пассажир вздрогнул и проснулся от неясного сознания наступившого дня, с появлением которого исчезли все ночные тени.

деревья которого сохранили еще огненно-красные и золотистые листья. Хотя было холодно и сыро, но небо было ясное, а восходящее солнце сияло так ярко, красиво, и дышало таким миром и спокойствием.

-- Восемнадцать лет! - сказал пассажир, продолжая смотреть на солнце. - О, всеблагой Творец! Быть заживо погребенным в течение восемнадцати лет!..